Въ серіи разсказовъ изъ дѣтства Короленко наиболѣе остается самимъ собою, наиболѣе непосредственнымъ и прозрачнымъ для сужденія о характерныхъ чертахъ его произведеній.

Воспоминанія дѣтства съ особой силой запечатлѣлись въ душѣ Короленко. И онъ не выходитъ изъ предѣловъ жизни и совершенно не прибѣгаетъ, не можетъ прибѣгнуть ни къ выдумкѣ, ни къ творчеству какъ въ дѣтскихъ разсказахъ, такъ и въ "Исторіи моего современника", представляющей его автобіографію.

Это жизненный человѣческій документъ. Въ высокой степени цѣнный и при томъ необыкновенной красоты и привлекательности.

Здѣсь предъ нами Короленко-романтикъ, и при томъ въ сильной степени сантиментальный. Здѣсь Короленко -- усиленный человѣколюбецъ, всѣхъ скорбящихъ радость, страстный любитель жизни, совершенно не понимающій, отстраняющій смерть, отворачивающійся отъ ужасовъ жизни, не понимающій ихъ, далеко уходящій отъ трагедіи человѣческаго существованія, въ чемъ бы она ни выражалась.

Здѣсь брызжетъ и юморъ Короленко, лирическій и нѣжный, но все-таки съ большимъ налетомъ сантиментализма.

Здѣсь раскрывается интимная сторона души писателя: его необыкновенно сильная привязанность къ матери и непобѣдимое тяготѣніе къ дѣтямъ, которыхъ онъ любитъ какой-то утонченной, обостренной любовью. И любопытно, что любовь къ голубоглазой матери повела къ тому, что почти всѣ герои Короленко -- голубоглазые, и даже у куклы небесныя очи!.. Это ли не непосредственность!...

Къ этой серіи, разсказовъ мы относимъ и "Слѣпого Музыканта", который вызвалъ такіе споры въ критикѣ и такую разноголосицу. Онъ, несомнѣнно, навѣянъ впечатлѣніями дѣтства, и только впослѣдствіи Короленко приложилъ свою руку къ этимъ воспоминаніямъ, сдѣлавъ ихъ фономъ для своего "психологическаго опыта".

Всѣ эти произведенія, вмѣстѣ съ тѣмъ, по методамъ и пріемамъ, конечно, имѣютъ много общаго и со всѣми произведеніями Короленко.

Романтизмъ Короленко заставляетъ его слишкомъ часто, сплошь и рядомъ, умывать розовой водицей подлинныхъ людей. Этой розовой водицы у Короленко въ лабораторіи слишкомъ много, и тратитъ онъ ее неумѣренно. И тратитъ потому, что жизнь вѣдь не шутитъ. Она дѣлаетъ громадные посѣвы зла, и каждое мгновенье предъ нами выростаютъ цвѣты этого зла, удушливые, отвратительные, злобные.

Короленко предпочитаетъ ихъ не видѣть. Не потому, чтобы онъ былъ оптимистомъ. Онъ слишкомъ уменъ, чтобы быть столь однобокимъ. А потому; что любовь къ жизни превышаетъ у него чувства критики къ ней. Люди -- о, Короленко такъ ихъ любятъ! Ненавидѣть людей -- невозможно: въ каждомъ есть искра Божья. Людей надо понимать и подходить къ нимъ съ нѣжностью. И столько этой любви въ сердцѣ писателя, что онъ просматриваетъ сплошь и рядомъ настоящее страданіе, настоящую муку и горе. Онъ, какъ публицистъ, воспринимаетъ преимущественно внѣшнія впечатлѣнія. А потому онъ не психологъ. Онъ, нелюбящій Достоевскаго -- слишкомъ жестокъ для него Достоевскій!-- не умѣетъ и не хочетъ подымать тяжелымъ психологическимъ плугомъ глубины человѣческаго духа. Зачѣмъ? Жизнь прекрасна, а люди всѣ хороши,-- точно говоритъ сынъ солнца,-- есть солнце, есть свѣтъ, есть великолѣпное ощущенье жизни ("стоить жить ради зрительныхъ впечатлѣній", писалъ онъ еще въ 1885 году).

Онъ внѣ вопроса: да стоютъ-ли люди такой любви? Да стоитъ-ли жизнь такой привязанности? Да оправдываетъ-ли жизнь такую привязанность? Нужны-ли брилліанты таланта для мелочей жизни, когда есть и высокое томленіе духа, и трагедія одиночества, и трагедія ужасовъ, соціальныхъ и личныхъ, трагедія, соціальнаго строя и большихъ городовъ, трагедія безумія и экстаза, любви къ женщинѣ и страстей, правды и лжи?

-- Вамъ, Владимиръ Галактіоновичъ, мѣшаетъ нравственность,-- говорилъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ русскихъ людей, Н. Ф. Анненскій, обращаясь къ Короленкѣ,-- романистъ долженъ испытывать разную разность: и вино, и любовь, и вообще пороки... я вы думаете лишь о добродѣтели... Это никуда не годится {С. Д. Протопоповъ, 268.}...

Замѣчаніе чрезвычайно мѣткое. Н. Ф. Анненскій искренне считалъ Короленко, своего интимнѣйшаго друга, большимъ художественнымъ талантомъ. Но въ то же время весьма мѣтко этими шуточными словами опредѣлилъ его минусы.

Да, въ Короленкѣ поразительно много добродѣтелей. Такъ много, что хочется сказать нѣсколько словъ въ защиту порока. Вѣдь и порокъ очень красивъ. Блестяще красивъ. И вдохновенія геніевъ и талантовъ почерпались гораздо больше изъ обширныхъ водоемовъ порока, чѣмъ изъ скудныхъ ручейковъ добродѣтели. Пороки и страсть, возвышеніе и паденіе, грѣхъ и его яркіе цвѣты, манящіе и одурманивающіе,-- это провода, по которымъ мы воспринимаемъ всѣ современныя трагедіи человѣчества, заключеннаго въ такую тѣсную клѣтку жизни.

Но Короленко -- публицистъ. И для публициста добродѣтели всегда нужнѣе пороковъ. Онъ къ тому же богато одаренъ изумительной красочностью своей публицистической памяти и завиднаго таланта эти краски передавать бумагѣ. Онъ такъ близокъ къ искусству, что его вторичное творчество подходитъ вплотную къ искусству. Но нельзя же требовать отъ публициста больше, чѣмъ можетъ дать его перо.

Отъ "Слѣпого Музыканта", въ которомъ такъ мало трагедіи слѣпоты, требовали, поэтому, чрезвычайно многаго. Одни находили въ немъ слишкомъ много психологіи и мало художественнаго. Другіе наоборотъ. Одни считали его произведеніемъ величайшей цѣнности. Другіе отрицали такую оцѣнку.

Но самое интересное заключается въ томъ, какъ построилъ свой гипотетическій разсказъ В. Г. Короленко. Его,-- вѣдь онъ сынъ солнца!-- интересовала, во-первыхъ, теза свѣта, какъ символическаго противоположенія тьмѣ. А, во-вторыхъ, музыка, какъ служеніе общественному благу и общественнымъ интересамъ. Остальное было привходящимъ.

Въ первой редакціи разсказа не было сцены встрѣчи съ двумя слѣпыми, слѣпорожденнымъ и ослѣпшимъ. Не было сцены путешествія слѣпого бандуриста Юрко, не было поэтому путешествія Петра со слѣпцами для ознакомленія съ жизнью и не было такого музыкальнаго истолкованія вдохновенія слѣпца при игрѣ на рояли, какое сдѣлано во второй редакціи.

Художникъ создалъ гипотезу. Допустилъ предположеніе, что слѣпорожденные чувствуютъ инстинктивно, вслѣдствіе наслѣдственности, влеченіе къ свѣту, котораго они не видѣли.

Критика высказала сомнѣніе въ возможности тяготѣнія къ свѣту у тѣхъ, кто его не видѣлъ. И Короленко весьма этимъ озабоченъ. Онъ такъ привыкъ къ реальному въ жизни и въ своей литературной дѣятельности, что онъ начинаетъ искать доказательствъ. И опять на ловца звѣрь бѣжитъ: находитъ ихъ, встрѣчая двухъ слѣпцовъ, которые даютъ практическое доказательство его апріорному предположенію. Затѣмъ, находитъ и цитируетъ -- это въ чисто художественномъ произведеніи, посвященномъ трагедіи слѣпца!-- историческій документъ...

Волновался не художникъ, а публицистъ. И публицистъ этотъ заставилъ слѣпого Петра въ новомъ изданіи играть такъ, чтобы "настигать людей" среди веселья и счастья, преподавъ и рояли и музыкѣ чисто публицистическое заданіе...