XIII.

Сельскіе писаря *).

*) Эта глава заимствуется изъ "Дерев. типовъ и картинокъ", гдѣ она явилась отдѣльнымъ разсказомъ, подъ заглавіемъ "Сельскіе министры". (Стр.133--178).

Однажды, въ хмурое зимнее утро, когда я только-что протиралъ глаза, съ неудовольствіемъ размышляя о необходимости вылѣзать изъ-подъ волчьяго тулупа и совершать свой туалетъ при шести градусахъ тепла въ избѣ, дверь, ведущая въ "сѣнцы", тихонько скрипнула и въ образовавшуюся щель заглянуло въ избу чье-то лицо. Холодный воздухъ волною понесся по полу комнаты и кинулъ меня въ дрожь.

-- Кто тамъ?.. Входите, или закрывайте дверь, ради Христа! Всю избу выстудите!..

Дверь быстро захлопнулась, но минуты черезъ двѣ вновь распахнулась,-- на этотъ разъ ровно настолько, чтобы дать возможность юркнуть въ избу небольшому человѣчку, одѣтому въ черный дубленый полушубокъ и въ бѣлые валенки, "обсоюженные" кожей. Маленькое лицо этого человѣка было довольно своеобразно: бородъ и усовъ на немъ не имѣлось,-- только нѣсколько жесткихъ волосъ отмѣчали мѣста, на которыхъ должна была бы красоваться пушистая растительность; скулы у вошедшаго были очень припухши, какъ бы отъ жестокаго хроническаго флюса, и лоснились, напоминая собою жирный, хорошо подрумяненный пирогъ; естественно, что, благодаря припухлости скулъ, глаза моего гостя выглядывали какъ бы изъ впадинъ, кромѣ того, что они были малы сами по себѣ, онъ постоянно еще прищуривалъ ихъ, такъ что трудно бывало иногда сказать, глядитъ онъ куда-нибудь или вовсе не глядитъ? Сильно смазанные коровьимъ масломъ жидкіе волосы на головѣ лежали ровными прядями вокругъ низкаго, угловатаго лба. Вся же фигура вообще носила отпечатокъ чего-то съеженнаго, пугливаго и, вмѣстѣ съ тѣмъ... какъ бы это сказать?-- елейнаго. Я уже успѣлъ встать и накинуть на себя тулупъ, подъ которымъ спалъ.

-- А, Евтихій Лукичъ! Это вы?... Чего же вы сразу не входили?

Онъ, не торопясь, крестился на висѣвшій въ углу образъ, закопченный до того, что на немъ и разобрать ужъ ничего нельзя было. Тряхнувъ послѣдній разъ нависшими на лбу волосами, гость обернулся ко мнѣ, потирая руки, поклонился а сказалъ:.

-- Съ праздникомъ Господнимъ, Н.М.! Благополучно времячко провесть, въ мирѣ и благовременіи!.. Все ли въ добромъ здоровьицѣ?..

-- Благодарю... Вы какъ поживаете?-- говорилъ и я, не подавая однако руки, такъ какъ еще не умывался, а отступать безъ особенной нужды отъ деревенскаго этикета я себѣ не позволялъ.

-- Еще Господь-Батюшка грѣхамъ моимъ терпитъ... Живемъ по маленечку,-- отвѣчалъ гость.

Наступило нѣкоторое молчаніе; я убиралъ постель, а гость мой посматривалъ на полку съ книгами, прибитую рядомъ съ образомъ.

-- Сколько-жъ у васъ книгъ, H. М.!.. Должно, все законы?.. Или и духовныя есть?

-- Признаться, ни законовъ, ни духовныхъ нѣтъ... А такъ, кой-какія...

-- Это точно-съ... А я къ вамъ съ просьбицей!.. Не откажите!... Потому что душевное мое расположеніе къ вамъ. Сродственникъ есть у меня на Аѳонѣ: посвятилъ себя служенію Владычицѣ Аѳонской... Онъ мнѣ присылаетъ оттуда святыни, высокочтимыя православными христіанами... Какъ вы въ нашихъ мѣстахъ состоите недавно, я и хотѣлъ вамъ поднести благословеніе со св. горы Аѳона.

Онъ вынулъ изъ-за пазухи тщательно сдѣланный пакетикъ изъ писчей бумаги и развернулъ его. Тамъ оказались два изображенія аѳонскихъ чудотворныхъ иконъ, отпечатанныхъ синею краскою на коленкоровыхъ лоскуткахъ, величиною съ ладонь.

-- Примите святыню замѣсто хлѣба-соли... Я человѣкъ небогатый, да и такъ въ мысляхъ своихъ держу, что благословеніе изъ святыхъ мѣстъ дороже всякихъ плодовъ труда мірского.

Я взялъ пакетикъ, поблагодарилъ гостя за его вниманіе и за благопожеланія, сдѣланыя по моему адресу. Поговорили немного объ Аѳонѣ, при чемъ Евтихій Лукичъ очень сокрушался, что у него не хватаетъ рѣшимости распутаться съ міромъ ("семья"...) и посвятить себя, по примѣру сродственника, служенію Господу и Владычицѣ Аѳонской. Я утѣшалъ его, говоря, что и на міру можно спастись, и проч. въ томъ же родѣ. Такимъ образомъ мы благодушно побесѣдовали минутъ десять о душеспасительныхъ предметахъ.

-- А что я хотѣлъ просить васъ,-- сказалъ гость послѣ небольшой паузы. Въ селѣ Зарѣчномъ сельскимъ писаремъ ходилъ Ѳедулычъ,-- изволите знать его? Ну вотъ, вотъ!.. Y него округа большая,-- обществъ двѣнадцать; онъ и не поспѣваетъ вездѣ, потому что старенекъ ужъ сталъ, да еще -- прости Господи мое согрѣшеніе!-- зашибается иной разъ этимъ самымъ виномъ... Ну, особенно осенью съ податями задержка и выходитъ. Староста зарѣчный противъ него неудовольствіе большое имѣетъ и, признаться, меня зоветъ на мѣсто Ѳедулыча. А мнѣ это съ руки, потому -- все равно ходить мнѣ почти мимо Зарѣчнаго въ Грязновку,-- самую малость крюку дать.

-- А сейчасъ у васъ много обществъ?

-- Шесть,-- да они всѣ въ кучкѣ, такъ что за мной замедленія никогда не бываетъ. Я, вѣдь, этого вина ни-ни!... И книги податныя у меня ведутся всѣ исправнѣйшимъ образомъ... За мной царское дѣло никогда не стоитъ.

-- Такъ чѣмъ же я то могу быть вамъ полезенъ?

-- Вотъ объ этомъ самомъ дѣлѣ,-- о Зарѣчьи... Вы бы старостѣ приказецъ дали, чтобы въ писаря при наемкѣ Ѳедулыча не брали... А помимо меня имъ некого будетъ приговорить...

-- Нѣтъ, вы меня ужъ извините: я приказа такого давать не буду. А спросить -- спрошу, пожалуй, старосту, насколько онъ недоволенъ Ѳедулычемъ.

Евтихій Лукичъ помялся еще немного, поговорилъ о томъ, какъ онъ усердно дѣло свое исправляетъ, и, наконецъ, распрощался, пожелавъ мнѣ всякихъ благъ, и земныхъ, и въ особенности -- небесныхъ.

Въ началѣ семидесятыхъ годовъ Евтихій Лукичъ былъ извѣстенъ въ селѣ подъ именемъ Евтишки-сапожника. Сапоги онъ шилъ прескверно, но такъ какъ конкурентовъ ему въ этомъ дѣлѣ былъ только Вавила-сапожникъ, горькій пьяница, нерѣдко закладывавшій у кабатчика или даже вовсе пропивавшій ввѣренный ему заказчиками товаръ, то дѣла Евтишки шли не дурно, кочетовцы волей-неволей обращались къ нему, разсуждая вполнѣ основательно, что лучше имѣть плохо сшитый сапогъ, нежели ходить въ праздники босикомъ или, что чуть ли не еще хуже,-- въ лаптяхъ. Именно въ то время пошла сильная мода на сапоги: бѣдный-бѣдный мужикъ считалъ почти что долгомъ чести имѣть пару сапогъ въ запасѣ и надѣвать ихъ хотя бы въ экстренные случаи, наприм. въ торжественные праздники, или для поѣздки въ городъ, и т.п. Лѣтъ пятнадцать-двадцать тому назадъ всѣ, а въ особенности старые мужики, въ будни ходили еще въ лаптяхъ; теперь и въ будни мало-мальски состоятельные носятъ сапоги,-- понятно, не во время полевыхъ работъ и не зимою, ибо лапти незамѣнимы на полѣ, а валенки -- во время морозовъ.

Итакъ, Евтишка зарабатывалъ себѣ шиломъ недурной кусокъ хлѣба -- по теперешнему времени. Было ему тогда лѣтъ двадцать пять и жилъ онъ съ матерью-старухой, женой и двумя ребятишками въ избѣ, которая досталась ему отъ отца, бывшаго двороваго человѣка, приписавшагося за два ведра водки къ крестьянскому обществу села Кочетова, но землей не занимавшагося. Евтиша, унаслѣдовавъ отъ отца избу, шило и молотокъ, а также умѣніе читать и писать, первые годы своей самостоятельной жизни ничѣмъ особымъ себя не проявилъ и къ мечтаніямъ склонности не оказывалъ, но одинъ неожиданнѣйшій случай вышибъ его надолго изъ проторенной колеи деревенскаго сапожника и вывелъ въ большой свѣтъ.

Однажды, поздней осенью, самъ господинъ исправникъ разъѣзжалъ по волостямъ, съ цѣлью "подогнать подати": только что пріѣхалъ новый "хозяинъ губерніи", и исправникъ, старый, травленый волкъ, хотѣлъ въ первое же время показаться въ хорошемъ свѣтѣ своему начальству, ибо помнилъ, что первое впечатлѣніе остается навсегда неизгладимымъ и что "новая метла всегда чисто мететъ". Вотъ почему всѣ крестьянскіе начальники въ уѣздѣ, отъ послѣдняго десятскаго и до самаго откормленнаго старшины включительно, находились въ трепетѣ, мірскія суммы многихъ волостей сразу пополнились цѣлыми десятками рублей,-- то были штрафы съ старостъ и старшинъ за медленный сборъ податей; кутузки кишмя-кишѣли бородатыми мужиками, преимущественно старшинами и старостами же; кое-гдѣ раздавался свистъ розогъ,-- это уже спеціально надъ простыми мужицкими спинами. Но все-таки потребовалось отъ "хозяина уѣзда", пользы дѣла ради, наиболѣе экстренная мѣра: личный объѣздъ недоимочныхъ волостей. Въ Кочетовскую волость исправникъ пріѣхалъ уже на обратномъ пути въ городъ. Онъ былъ въ духѣ: тысячъ двадцать рублей было при немъ внесено въ сундуки волостныхъ правленій, по нѣкоторымъ волостямъ не осталось ни рубля недоимки, по другимъ -- самыя пустыя суммы. Кочетовскій старшина безъ шапки кинулся къ подъѣхавшему тарантасу; изъ него, страшнѣе льва рыкающаго, выскочилъ исправникъ и чуть-чуть не упалъ, зацѣпивъ ногою за подножку.

-- Старшина!.. Подати?..

-- Благополучно-съ, вашескородіе! Только сто двадцать рублей осталось; черезъ недѣльку всѣ очистимъ.

Лицо начальника окончательно просіяло. "Вотъ что значитъ энергично повести дѣло,-- самодовольно улыбнулся онъ: давно-ли у этого канальи было еще тысячъ шесть несобранныхъ, а какъ узналъ, что я самъ пріѣду... Да, теперь-то я утру носъ кузьминскому исправнику!.. Держись, куманекъ любезный! Довольно тебѣ въ любимчикахъ состоять, хе-хе!"

-- Ахъ, вашескородіе,-- сапожокъ изволили разорвать!.. Должно, о подножку зацѣпились!... сокрушенно замѣтилъ старшина.

Но такіе пустяки не могли испортить хорошаго расположенія духа исправника. Онъ только выругался, больше привычки ради, и велѣлъ позвать сапожника, потому что ѣхать дальше въ дырявомъ сапогѣ ("да и дыра-то на самомъ виду"!..) было не совсѣмъ удобно.

Послали за Евтишкой, съ строгимъ наказомъ явиться немедленно, захвативъ съ собой все нужное для починки сапога. Евтишка прибѣжалъ запыхавшись и тутъ же, въ канцеляріи волостного правленія, пррінялся за работу. Исправникъ тѣмъ временемъ пилъ чай съ ромомъ (съ нимъ всегда былъ запасъ этого незамѣнимаго въ дорогѣ напитка) и милостиво шутилъ съ старшиной; тотъ вздрагивалъ всѣмъ корпусомъ и усиленно моргалъ заплывшими жиромъ глазами отъ неизмѣримо сладостнаго удовольствія. Между прочимъ, исправникъ спросилъ, назначены ли отъ волости депутаты для производства выборовъ членовъ-засѣдателей уѣзднаго полицейскаго управленія отъ "поселянъ".

-- Такъ точно-съ!-- отвѣчалъ старшина.-- По одному человѣку-съ отъ тысячи душъ, какъ въ приказѣ сказано-съ...

-- Ну, ладно. Вотъ черезъ двѣ недѣли и выборы будутъ. Хочу, братецъ, Кикина этого отставить,-- очень ужъ забываться сталъ!..

Старшина разставилъ руки, вздернулъ плечами и всей фигурой своей выразилъ негодованіе по поводу неблагодарности засѣдателя Кикина.

-- Нѣтъ, ты вотъ что себѣ представь!.. Я его послалъ съ денежнымъ пакетомъ на почту, а онъ только къ вечеру вернулся назадъ: ну, я ему говорю, что такъ служить нельзя... А онъ... Какъ ты думаешь, что онъ мнѣ сказалъ на это?..

Наступила эффектная пауза. Старшина тщился изобразить на откормленной физіономіи своей нѣчто въ родѣ горестнаго недоумѣнія... У него даже поджилки тряслись: съ нимъ "разговариваетъ" исправникъ, тотъ самый исправникъ, отъ котораго онъ только и слышалъ бывало: "я тебя"... да "ты у меня"... Если бы въ эту минуту исправникъ приказалъ ему перепороть все село, онъ съ радостью бы выполнилъ приказъ,-- не страха ради, а чтобы доказать свое усердіе, выразить чѣмъ-нибудь, что онъ "чувствуетъ" и "понимаетъ"... А эту шельму Кикина... гм.! Да онъ его, кажется, по одному слову начальства...

Но тутъ скрипнула дверь. Старшина у же стиснулъ-было кулакъ, чтобы однимъ ловкимъ движеніемъ отбросить назадъ дерзновеннаго, осмѣлившагося побезпокоить начальника,-- но мгновенно успокоился: это былъ Евтишка, съ сапогомъ въ рукѣ.

Художественное чутье исправника подсказало ему, что сдѣланная имъ пауза длилась достаточно ужо времени, чтобы вызвать должный эффектъ. Отчеканивая каждое слово и знаменательно приподнявъ указательный палецъ правой руки къ небу, онъ самъ отвѣтилъ на свой вопросъ.

-- "Я",-- говоритъ,-- "засѣдатель, а не разсыльный... Я и вовсе могъ бы не носить пакета: это не моя обязанность"... А?.. Какъ это тебѣ покажется?... Этакая каналья -- и объ обязанностяхъ тоже разсуждаетъ!.. Да чтобъ я его потерпѣлъ у себя въ управленіи послѣ этого?... Шалишь! Я вотъ скорѣй этого сапожника себѣ возьму, чѣмъ такого мерзавца!.. Ну-ка, покажи сапогъ!.. Ничего, молодецъ!..

Евтишка осклабился. Старшина всѣмъ корпусомъ нагнулся, чтобъ лучше разглядѣть заплату на драгоцѣнномъ сапогѣ.

-- Ничего; молодчага!..-- еще разъ повторилъ исправникъ и протянулъ Евтишкѣ необутую ногу; тотъ ловко надѣлъ сапогъ.

-- Вотъ его и поставлю въ засѣдатели, да!.. Впрочемъ, ты вѣроятно неграмотенъ, каналья?..

-- Умѣемъ-съ нѣсколько,-- отвѣтилъ Евтишка.

-- Ишь ты!.. А здорово заливаешь?..

И исправникъ выразительно щелкнулъ себя по галстуку.

-- Этого онъ -- ни Боже мой!.. На удивленье даже!..-- поспѣшилъ отвѣтить старшина.

-- Странно: сапожникъ и не пьяница! ха-ха!.. А въ засѣдатели хочешь?.. А?..

Евтишка улыбался. Старшина фыркнулъ въ кулакъ.

-- Нѣтъ, да ты чего смѣешься?.. Я съ тобой не шутки шучу... Хочешь?

-- Гдѣ намъ-съ!.. Не нашего ума дѣло-съ!

-- Пятьдесятъ шесть рублей шестьдесятъ одна копейка жалованья въ годъ; ну, тамъ, будешь еще пятачки да гривенники собирать,-- только у меня не прижимать: чтобъ жалобъ ни-ни!.. Слышишь?

-- Это какъ прикажете-съ!.. Только что мы по этой части ничего не смекаемъ.

-- Что прикажу, то и дѣлать будешь,-- вотъ тебѣ и вся смекалка!.. Ты какъ думаешь, старшина,-- вѣдь, онъ годится въ засѣдатели? Кажется, ничего?...

Старшина топтался на мѣстѣ, ничего не отвѣчая: онъ не успѣлъ еще сообразить, шутитъ ли исправникъ, или правду говоритъ. Евтишка усиленно скоблилъ ногтемъ какое-то сальное пятно на своей поддевкѣ.

-- Такъ ты перепиши приговоръ,-- какого-нибудь выборнаго замѣни вотъ имъ. А тамъ ужъ я улажу... Ну, будущій засѣдатель, ха-ха! посмотри тамъ, готовы ли лошади?

Евтишка бросился на крыльцо. Онъ не давалъ еще своего согласія на принятіе новой должности, но ослушаться прямого приказанія -- посмотрѣть лошадей -- не посмѣлъ. Такимъ образомъ все сдѣлалось какъ-то само собой: Евтишка не посмѣлъ ничего возразить, а исправникъ счелъ его молчаніе за согласіе и, садясь въ тарантасъ, еще разъ крикнулъ старшинѣ

-- Такъ ты приговоръ, того!.. И подати, чтобъ!..

Лошади взяли съ мѣста вскокъ; колокольцы залились нескончаемою трелью, колеса загремѣли по замерзшимъ колеямъ, а Евтишка съ старшиной еще долго смотрѣли вслѣдъ умчавшемуся начальству.

-- Ну что, Лукичъ, вотъ и въ начальники попалъ, ха-ха!..-- говорилъ старшина, какъ-то сразу вспомнивъ, какъ Евтишкина отца звали по имени.

-- Я ужъ и ума не приложу, Провъ Васильичъ, что это только со мной теперь будетъ?... Что-то очень ужъ чудно!

Однако, чудного ничего не вышло, а все сдѣлалось, какъ по маслу. Собрались передъ Рождествомъ въ полицейскомъ управленіи депутаты со всего уѣзда, человѣкъ до пятидесяти, имъ, конечно, указали, кого надо выбрать, и Евтишка, т.-е. Евтихій Лукичъ Подгорѣловъ, былъ избранъ единогласно въ члены отъ крестьянъ -- скаго уѣзднаго полицейскаго управленія. Онъ выставилъ депутатамъ ведро водки, принялъ присягу и двѣ недѣли спустя приступилъ къ отправленію своихъ обязанностей, надолго забросивъ шило и дратву.

А обязанности эти были многосторонни.

Уѣздныя полицейскія управленія, также какъ и многія другія россійскія учрежденія, по замыслу ихъ организаціи оставляютъ желать очень немногаго; но на практикѣ они пришли въ такое невозможное состояніе, что среди даже наиболѣе мирныхъ обывателей стали притчей во языцѣхъ. Коллегіальныя учрежденія, въ составъ коихъ входятъ представители отъ дворянскаго и крестьянскаго сословія, выродились, въ дѣйствительности, въ личныя канцеляріи гг. исправниковъ. Сословные представители не играютъ тамъ никакой роли: дворянинъ бываетъ въ управленіи разъ въ мѣсяцъ -- расписаться въ книгахъ {Жалованья въ годъ идетъ ему 280 руб. 17 коп.}, одинъ изъ крестьянъ бываетъ тамъ ежедневно, но не для подачи своего совѣщательнаго голоса, а для топки печей, разноски пакетовъ, пріема почты и т. п.; а другой -- состоитъ обыкновенно на дворянскомъ положеніи и является лишь для получки жалованья. Все это произошло отъ чрезмѣрнаго сосредоточенія власти въ рукахъ исправника, предсѣдателя коллегіи, и нынѣ коллегіи эти могутъ служить лишь одной изъ яркихъ иллюстрацій къ тому, что происходитъ во внутренней жизни нашихъ провинцій.

Итакъ, Евтихій Лукичъ приступилъ къ отправленію своихъ обязанностей. Истопивъ утромъ печи, убравъ, съ помощью сторожа, загаженныя до-нельзя комнаты управленія, онъ садился на свое мѣсто, въ уголку присутственной комнаты, за шкафомъ съ "законами". Тамъ его и заставалъ исправникъ, передъ которымъ онъ немедленно вытягивался въ струнку.

-- Да, Лукичъ!.. Чтожъ, сдалъ ты вчера пакетъ?..

-- Такъ точно-съ, Иванъ Иванычъ!

-- Вотъ что, братецъ, хотѣлъ я тебѣ сказать: сходи ты...

И тутъ слѣдовало новое распоряженіе "коллегіальнаго" учрежденія, исполненіе каковаго возлагалось на засѣдателя отъ поселянъ, Евтихія Подгорѣлова.

Лукичъ покряхтывалъ: на 4 р. 71 к. въ мѣсяцъ, подучаемые отъ казны въ качествѣ жалованья, жить въ городѣ было мудрено. Положимъ, что на квартиру Лукичъ не тратился, ибо ночевалъ тутъ же, въ присутственной комнатѣ, на столѣ; но ѣсть-пить надо было -- и ему, да и семьѣ, оставшейся въ деревнѣ. Мѣсяца три-четыре Лукичъ протянулъ кое-какъ, помаленьку, проѣдая деньжонки, заработанныя тачаньемъ мониторовъ-сапогъ, но, наконецъ, взвылъ и началъ оглядываться: нельзя ли въ какую-нибудь краюшку пирога вцѣпиться зубами, заплѣснѣвшими отъ долгаго лежанья на полкѣ.

Это оказалось нетрудной, но довольно рискованной штукой, ибо приходилось идти въ разрѣзъ съ интересами г. предсѣдателя коллегіи. Съ полгода, однако, удавалось Лукичу незамѣтнымъ образомъ отщипывать себѣ на прокормленіе по крохотному кусочку пирожка, но, наконецъ,-- сорвалось!.. Вышла "скучная" исторія, и онъ долженъ былъ выйти въ отставку, "по разстроенному здоровью". Угрожало ему даже нѣчто худшее, но... слишкомъ серьезный оборотъ дѣла былъ бы одинаково непріятенъ и другимъ его коллегамъ; поэтому все было улажено домашнимъ образомъ, безъ выноса сора изъ избы.

И вотъ, почти ровно черезъ годъ послѣ того памятнаго дня, когда исправнику понадобилось поставить заплату на сапогъ, Лукичъ опять вернулся на свое родное пепелище. Приходилось вновь браться за шило и дратву,-- и Лукичъ взялся за нихъ, кляня свою судьбу. Впрочемъ, онъ скоро утѣшился нѣсколько, ибо заказы потекли къ нему рѣкой, вѣроятно потому, что заказчикамъ было лестно покрикивать на бывшаго "члена", чуть чуть не "чиновника". "Членъ",-- какъ его прозвали въ околоткѣ,-- не упустилъ случая: онъ выписалъ себѣ мастера и подмастерье изъ города, взялъ двухъ учениковъ -- и повелъ мастерскую на широкую для деревни ногу. Но самолюбіе его все-таки страдало: кличка "членъ" не давала ему спокойно спать, ибо даже собственная его супруга любила донимать его этимъ прозвищемъ въ минуты семейныхъ неурядицъ (нужно замѣтить, что мать и жена его относились крайне неодобрительно къ бѣгству "сдурѣвшаго Евтишки" въ городъ изъ родной избы). Чтобы хоть сколько нибудь поддержать свое сильно пошатнувшееся достоинство, Лукичъ стадъ читать божественныя книги, не пропускалъ ни одной церковной службы, становясь всегда на клиросѣ и подпѣвая дьячку, знакомился съ монахами сосѣдняго монастыря, зазывалъ къ себѣ въ гости о. діакона, завелъ переписку съ афонскими схимниками,-- словомъ, старался своимъ образомъ жизни засвидѣтельствовать, что онъ не какой-нибудь простой "сапожникъ", а человѣкъ "съ понятіемъ".

Такъ мирно протекло нѣсколько лѣтъ. Евтихій Лукичъ работой себя не нудилъ,-- за него работали мастера и ученики, кромѣ того, сталъ подростать и старшій сынъ, представлявшій изъ себя ужь вовсе даровую силу. Но тутъ-то и грянула бѣда: въ село Кочетово почти одновременно переселилось еще двое сапожниковъ, изъ коихъ одинъ былъ вполнѣ капитальный человѣкъ,-- и сцена сразу измѣнилась: то прежде спросъ превышалъ предложеніе, а теперь предложеніе поглотило весь спросъ и въ дальнѣйшемъ грозило все большимъ и большимъ возрастаніемъ. Новые сапожники отбили значительную часть заказовъ у "члена", и онъ распустилъ половину своей мастерской. Приходилось опять думать о заработкѣ, о кускѣ насущнаго хлѣба. Онъ и явился въ видѣ жалованья сельскаго писаря нѣсколькихъ обществъ: прежній, державшійся многіе годы на этомъ мѣстѣ, померъ; новаго взять неоткуда было. Евтихій Лукичъ предложилъ свои услуги, поставилъ мірянамъ нѣсколько четвертей водки и сталъ вести податныя книги, получая по 12 к. съ ревизской души въ годъ. Но мастерства своего онъ не бросалъ совсѣмъ: свободнаго времени у него оставалось масса, да и сынъ становился уже хорошимъ помощникомъ.

Первые годы у него было не болѣе трехсотъ ревизскихъ душъ, но ко времени начала разсказа онъ сумѣлъ отбить у своего конкурента, служившаго писаремъ въ группѣ другихъ сельскихъ обществъ, еще двѣ-три деревеньки, такъ что теперь онъ зарабатывалъ на этомъ дѣлѣ уже до 60 р. въ годъ, собирая по 13--16 к. съ души, смотря по тароватости мірянъ и сельскихъ старостъ. Понятно, что между нимъ и его конкурентомъ, Ѳедулычемъ, была глухая вражда: тутъ происходила борьба за существованіе, въ буквальномъ смыслѣ этого слова.

Я прекрасно помню свое первое знакомство съ другимъ сельскимъ писаремъ, Ѳедулычемъ, болѣе извѣстнымъ въ околоткѣ, впрочемъ, подъ кличкой "брюхана". Это случилось мѣсяца черезъ полтора послѣ моего вступленія на должность волостного писаря.

Только-что выпалъ первый глубокій снѣгъ. Мнѣ нужно было объѣхать нѣсколько деревень, и поэтому я довольно еще раннимъ утромъ отправился въ путь. Лошади лѣниво бѣжали, утопая въ ненаѣзженой дорогѣ, налѣво и направо виднѣлись сплошныя бѣлыя равнины, слившіяся на горизонтѣ съ бѣлесовато-пасмурнымъ зимнимъ небомъ, такъ что трудно было даже опредѣлить, гдѣ кончается земля и гдѣ начинается небо. Ни деревца, ни кусточка на нѣколько верстъ кругомъ, не на чемъ глазу остановиться, рѣшительно нечѣмъ развлечься во время скучной дороги.

Понятно, что какая-то вдругъ появившаяся на горизонтѣ черная точка привлекла наше вниманіе,-- и мое, и ямщика. Проѣхали еще съ версту, поднялись на бугоръ: теперь уже можно было разглядѣть, что заинтересовавшая насъ точка была человѣкомъ, шедшимъ по одному направленію съ нами. Нѣсколько минутъ спустя мы его стали нагонять.

-- Хе, да это брюханъ!..-- замѣтилъ ямщикъ и на мой вопросъ, кто этотъ брюханъ, добавилъ: "Ѳедулычъ, писарь сельскій. Чай, туда же, на сходку идетъ".

Заслышавъ звонъ колокольчиковъ, брюханъ остановился и далъ намъ дорогу. Это былъ старикъ лѣтъ шестидесяти на видъ, въ дѣйствительности же ему перевалило уже за семьдесятъ. Тѣлосложенія онъ былъ замѣчательнаго: высокій, тучный, широкоплечій; лицо красное, словно налитое кровью; сѣдые волосы жидкими прядями окаймляли широкую лысину на головѣ, на которой какъ-то бочкомъ сидѣла маленькая, чуть ли не дѣтскаяфуражка съ рванымъ козырькомъ; борода -- желтоватая, жесткая, короткая. Изъ-подъ стараго, засаленнаго до невозможности полушубка, украшеннаго прорѣхами въ ладонь величиной, сквозила розовая ситцевая рубаха; на ногахъ были жалкіе остатки валеныхъ сапогъ. Онъ держалъ подъ мышкой лѣвой руки кожаную сумку, на манеръ портфеля, обвязанную бечевой, а въ правой -- длинную палку. Отъ всей его фигуры шелъ -- въ буквальномъ смыслѣ слова -- паръ, явственно замѣтный при легкомъ морозѣ, бывшемъ въ это утро.

Я сказалъ остановить лошадей и, отрекомендовавшись Ѳедулычу, спросилъ его, куда онъ идетъ. Оказалось, что онъ направляется въ ту же деревню, куда ѣхалъ и я; тамъ имѣетъ быть сходка,-- объяснилъ онъ,-- и этимъ случаемъ староста хотѣлъ воспользоваться для сбора податей.

-- Садитесь къ намъ, мы васъ подвеземъ,-- предложилъ я.

-- Ну, вотъ!.. гладокъ: дойдетъ и самъ!.. Чего лошадей дарма морить?.. Дорога тяжелая... протестовалъ ямщикъ.

Ѳедулычъ, помахивая дубинкой, добродушно замѣтилъ на это:

-- И то правда: дорога -- страсть тяжелая. Поѣзжайте, а я далеко не отстану отъ васъ.

Ямщикъ уже тронулъ-было лошадей, но я воспротивился этому.

-- Да вѣдь если лошадямъ тяжело, то и вамъ нелегко! Смотрите, вы чуть не по колѣно въ снѣгу утопаете. Садитесь.

Наконецъ, уступая моимъ настойчивымъ предложеніямъ и виновато поглядывая на нелюбезнаго ямщика, Ѳедулычъ сѣлъ, но не какъ слѣдуетъ -- на сидѣнье (сани были очень просторны), а бочкомъ, на грядку, свѣсивъ ноги на дорогу.

-- Ну, ты, гусь лапчатый, садись какъ слѣдуетъ, а то сани опрокинешь еще. Въ тебѣ, вѣдь, что въ быкѣ-годовикѣ, пудовъ десять навѣрняка будетъ...-- говорилъ обиженнымъ тономъ ямщикъ.

-- И ругатель же ты, братецъ мой!.. Хуже француза, вѣрно слово!-- отвѣчалъ остротой на остроту Ѳедулычъ, усаживаясь поудобнѣе и распахивая полушубокъ.

-- Вы простудитесь,-- замѣтилъ я.

-- Онъ-то?-- вмѣшался ямщикъ: его хоть въ прорубь окуни, все ни по чемъ!.. Ишь, отъ него пышетъ, словно отъ битюга здороваго. Брюханъ, одно слово -- брюханъ, какъ есть!..

Видимо было, что ямщику хотѣлось побольнѣе уколоть непрошеннаго сѣдока, но этотъ послѣдній молча улыбался и, снявъ фуражку, утиралъ какой-то тряпицей крупныя капли пота съ лысины. Я, конечно, постарался съ нимъ разговориться... Впослѣдствіи онъ нерѣдко пивалъ у меня чай, когда заходилъ въ волость по дѣламъ, и я узналъ его біографію довольно подробнымъ образомъ изъ собственныхъ его разсказовъ; мнѣ однажды случилось даже навѣстить его въ занимаемой имъ "квартирѣ"; словомъ, я его узналъ довольно коротко.

Онъ былъ какимъ-то гжатскимъ или ржевскимъ мѣщаниномъ, не помню въ точности. Еще въ ранней молодости судьба забросила его, круглаго сироту, къ какому-то калужскому лѣсоторговцу въ мальчики; потомъ онъ перешелъ къ орловскому хлѣботорговцу; далѣе очутился въ приказчикахъ у воронежскаго скотопромышленника; наконецъ, сталъ управлять небольшимъ имѣніемъ. Женился онъ поздно, когда крѣпко устроился, уже на четвертомъ десяткѣ, но черезъ нѣсколько лѣтъ, въ недѣлю похоронилъ четырехъ дѣтей и жену, умершихъ отъ холеры. Запилъ, промотался, былъ согнанъ хозяиномъ съ мѣста, поступилъ въ конторщики, попался въ растратѣ хозяйскихъ денегъ, служилъ помощникомъ волостного писаря, постоянно пилъ и, наконецъ, вотъ уже лѣтъ пятнадцать состоитъ сельскимъ писаремъ въ Кочетовской волости, не переставая "душить водку" и удивляя всѣхъ своей живучестью.

Его нерѣдко спрашивали подвыпившіе въ кабакѣ шутники:

-- Ѳедулычъ! И когда это ты умрешь, скажи на милость?

-- А какъ Господь-Батюшка велитъ, я и готовъ буду. Хоть сейчасъ.

-- Да вѣдь тебя смерть тверезымъ не застанетъ?..

-- Такъ чтожъ!.. Зачѣмъ мнѣ Господа-Батюшку обманывать: всю жизнь пьянымъ былъ, а на тотъ свѣтъ трезвымъ вдругъ явлюсь... Это не модель! Нѣтъ, ужъ въ какомъ видѣ жилъ, въ такомъ и представлюсь. Весь тутъ, скажу...

Мужики грохотали и подносили ему стаканчикъ. Онъ пилъ закусывая богатырской понюшкой изъ самодѣльной тавлинки.

Обѣдалъ онъ очень рѣдко,-- только когда угостятъ; но за то, разъ усѣвшись къ столу, могъ привести въ отчаяніе самыхъ радушныхъ хозяевъ количествомъ истребленной пищи: съѣсть полную плошку студня, выхлебать чашку щей и закусить бараньей ногой -- ему ничего не стоило. Онъ могъ жевать часа два подъ-рядъ. Когда челюсти ужъ окончательно уставали дѣйствовать, онъ грузно вылѣзалъ изъ-за стола и добродушно похлопывалъ себя по животу, приговаривая:

-- Ну ловко же набилъ я чрево себѣ: кованая лошадь на немъ теперь не устоитъ!.. Гололедъ, одно слово!.. Спасибо, хозяюшка, за хлѣбъ-за соль!..

Дома у себя онъ не держалъ никакой провизіи, а ѣлъ, гдѣ придется,-- гдѣ накормятъ; иной разъ не ѣдалъ по суткамъ и болѣе... Жилъ онъ въ ветхой, пятиаршинной избенкѣ, заброшенной хозяиномъ ея, тоже бобылемъ, ушедшимъ на чугунку въ сторожа. Это жилище представляло собою столь малую цѣнность, что покупателей на него почти не находилось: давали два -- три рубля, на сломъ, такъ что хозяинъ счелъ за болѣе выгодное пустить Ѳедулыча на квартиру за плату 1 р. 20 к. въ годъ, "гривенникъ въ мѣсяцъ", нежели продавать свое недвижимое по такой дешевой цѣнѣ. Оконце въ избѣ было только одно,-- не болѣе четверти аршина въ квадратѣ; печь полуразвалилась; полъ былъ земляной; крыша вся прогнила и грозила ежеминутно рухнуть. Но Ѳедулычъ не боялся катастрофы: "Божья воля!" говорилъ онъ. "Ежели мнѣ написано на роду быть задавленнымъ,-- берегись, не берегись, все ужъ когда нибудь да задавитъ. А ежели Богъ милостивъ, такъ она, крыша-то, найдетъ свое время, когда упасть безъ грѣха: я, вѣдь, случается, по трое и больше сутокъ дома не ночую"...

Имущества у него буквально не было никакого, кромѣ донельзя рваной полости (большого войлока), служившей ему тюфякомъ, и омерзительной, по своему засаленному виду, подушки, набитой какой-то трухой. "Все его -- было на немъ". Рубаху онъ имѣлъ одну; когда она слишкомъ сильно грязнилась,-- что случалось, по мнѣнію Ѳедулыча, не чаще четырехъ разъ въ годъ,-- онъ отправлялся къ одной вдовѣ, жившей подаяніемъ, скидавалъ съ себя всю одежду, требующую ремонта и стирки, и залѣзалъ -- въ чемъ мать родила -- на печь, старуха же, между тѣмъ, стирала и чинила его доспѣхи, за что получала пятакъ деньгами и право на участіе въ распитіи косушки водки. Когда же рубашка отказывалась служить вовсе, онъ покупалъ себѣ новую; это случалось въ годъ разъ, не болѣе того.

Такъ жилъ уже не одинъ десятокъ лѣтъ этотъ жалкій старикъ, одинокій, никѣмъ не пригрѣтый, утерявшій даже христіанское имя свое,-- потому что его знали только подъ именемъ "Брюхана", да еще развѣ "Ѳедулыча". Когда онъ умретъ, его принуждены будтъ похоронить на общественный счетъ, ни одна слезинка не прольется надъ его могилой, ни одна живая душа не помянетъ его въ своихъ молитвахъ: да и какъ помянуть, когда даже самое имя этого раба Божія извѣстно одному только Господу Богу?..

Я какъ-то спросилъ его, шутя:

-- А что, Ѳедулычъ, вѣдь вы, должно быть, безпаспортный?.. Смотрите, доберется до васъ становой!.. Теперь, вѣдь, вонъ какія строгости пошли...

-- Ну что-жъ, не велика для него будетъ заслуга семидесятилѣтняго пропойцу изловить. Мнѣ хуже нигдѣ не будетъ: дѣлай, что хошь, со мной. А насчетъ паспорта,-- это вы нѣсколько правду сказали: годовъ ужъ двадцать я безъ всякаго вида живу. За мной недоимокъ-то накопилось, небось, гора, а можетъ быть, и изъ книги живота вычеркнули.

Про его способность по части истребленія спиртныхъ напитковъ я уже упоминалъ выше. Но слѣдуетъ добавить на эту тему еще нѣсколько словъ. Видѣлъ я много пьяницъ на своемъ вѣку, и пьяницъ замѣчательныхъ: Ѳедулычъ, однако, всѣхъ ихъ заткнулъ бы за поясъ, если бы дѣло дошло до состязанія. Къ водкѣ онъ относился какъ-то презрительно-небрежно. Пробовалъ я ему давать рюмками; нерѣдко, во время его посѣщеній, подносилъ ему и чайными чашками; однажды, когда онъ пришелъ ко мнѣ поздравить съ днемъ ангела, я далъ ему два чайныхъ стакана,-- онъ одинаково равнодушно глоталъ и рюмки, и чашки, и стаканы. Именно равнодушно,-- я лучшаго слова не подберу. Другіе пьяницы дрожатъ надъ водкой, сосутъ ее съ жадностью, чисто животной, Ѳедулычъ относился къ ней какъ къ близкому, давно испытанному другу; не томился въ ожиданіи его, но никогда и не отказывался отъ встрѣчи съ нимъ. Разсказываютъ, что разъ, на монастырской ярмаркѣ въ день Успенія, одна компанія "бла-ародныхъ людей" вздумала его во что бы то ни стало напоить пьянымъ, но напрасно только потратила, на эту затѣю нѣсколько рублей: Ѳедулычъ выпилъ неимовѣрное количество стакановъ (говорятъ, до 30-ти шкаликовъ, т.-е. 0,3 ведра или 6 бутылокъ,-- но этому почти невозможно повѣрить) и пьянъ не былъ, хотя покраснѣлъ, какъ піонъ. Его бросили наливать только потому, что боялись уголовщины,-- мертваго тѣла...

Посмотримъ, однако, на Ѳедулыча въ его сферѣ.

Уже при въѣздѣ въ деревню было видно, въ какой избѣ предполагается сборъ "стариковъ": кучка ихъ толпилась на улицѣ, нѣкоторые сидѣли на завалинкѣ, другіе -- на крылечкѣ. Меня почти никто не зналъ въ этомъ селеніи, кромѣ развѣ старосты: встрѣча вышла поэтому молчаливо-сдержанная Только относительно Ѳедулыча раздались два-три добродушно-насмѣшливыхъ замѣчанія:

-- Глянь ка, братцы: Брюханъ нашъ съ колокольчикомъ сталъ разъѣзжать!..

-- Ахъ, онъ, старый шутъ!..-- и т. п.

Дѣло, по которому я пріѣхалъ, было немногосложное: въ какіе-нибудь полчаса я окончилъ его. Все это время Ѳедулычъ сидѣлъ въ отдаленьи у печки. Одного изъ домохозяевъ, котораго мнѣ надо было повидать, на сходкѣ не оказалось: онъ ушелъ по экстренному дѣлу въ сосѣднее село, но долженъ былъ съ минуты на минуту вернуться. Въ ожиданіи его, я вышелъ изъ-за стола, на которомъ писалъ, и предложилъ Ѳедулычу заняться сборомъ податей: мнѣ хотѣлось посмотрѣть, какъ онъ управляется съ податными книгами. Староста началъ отнѣкиваться, увѣряя, что народъ подождетъ, что "неловко, молъ, будетъ, какъ при васъ галдѣть начнутъ", и т. д. Но я упросилъ его начать.

Ѳедулычъ усѣлся въ красный уголъ, вынулъ изъ деревяннаго бурачка большіе очки въ оловянной оправѣ, осѣдлалъ ими носъ и раскрылъ податную книгу. Мужики стали подходить, кладя на столъ -- кто трешницу, кто пятерку. Ѳедулычъ записывалъ внесенную сумму два раза: у себя въ книгѣ и въ податной тетрадкѣ, долженствующей быть у каждаго домохозяина на рукахъ. Писалъ онъ стариннымъ крупнымъ почеркомъ, каждую букву отдѣльно, безъ соединительныхъ черточекъ.

-- Съ меня сколько, Ѳедулычъ?

-- Съ тебя?.. За двѣ души -- по 7 р. 63 к.-- (онъ медленно и обстоятельно клалъ на маленькихъ, чуть живыхъ счетахъ, которые носилъ всегда въ своемъ "портфелѣ"),-- да за полъдуши... Да ты еще за Андрюхину, рендованную, платишь? У него солдатская -- 4 р. 8 к... Всего слѣдуетъ... Внесъ ты о Покровѣ 15 р.? Ну, 8 р. 15 1/2 к. доплатишь,-- тогда чистъ будешь.

-- Что то, ку-быть, многонько?-- говоритъ мужикъ.

-- Многонько кажется,-- проси начальство, чтобы сбавило.

-- Тутъ и волостные?

-- И волостные.

-- А твои?

-- И мои тутъ.

-- Много-ль себѣ кладешь?

-- Самъ знаешь... Сколько разъ еще спрашивать будешь?.. По 15 к. съ души,

-- Никакъ допрежь по 13-ти платили?.. Это что за новость?..

-- Да вѣдь ты жъ, чортъ этакій, самъ водку съ меня пилъ? Вѣдь чуть ли не первый за стаканомъ полѣзъ?.. Вѣдь за прибавку поднесъ я вамъ осьмуху, окромя годовой четверти, а?.. Забылъ?..

-- Брось, Иванъ!.. Онъ правильно говоритъ!.. Что пустое болтать!.. вступаются за Ѳедулыча изъ толпы.

-- Ну что-жъ,-- правильно, такъ правильно!.. Запамятовалъ значитъ. Только я гляжу, что много ку-бытъ... Ошибка съ кѣмъ не случается.

-- Будетъ разговаривать-то! Клади деньги.

Тутъ вступается и староста, дотолѣ политично молчавшій:

-- Не держи міръ, Иванъ Петровичъ! Ишь народу сколько стоитъ за тобой. Ѳедулычъ -- онъ не ошибется: ему по книгамъ все видно.

Иванъ Петровъ кладетъ на столъ передъ сидящимъ тутъ же сборщикомъ податей восемь рублей съ двугривеннымъ и проситъ четыре съ половиной копейки сдачи. Но тотъ, въ отвѣтъ, требуетъ съ него еще приплаты шести копеекъ за поѣздку въ городъ. Послѣ новыхъ препирательствъ, въ результатѣ коихъ оказывается, что сборщикъ дѣйствительно уполномоченъ обществомъ собирать 3 к. съ души за поѣздки въ городъ на своей лошади. Иванъ Петровъ, сконфуженный и обиженный, наконецъ, уступаетъ свое мѣсто слѣдующему плательщику.

Я, между тѣмъ, высчитывалъ про себя доходы Ѳедулыча. Всѣхъ ревизскихъ душъ въ тѣхъ двѣнадцати селеніяхъ, въ коихъ онъ состоитъ писаремъ, насчитывается до шестисотъ; въ иныхъ обществахъ онъ получаетъ по 12-ти, въ другихъ -- по 13-ти и т. д., до 16 коп. включительно, съ души: въ среднемъ -- можно положить 14 коп. Итого валовой его доходъ равняется 85 руб. въ годъ. Но отсюда слѣдуетъ исключить расходы на водку, ибо вошло въ обычай, что ежегодно, при наемкѣ писаря, этотъ послѣдній "выставляетъ" обществу, смотря по его величинѣ, четверть, осьмуху или, наконецъ, полуштофъ водки. Въ общемъ выйдетъ на угощеніе стариковъ не менѣе 10--12 рублей. Итакъ, весь чистый доходъ Ѳедулыча не превышаетъ 70-ти съ небольшимъ рублей въ годъ. Понятно, что на такое жалованье можетъ существовать лишь Ѳедулычъ, или, подобный ему, нетребовательный человѣкъ, не имѣющій прихотей, въ родѣ ежедневныхъ обѣдовъ, крѣпкихъ сапогъ, нѣсколькихъ смѣнъ рубахъ, и т. п.; о семьѣ же (тоже прихоть своего рода для бѣдняка), конечно, ему и помышлять нечего. Чтобы яснѣе представить себѣ всю мизерность этого жалованья, вспомнимъ, что батраку, чернорабочему, платится не менѣе 50--60 руб. въ годъ на хозяйскихъ харчахъ и при готовой квартирѣ; работнику съ спеціальными знаніями,-- напримѣръ, кучеру,-- платится уже не менѣе 120 руб. въ годъ; садовникъ, деревенскій поваръ или лакей -- получаютъ по 200 и болѣе руб. въ годъ, конечно,-- также на всемъ готовомъ. А сельскій писарь -- на всемъ своемъ -- получаетъ иногда только 60--70 рублей въ годъ, а то и меньше.

На какія же средства существуютъ, въ такомъ случаѣ, сельскіе писаря? Вотъ вопросъ, который придетъ въ голову, вѣроятно, многимъ изъ читающихъ эти строки. Попробую отвѣтить на него, насколько мнѣ дозволяетъ мое личное знакомство съ деревней, ибо какихъ-нибудь точныхъ объ этомъ предметѣ данныхъ въ литературѣ, насколько мнѣ извѣстно... нѣтъ. Вышелъ было, въ недавнемъ времени {Писано весною 1887 года.}, трудъ центральнаго статистическаго комитета о мірскихъ расходахъ въ Европейской Россіи; въ эти послѣдніе, само собой разумѣется, включенъ и расходъ на жалованье должностнымъ лицамъ деревни, между прочимъ и сельскимъ писарямъ; но данныя, касающіяся стоимости деревенскаго самоуправленія, не даютъ возможности выдѣлить жалованье, получаемое сельскими писарями, отъ прочихъ статей расхода, а между тѣмъ размѣръ этого жалованья, по различнымъ мѣстностямъ, представилъ бы, вѣроятно, любопытныя колебанія. Кромѣ того, нѣтъ никакихъ свѣдѣній о личномъ составѣ должностныхъ лицъ и о размѣрѣ ихъ вознагражденія,-- такъ что нельзя получить никакихъ указаній относительно того, гдѣ, кто и какое жалованье получаетъ и отъ какихъ причинъ зависитъ размѣръ этого послѣдняго. А вопросъ этотъ, вообще, далеко не маловаженъ: какъ удовлетворяютъ сельскія общества свои потребности въ грамотномъ лицѣ, которое вело бы письменную отчетность по селенію?

При обыкновенныхъ условіяхъ, сельскій писарь, какъ самостоятельное лицо, существовать почти-что не можетъ: слишкомъ ужъ ничтожно получаемое имъ вознагражденіе. Только крупныя сельскія общества, состоящія, напр., изъ тысячи и болѣе ревизскихъ душъ, могутъ себѣ дозволить роскошь -- имѣть своего собственнаго писаря, всегда готоваго къ услугамъ обществу, ничѣмъ постороннимъ не занятаго, умѣло разбирающагося въ сотняхъ податныхъ книжекъ, и съ которымъ сборщикъ можетъ себя чувствовать спокойно. Мнѣ доводилось, хотя и рѣдко, видѣть такихъ писарей; интереснаго они изъ себя представляютъ мало для тѣхъ, кто знакомъ съ составомъ волостныхъ писарей: это они же, только въ миніатюрѣ. Получаютъ они жалованье (обыкновенно съ души по стольку-то) въ годъ 150--200 р. и даже болѣе, смотря по размѣру общества, а главное -- по умѣнію ихъ ладить съ Парфенами-міроѣдами и во-время выставлять сходу, назначающему жалованье, по два-три ведра водки. Таковъ второй типъ сельскихъ писарей, если за первый считать бѣдствующую братію, пролетаріевъ въ полномъ смыслѣ этого слова, разнаго рода неудачниковъ-Ѳедулычей.

Третій типъ -- самый распространенный. Это лица, для коихъ писарской заработокъ служитъ лишь подспорьемъ ихъ коренному промыслу,-- будь то земледѣліе, или какое-нибудь ремесло, или, наконецъ, торговля. Занятія сельскаго писаря сосредоточиваются, главнымъ образомъ, на осень, когда происходитъ сборъ податей; въ прочее время года его только изрѣдка тревожатъ, а въ лѣтнее время, когда ни сходокъ не бываетъ, ни сбора не происходитъ, онъ и вовсе свободенъ. Поэтому, занятіе "писарской частью" очень сподручно даже крестьянину-земледѣльцу: въ самое горячее для полевыхъ работъ время -- онъ свободенъ отъ письменныхъ занятій, и наоборотъ. Такихъ писарей, каковъ, напр., Евтихій Лукичъ, сапожникъ, можно встрѣтить очень часто; случалось мнѣ видѣть и торговца-лавочника въ этой должности; видѣлъ и дьячка, негнушающагося писарскимъ копеечнымъ заработкомъ, и особенно много видѣлъ отставныхъ и запасныхъ солдатъ, разныхъ "каптернармусовъ" и "питьфебелей", прилагающихъ свою солдатскую грамоту къ дѣлу. Къ сожалѣнію, писаря изъ среды самаго сельскаго общества, т.-е. солдаты и другіе случайные грамотѣи, рѣдко удовлетворяютъ самымъ скромнымъ требованіямъ, которыя могутъ быть предъявляемы сельскимъ писарямъ: они настолько плохо владѣютъ перомъ и счетами, что при всей своей добросовѣстности нерѣдко попадаютъ въ просакъ и причиняютъ большія непріятности, а иногда и матеріальный ущербъ сборщикамъ податей и старостамъ.

Дѣйствительно, можно навѣрняка сказать, что нѣкоторая часть столь многочисленныхъ денежныхъ растратъ крестьянскихъ должностныхъ лицъ произошла, на самомъ дѣлѣ, исключительно по винѣ,-- вольной или невольной,-- сельскихъ писарей. Если волостной старшина, человѣкъ, обыкновенно, болѣе или менѣе бывалый, все-таки въ значительной степени находится въ зависимости отъ волостного писаря, разъ онъ не владѣетъ въ достаточной степени грамотой, то что же сказать о старостахъ и сборщикахъ податей, о людяхъ совершенно темныхъ и до поступленія своего на должность ничего не понимавшихъ относительно "оброчной подати", "земскаго сбора", "лѣсного налога", "поземельнаго налога", "страховыхъ платежей", и считавшихъ -- какъ и всѣ прочіе крестьяне -- всѣ эти виды платежей за одну "казенную подать", которой "сходитъ" по стольку-то рублей съ души? Они бродятъ совершенно какъ бы въ темномъ лѣсу среди этихъ непонятныхъ для нихъ терминовъ, и ловкому, или же незнающему писарю не трудно бываетъ запутать ихъ денежную отчетность и навлечь на нихъ фиктивное обвиненіе въ растратѣ общественныхъ и иныхъ суммъ. Нечего и говорить, какъ легко можетъ просчитаться плохой счетчикъ-писарь въ сотняхъ рублей, которыя поступаютъ старостѣ или сборщику на руки: забылъ записать въ расходъ, вдвойнѣ -- въ разное время и въ разныхъ мѣстахъ -- записалъ на приходъ,-- разбирайся тамъ, какъ знаешь!.. Мнѣ приходилось видѣть такія "денежныя записи" въ книгахъ, которыя велись писарями изъ унтеръ-офицеровъ, что при учетахъ даже сами авторы не могли разъяснить ихъ порядкомъ. Понятно, поэтому, насколько затруднителенъ бываетъ какой бы то ни было учетъ сельскихъ должностныхъ лицъ, и почему при новой повѣркѣ получается иногда и новая цифра растраты и недобора. Кто изъ лицъ, знающій крестьянскій бытъ, не слыхалъ о такого рода случаяхъ: производили учетъ въ первый разъ,-- оказалось растраты 41 р. 53 к.; производили во второй разъ,-- оказалось излишне перерасходованныхъ (т.-е. "внесъ изъ своихъ") 3 р. 29 к.; позвали новыхъ учетчиковъ -- оказалось вновь растрата въ 23 руб. 47 1/2 к. И нужно замѣтить, что всѣ три группы учетчиковъ хотѣли "по-божески" произвести учетъ, но каждая изъ группъ понимала загадочныя записи прихода и расхода по своему. Я не говорю уже о томъ, что огромное количество сельскихъ-писарей изъ доморощенныхъ грамотеевъ не можетъ сколько нибудь толково написать мірского приговора: нѣтъ,-- но даже составленіе коротенькой записочки перевышаетъ ихъ разумѣніе. Сошлюсь на примѣръ, благо онъ свѣжъ.

Я получилъ отъ одного сельскаго писаря, старшаго унтеръ-офиццера, письмо, въ которомъ онъ проситъ выслать ему руководство для сельскихъ писарей. Эта просьба служитъ лучшимъ доказательствомъ тому, что мой корреспондентъ стоитъ головой выше своихъ товарищей по ремеслу, что онъ ищетъ знанія, сознаетъ свое невѣжество, и проч., словомъ, это довольно симпатичный еще типъ. Но посмотрите, какъ онъ пишетъ: (сохраняю орѳографію подлинника):

"Топерича я прошу вашего высокоблагородія пришлите мнѣ письмо и выпишите мне писорскую книжку разныя формы на разныя чины нопримеръ о выборѣ титора... а вписме положте форму обучети (объ учетѣ ) еще добавте изъ законовъ волосного дѣйствія", и т. д.

Такому грамотѣю не трудно сдѣлать запись въ книгѣ старосты, вродѣ слѣдующей: "27 м. (марта или мая?) у старосты оказалось внесенъ платежъ выкупной 37 р. 54 к. и осталось, а всего 14 р. 15 к." Вспомнитъ ли авторъ этой записи черезъ годъ, когда будутъ учитывать старосту, что должно обозначать выраженіе "у старосты внесенъ платежъ": старостой ли внесенъ (въ казначейство), или старостѣ внесли? и т. д. А въ результатѣ -- такая путаница въ денежныхъ счетахъ, что староста легко можетъ поплатиться ни за что, ни про что, своимъ карманомъ, или даже попасть на скамью подсудимыхъ.

Но приходилось также слышать нерѣдко и о мошенническихъ продѣлкахъ сельскихъ писарей, умѣвшихъ извлекать личныя для себя выгоды изъ неграмотности сборщиковъ податей. Однѣ изъ продѣлокъ этихъ состоятъ въ слѣдующемъ. Писарь входитъ съ кумомъ или сватомъ своимъ въ сдѣлку, въ результатѣ коей оказывается, что кумъ внесъ будто бы сборщику 13 р. 65 к., какъ значится въ записяхъ, тогда какъ этимъ послѣднимъ, въ дѣйствительности, принято было только 3 р. 65 к.,-- утаенная же "десятка" дружелюбно подѣлена между кумовьями. Въ концѣ концовъ, при сводкѣ счетовъ, у сборщикъ оказывается недохватка десяти рублей. Онъ ахаетъ и охаетъ, а писарь сидитъ въ сторонѣ -- и правъ, потому что денегъ онъ не касается; его дѣло -- перо. Конечно, подозрѣніе падаетъ на самого сборщика.

Вотъ почему вновь избранный сборщикъ или староста объявляетъ нерѣдко міру: "я съ такимъ-то писаремъ ходить не желаю". Это значитъ, что довѣрія къ писарю у новоизбраннаго нѣтъ, и общество обыкновенно дѣлаетъ ему "уваженіе", нанимая новаго писаря по его рекомендаціи.

Въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ сельскихъ писарей совсѣмъ нѣтъ: функціи ихъ отправляются или старостами, если они грамотны и если на нихъ же лежитъ обязанность сбора податей, или волостнымъ писаремъ съ его помощниками, которыхъ бываетъ по этому самому нѣсколько большее число, нежели было при наличности сельскихъ писарей. При этой послѣдней комбинаціи, сборщики бываютъ, конечно, гарантированы отъ случайныхъ прочетовъ.

Грамотныхъ старостъ довольно много въ мѣстностяхъ, гдѣ грамотность вообще достаточно распространена, какъ напр. въ Московской губ. Поэтому, здѣсь можно найти цѣлыя группы сельскихъ обществъ, даже, пожалуй, цѣлыя волости, въ коихъ совсѣмъ нѣтъ сельскихъ писарей: старосты сами принимаютъ и сами записываютъ подати на приходъ. Но тутъ же рядомъ можно встрѣтить и чрезвычайно любопытное явленіе: женщинъ въ должности писарей. Дѣло въ томъ, что отхожіе заработки сильно развиты во многихъ уѣздахъ этой губерніи. Изъ нѣкоторыхъ деревень, напр., Можайскаго уѣзда, буквально все рабочее населеніе мужского пола уходитъ осенью въ Москву на шесть-десять мѣсяцевъ въ году, возвращаясь домой лишь къ Пасхѣ или даже только къ Петрову дню. Въ старосты такихъ селеній выбирается обыкновенно дряхлый старичокъ, къ работѣ уже неспособный и принужденный, поэтому, сидѣть дома на печи. Съ грѣхомъ пополамъ собираетъ онъ подати и является, съ медалью на груди, въ волость за приказами; но вести книгъ онъ не можетъ, такъ какъ въ его время школа была еще неизвѣстна даже и въ подмосковной области. И вотъ на сцену является женщина-писарь, точно также, какъ явилась и въ этихъ мѣстахъ,-- за отсутствіемъ мужской рабочей силы, женщина-пахарь и женщина-косецъ. Мнѣ разсказывалъ одинъ крестьянинъ Можайскаго уѣзда слѣдующее:

-- Домна у насъ шесть лѣтъ, какъ книги ведетъ. Жалованье ей за это положено пять цѣлковыхъ въ годъ, потому -- общество маленькое и дѣла ей немного. Баба она какъ слѣдуетъ быть: мужъ есть,-- на фабрикѣ живетъ, ребятъ человѣкъ до пяти, ну, и пашетъ, и коситъ,-- все, какъ требуется у насъ, справляетъ. Пріѣхалъ это разъ становой, въ позапрошломъ году: подати стали. Разыскалъ старосту: созывай, говоритъ, сходъ. Тотъ, извѣстно, бабъ и созвалъ. "Гдѣ-жъ мужики?" -- спрашиваетъ становой. "Да во всемъ селѣ никого нѣтъ",-- говоритъ ему староста.-- "А книги у кого податныя? За кѣмъ недоимка стоитъ?.." Тутъ Домна выходитъ изъ толпы, залѣзаетъ за столъ подъ образа, раскрываетъ книги и давай класть на счетахъ. Становой смотрѣлъ, смотрѣлъ, да какъ фыркнетъ... "Ну, говоритъ, да у васъ тутъ чисто бабье царство!"

Еще слышалъ я, что въ Богородскомъ уѣздѣ дѣвочка лѣтъ четырнадцати, дочь неграмотнаго старосты, служитъ обществу за писаря, и очень исправно. Это говорило мнѣ лицо, которое имѣло случай познакомиться съ податными книгами въ этомъ селеніи.

Постепенно, по мѣрѣ развитія грамотности въ народѣ, должность сельскихъ писарей начнетъ уничтожаться сама-собою: грамотные старосты будутъ лично вести приходо-расходныя книги и писать приговоры,-- дѣло это, вѣдь, не мудрое и всякому кончившему курсъ въ сельской шкодѣ подъ силу. Тогда отойдутъ въ область давно прошедшаго типы нынѣшнихъ сельскихъ министровъ, вродѣ Ѳедулыча и Евтихія Лукича съ братіей. Скорѣе бы только!...

Надо, однако, закончить повѣствованіе о борьбѣ Евтихія Лукича съ Ѳеодулычемъ изъ-за зарѣченскаго сельскаго общества, дающаго дохода писарю до одиннадцати рублей въ годъ: кусокъ, какъ видите, лакомый.

Среди зарѣченской публики образовались двѣ враждебныя группы, лишь только зашла на сходкѣ рѣчь о наймѣ писаря. Во главѣ первой стоялъ сборщикъ податей, мужикъ, по обыкновенію, неграмотный. Онъ желалъ "ходить" съ Ѳедулычемъ, какъ съ человѣкомъ испытаннымъ, при которомъ съ десятокъ сборщиковъ отслужило свой срокъ и ни одинъ съ нимъ не "запутлялся". Но вновь избранный староста, типъ деревенскаго выжиги-формалиста, твердо стоялъ за перемѣну писаря, т.-е. за отставку Ѳедулыча и за наемъ, на мѣсто его, Евтихія Лукича. Свои резоны онъ излагалъ такъ, во время перебранки съ сборщикомъ: "

-- Ѳедулычъ ужъ старъ, еле ноги таскаетъ. Опять -- запивать любитъ. Его не скоро и найдешь, коли вдругъ экстра какая случится: гдѣ его искать будешь по пятнадцати поселкамъ?.. А нонѣ въ волости порядки какіе пошли,-- страсть! Что-жъ, мнѣ въ отвѣтѣ за него быть, что ли?.. Приказъ дадутъ опись тамъ составить, али еще что,-- а у меня по мѣсяцу будетъ дѣло стоять? Это развѣ порядокъ?..

-- А порядокъ старика теперь обездолить?.. Сколько лѣтъ ходилъ, все ничего, а вдругъ -- негожъ сталъ?..-- возражалъ сборщикъ.

-- Это что и говорить!.. Это правильно!.. поддакивали его сторонники.

-- По крайности, Лукичъ намъ порядокъ заведетъ... Я вѣдь о чемъ и говорю, какъ не о порядкѣ?..

-- А головки-то Лукичъ тебѣ къ сапогамъ сдѣлалъ?.. Не за энто ли ты руку его и тянешь?..

-- Какъ?.. Головки?.. Да ты какъ смѣешь мнѣ говорить?.. Самъ съ Брюханомъ третій день въ кабакѣ сидишь, а мнѣ головками въ зубы тычешь?..

И пошла писать деревня! Такая каша заварилась, что Боже мой!.. Прочіе миряне относились спервоначала довольно равнодушно къ вопросу,-- кто будетъ писаремъ у нихъ, но лишь только дѣло дошло до головокъ и до кабака,-- почти всѣ вступили въ споръ. Кто кричалъ о головкахъ, кто -- о полуштофахъ, поднесенныхъ Брюханомъ своимъ сторонникамъ, потомъ явился на сцену мірской осминникъ, а тамъ о пожарномъ сараѣ загалдѣли,-- и пошло!.. Оба претендента были тутъ же, на сходкѣ, и злобно посматривали другъ на друга. Нѣсколько разъ они пытались что-то говорить, но, не обладая могучими легкими,-- одинъ за старостью, другой -- благодаря сидячей жизни надъ сапогами,-- не были услышаны задѣтыми за живое мірянами. Наконецъ, перебранка какъ-то сразу замолкла: предметъ разговора былъ достаточно исчерпанъ, и всѣ поняли, что рѣшительно не изъ чего ругаться.

-- А провались они оба, писаря эти! резюмировалъ все сказанное одинъ изъ наиболѣе рьяныхъ спорщиковъ.

-- Почтенные, дайте слово сказать?... взмолился Ѳедулычъ.

-- Ну что-жъ, говори! Послухаемъ!

-- Староста вотъ докладываетъ вамъ, что я не гожъ, что меня на живодерню пора отправить... Ну, ладно, отправляйте! А все-жъ таки, спросите вы въ волости сначала, какъ писарь съ старшиной скажутъ: могу ли я должность свою выполнять, какъ слѣдуетъ, или ужъ мнѣ на покой пора? Какъ скажутъ, такъ тому и быть. Потому господину старостѣ нечего тогда безпокойство имѣть, что въ волости на него за писаря серчать будутъ. А онъ, какъ неграмотный самъ, указомъ вамъ быть не можетъ!.. Что онъ въ книгахъ понимаетъ,-- хорошо ли, дурно ли я ихъ веду? Ничего не понимаетъ, какъ есть ничего!.. Правильно я говорю?..

-- Правильно, правильно! Вотъ это чудесно!.. заговорили всѣ, даже сторонники старосты.

Въ слѣдующее воскресенье въ волость явилась депутація отъ зарѣченскаго общества, состоявшая изъ старосты, сборщика и еще одного крестьянина. На ихъ вопросъ относительно Ѳедулыча я сказалъ, что въ прочихъ обществахъ, гдѣ онъ служилъ писаремъ, имъ довольны, и особенной задержки въ дѣлахъ изъ-за него не происходитъ. Сборщикъ торжествовалъ, староста сконфузился и обидѣлся на меня.

Такъ Ѳедулычъ и остался доживать свой вѣкъ писаремъ двѣнадцати сельскихъ обществъ, въ томъ числѣ и зарѣченскаго. Съ того времени прошло уже нѣсколько лѣтъ, а все еще можно видѣть его тучную фигуру, съ неизмѣнною "портфелью" подъ мышкой, медленно шагающую по снѣжнымъ сугробамъ отъ одной деревни до другой.

Евтихій Лукичъ ужъ больше никогда не приносилъ мнѣ благословеній съ святой горы Аѳонской.