О серіи нижегородскихъ разсказовъ мы говоритъ не будемъ. Ихъ публицистическая тенденція ясна сама собой и не скрывается авторомъ. Мы не говоримъ о "На затменіи", "За иконой", "Въ облачный день" (кстати, самый слабый разсказъ). Конечно, проходимъ мимо "Павловскихъ очерковъ" и "Въ голодный годъ", которыхъ и самъ авторъ не относилъ къ инымъ своимъ произведеніямъ, какъ только къ публицистическимъ.
Любопытно отмѣтить, однако, что и въ послѣднихъ встрѣчается цѣлый рядъ страницъ, въ которыхъ опять блеститъ ярко-художественная отдѣлка. И приходится невольно думать: да какъ же попали сюда эти превосходные блестки? Почему не оберегъ ихъ авторъ про художественный запасъ, не сохранилъ ихъ и затѣмъ не переработалъ отдѣльно?
Но подобнаго рода планы врядъ ли приходили въ голову автору. Онъ писалъ непосредственно. Впечатлѣнія жизни захватили его. Фотографіи иногда разгорались въ цвѣтныя, люди выростали, дѣлались выше и лучше (непремѣно, лучше!); глаза художника хотѣли красивѣе воспроизвести ихъ съ натуры. Но жизнь вѣдь не ждетъ. Здѣсь и тамъ столовыя, больные, переписка съ столичными кружками, собираніе пожертвованій, борьба съ лукояновцами, засѣданія продовольственной комиссіи,-- до тото ли, чтобъ останавливаться на соблазнахъ дать цвѣтную фотографію? Довольно и обыкновенной...
Отмѣтимъ лишь лучшій разсказъ -- "Рѣка играетъ", поистинѣ безсмертный разсказъ. Онъ тоже взятъ изъ жизни. Списанъ съ нея. Съ дѣйствительнаго Тюлина. И этотъ Тюлинъ -- нѣчто родное и при томъ замѣчательное. Таковъ ужъ талантъ: на ловца, и звѣрь бѣжитъ, и Короленко зарисовалъ съ натуры великолѣпный образъ Тюлина, лѣниваго, вѣчно съ похмѣлья и вѣчно похмѣлью удивляющагося, самого себя обманывающаго, неподвижнаго и безпечнаго.
Кажется, точно тысячелѣтняя исторія русскаго народа отразилась въ этомъ очаровательномъ перевозчикѣ... И, анализируя это произведеніе, нельзя, конечно, упустить изъ виду одну черту Тюлина, которая и приводитъ автора въ художественный восторгъ: это способность проснуться во время опасности, способность обнаружить талантъ пониманія, талантъ находчивости и умѣнья выходить изъ бѣды, такъ блестяще обнаруженные Тюлинымъ. Трудно, конечно, гипотезировать, но если стоять въ кругу идей и настроеній Короленко, то кажется, что не будь у Тюлина этой черты, не попалъ бы онъ въ записную книжку Короленко... А для публицистически настроеннаго описателя, проникнутаго всегда и неизмѣнно тайными политическими устремленіями, какъ было отрадно видѣть это отрицаніе, хотя бы на мгновенье, вѣковой апатіи, лѣни, самонеуваженья, не говоря о винѣ...
Но все же Короленко и въ этомъ лучшемъ разсказѣ не могъ остаться хотя бы на видимости художественныхъ высотъ. И онъ окружилъ Тюлина фигурами изъ числа религіозныхъ искателей и сектантовъ. И для публицистическаго контраста, въ концѣ разсказа выдвинулъ суровыхъ уреневцевъ, чтобы оттѣнить прелесть Тюлина, ни въ какихъ публицистическихъ комментаріяхъ не нуждающагося.