Два слова о Болтогаевѣ, объ этомъ закадычнѣйшемъ пріятелѣ Выходцева, сочтутся, можетъ-быть, нелишними.
Болтогаевъ -- сухощавый и малорослый брюнетъ, съ щетинистой бородкой и усами, до послѣдняго волоска прокопченными табачнымъ дымомъ. Степанъ Аверкьичъ куритъ самодѣльныя крученыя папиросы, отчего его обрубковатые пальцы покрыты бурымъ, никогда не сходящимъ, налетомъ. Да и вообще, на физіономіи Болтогаева, на его низкомъ лбу, на крохотныхъ участкахъ щекъ, незаросшихъ щетиной, покоится какой-то бурый, табачный отпечатокъ. Говоритъ Степанъ Аверкьичъ хриплымъ голосомъ да еще, вдобавокъ, картавитъ. Всякое слово онъ отчеканиваетъ самымъ добросовѣстнымъ образомъ, причемъ на слоги, подлежащіе ударенію, наваливается съ такой силой, точно его на этомъ мѣстѣ какія-то постороннія силы шлепаютъ по затылку.
Въ противоположность Выходцеву, лелѣющему свои ногти и любящему щелкать ими, Болтогаевъ безжалостно теребитъ эти невинные придатки, кусаетъ и грызетъ ихъ до крови. Такое различіе во вкусахъ удовлетворительно объясняется чувственнымъ характеромъ Степана Аверкьича: кусая съ какимъ-то сладострастіемъ ногти, онъ несомнѣнно тѣшилъ извѣстнаго рода чувственность. Одѣвается Болтогаевъ очень своеобразно. Онъ не только слѣдуетъ модѣ, но даже тщится перехитрить ее. Штаны, напримѣръ, онъ носитъ, въ бедрѣ узкіе, а въ щиколоткѣ до того широкіе, что каждой штаниной смѣло можно накрыть, двѣ головы сахара. Штаны эти при ходьбѣ производятъ шуршанье, въ тяжелыя минуты успокоительно дѣйствующее на Степана Аверкьича, а въ обыкновенное время доставляющее ему совершенно безпричинное удовольствіе -- новый признакъ его многосторонней чувственности. Оттого-то онъ и любитъ часами ходить по устланному полотняной дорожкой гимназическому корридору, гдѣ особенно отчетливо раздается любезное ему шуршанье.
Держится Болтогаевъ не безъ достоинства. Когда, ему приходится объяснять свое званіе, онъ произноситъ: "Служу по министерству народнаго просвѣщенія, читаю русскій языкъ въ приготовительномъ, классѣ". О надзирательствѣ же ни полслова -- точно, его никогда и не существовало! А когда его посылаютъ усмирить расшалившійся классъ, онъ пускаетъ въ ходъ такую формулу: "Цссс! именемъ уполномочившаго меня г. директора приглашаю васъ вести себя потише... цссс!
Втайнѣ Степанъ Аверкьичъ мечтаетъ бросить гимназію и поступить въ таможенное вѣдомство.
-- Славная служба! Давно ужъ я на нее позариваюсь, открывался онъ пріятелямъ въ задушевной, бесѣдѣ. Таможня -- тамъ можно, ха-ха-ха! Судно, напримѣръ, приходитъ иностранное. Ѣдешь это на катерѣ -- понимаете, свѣжій морской воздухъ, грудь вольно дышетъ... Послѣ осмотра капитанъ, ужъ вѣрно всучитъ ящикъ сигарокъ, дѣтишкамъ -- какихъ-нибудь заморскихъ орѣшковъ... славная служба!
Еще два замѣчанія. Любитъ Степанъ Аверкьичъ, подъ видомъ исполненія назирательскихъ обязанностей, шататься по глухимъ закоулкамъ города, гдѣ однако попадаются смазливыя мѣщанки. Любитъ. онъ также... Впрочемъ, пока достаточно о Болтогаевѣ; остальное выяснится дальше.
Степанъ Аверкьичъ сильно разогнался. Съ трудомъ остановившись на приличномъ разстояніи передъ Выходцевымъ, онъ вытащилъ изъ жилетнаго кармана большущіе серебряные часы, которые слыли у гимназистовъ подъ названіемъ "цыбули" и прокартавилъ:
-- Ровно двѣнадцать минутъ тому назадъ я получилъ по городской почтѣ письмо невѣроятнаго содержанія. Покорнѣйше прошу васъ, Петръ Дмитричъ, прочесть его и положить свою резолюцію. Вотъ оно.
Раздражительно фыркнувъ, онъ отшвырнулъ въ сторону Выходцева пакетъ и замеръ.
Это бурное фырканье Выходцева нѣсколько смутило; волненіе Болтогасва передалось и ему, хотя онъ давнымъ-давно уже подмѣтилъ у своего пріятеля слабость къ оглушительнымъ выходкамъ и претворенію мухи въ слона.
-- Двѣнадцать минутъ тому назадъ, говорите вы, молвилъ Выходцевъ, развертывая письмо.
-- Ровно двѣнадцать, повторилъ Болтогаевъ.
Выходцевъ устремилъ въ письмо безпокойный взглядъ. Но, по мѣрѣ того какъ сѣрые глаза Петра Дмитрича скользили по строчкамъ, его широкій лобъ прояснялся, а черты лица раздвигались въ безпечную улыбку. Пробѣжавъ послѣднюю строку, онъ скомкалъ письмо, кинулъ его на подоконникъ и потянулся въ карманъ за ножичкомъ, чтобы построгать ноготь, нестерпимо мозолившій ему глаза неясностью своего очертанія.
Болтогаевъ не трогался съ мѣста; внутри у него клокотало бѣшенство.
-- Удивительное дѣло, Петръ Дмитричъ! сказалъ онъ; вы, повидимому, не хотите обратить ни малѣйшаго вниманія на этотъ несравненный документъ?
Степанъ Аверкьичъ покосился на письмо и снова фыркнулъ -- съ такою силой, что у него заиграло въ носу.
-- "Болтогаевъ во мгновенье
Сталъ индѣйскимъ пѣтухомъ!"
продекламировалъ вмѣсто отвѣта Петръ Дмитричъ, подмигнувъ правымъ глазомъ.
-- Помилуйте, Петръ Дмитричъ, что вы тутъ находите забавнаго! какъ у васъ духу хватаетъ острить! Если меня разбойникъ обратилъ въ пѣтуха, то не забывайте, что васъ онъ обратилъ въ кота! А вы острите!
-- А что прикажете дѣлать? Поднять шумъ на всю гимназію, что-ли? Нѣтъ, слуга покорный! Я знаю, на какое употребленіе годится подобная литература: мыло въ нее завертывать -- въ самый разъ будетъ.
-- Никогда-съ! круто отрѣзалъ Степанъ Аверкьичъ. Авторъ этой гнусности долженъ быть обнаруженъ и наказанъ по всей строгости нашихъ правилъ, да-съ!
И ловкимъ движеніемъ онъ подобралъ съ подоконника письмо, на которое уже цѣлился Выходцевъ. Впрочемъ, если бы Выходцевъ и разорвалъ его, Болтогаевъ не очень огорчился-бъ. Получилъ онъ его не "двѣнадцать минутъ тому назадъ", а этакъ тридцать или сорокъ и успѣлъ снять съ него про всякій случай копію, другую.
-- Чудакъ вы, Степанъ Аверкьичъ, какъ я на васъ погляжу, и каверзникъ въ придачу! ужалилъ его Выходцевъ. Поразмыслите сами. Стоитъ Ивану Францовичу (такъ звали директора) узнать о письмѣ, какъ подымется такая кутерьма, что хоть вонъ бѣги! У меня и такъ голова кругомъ идетъ; завертѣлся я съ этимъ спектаклемъ, съ проклятымъ... Плюньте вы на это дѣло!
-- Виноватъ, Петръ Дмитричъ -- долгъ службы прежде всего; поэтому я не имѣю никакого права скрывать отъ Ивана Францовича это гнусное письмо, полученное мною не далѣе, какъ... какъ... (Болтогаевъ снова вытащилъ свою "цибулю") не далѣе, какъ семнадцать минутъ тому назадъ.
Водворилось молчаніе. Петръ Дмитричъ, пожавъ плечами, вынулъ ножикъ и занялся отдѣлкой ногтя. Болтогаевъ пофыркивалъ.
-- Ей-Богу, не могу, Петръ Дмитричъ, возобновилъ онъ. И радъ бы, да не могу. Вчера вечеркомъ я прогуливался съ моей Капитолиной Егоровной по Дворянской. Вдругъ, изъ одного окна высунулась чья-то вихрастая голова и крикнула во всю пасть: индѣйка! Капитолина Егоровна чуть въ обморокъ не упала! Какъ дочь полковника... вы понимаете... такое паскудное слово... Можетъ, къ кому и подходитъ названіе кошки (не особенно тонкій намекъ на Варвару Ильинишну), но индѣйка... ха-ха-ха!
Болтогаевъ разрѣшился желчнымъ смѣхомъ, сбивавшимся, впрочемъ, скорѣй на какое-то харканье, чѣмъ на настоящій смѣхъ.
-- Чего вамъ больше, продолжалъ онъ; письмо въ городѣ разошлось по рукамъ, и если мы не примемъ никакихъ мѣръ къ обнаруженію наглеца, намъ проходу нигдѣ не будетъ, на насъ пальцами будутъ показывать, заклюютъ насъ!
-- Въ такомъ случаѣ, досадливо замѣтилъ Выходцевъ, зачѣмъ вы ко мнѣ пристаете! Пожалуйте къ г. директору и предъявите ему эту ерунду.
-- Очень хорошо-съ, г. инспекторъ, отчеканилъ Болтогаевъ; г. директоръ не замедлитъ узнать.
Вслѣдъ за тѣмъ онъ удалился. Выходцевъ снова склонился надъ ногтемъ, но строгалъ безъ обычной лучезарности на челѣ. На лбу у него то и дѣло набѣгали морщинки, а въ головѣ завозились невеселыя мысли.