Въ самый полдень вошелъ Ваѳилъ въ домъ, незамѣченный Терпандромъ, углубившимся въ чтеніе, и Емподіемъ, отправлявшимся въ городъ по порученію хозяина, и, пройдя темными сѣнями, вышелъ на внутренній дворикъ съ выложеннымъ розовымъ мраморомъ, еще не совсѣмъ высохшимъ водоемомъ и въ ростъ человѣческій, прекраснымъ изображеніемъ Кипрской матери надъ нимъ.
Пурпуровый пологъ не былъ растянутъ, и солнце, стоящее прямо надъ головой, обжи-гало съ безпощадной яростью своимъ страстнымъ зноемъ, увеличеннымъ еще каменными накалившимися стѣнами.
Безъ колебанія Ваѳилъ подошелъ прямо къ божественной Афродитѣ и, положивъ у ногъ ея, какъ будто дары простой полевой нимфѣ, половину козьяго сыра и лепешку изъ сладкаго мака, обратился къ ней такъ:
-- Много разъ слышалъ я твое имя, о милостивая, упоминаемое, будто бы, какъ имя чудесной покровительницы моей. Такъ расказывали, по крайней мѣрѣ, помнящіе мое рожденіе, хотя, я не зная, не молился тебѣ и не благодарилъ тебя за милости, считая ихъ получаемыми отъ другихъ знакомыхъ мнѣ съ дѣтства боговъ. Ты, всеблагая, конечно, не разсердишься на мое незнаніе. Теперь же я прихожу къ тебѣ потому, что мой другъ Терпандръ, выслушавъ разсказъ о моемъ рожденіи, приказалъ привезти тебя изъ-за моря, объяснивъ, что только къ тебѣ долженъ обращать я свои молитвы, что ты, сильнѣйшая изъ всѣхъ, можешь принести смертнымъ и божественную радость, и горесть, отъ которой нѣтъ утѣшенія. И вотъ я, никогда до сихъ поръ не знавшій горя и слезъ, молю тебя -- сжалься надо мной; научи, отчего я, такъ не похожій на другихъ, всѣмъ сердцемъ жаждая любви, не понимаю, что означаетъ это столь жестокое для меня слово.
-- Всѣ любятъ; даже овцы, которыхъ я пасу, по словамъ отца моего Біона, знаютъ радость любви, рѣзвясь со своими баранами; и только я, красой даже превосходящій, какъ говорятъ, другихъ юношей, такъ жарко любимый прекрасною Главкисъ, не могу утѣшить ее радостнымъ отвѣтомъ. О, сжалься, сжалься!
Слезы текли изъ глазъ по колѣнямъ богини, которыя онъ обнималъ, желая тронуть своими мольбами. Отъ слезъ, поцѣлуевъ и опаляющихъ лучей солнца нагрѣвалось высѣченное изъ мрамора тѣло.
И такъ велика была надежда и вѣра Ваѳила, что онъ не удивился и не испугался, когда почувствовалъ вдругъ, что неподвижныя до сихъ поръ въ стыдливой позѣ руки уже касались его волосъ и шеи. Поднявъ голову, онъ увидѣлъ, что вставленные изумрудные глаза горѣли не мертвымъ блескомъ камня. Тихо, сливаясь съ журчаніемъ водоема, раздался голосъ сжалившейся:
-- Я утѣшу тебя, избранный мною съ самаго часа рожденія. Развѣ для смертныхъ создавала я твое тѣло; развѣ твоя красота не говорила всѣмъ не слѣпымъ, что печать моихъ заботъ лежитъ на тебѣ. Мальчикъ, не догадывающійся какую славную участь я готовлю ему, вытри свои слезы, встань, тебѣ позволено смотрѣть прямо въ глаза прародительницѣ народовъ.
Поднявшись на стуненьки, Ваѳилъ обнялъ уже не холодный мраморъ, а горячее упругое тѣло, трепетное и прекрасное.
Такъ не смертной было суждено видѣть, какъ въ первой разъ посинѣли его свѣтлые глаза, и извѣдать первыя объятья, въ которыхъ страсть является лучшей руководительницей, замѣняя дерзость и опытность.