Петербург, суббота 15 (28) января.
В прошлое воскресенье в Петербурге правительственные войска перешли в наступление; повсюду поле сражения осталось за ними. Это вне сомнения. Рабочие больше не пошевельнутся. Страшное воспоминание о расстрелах, нищете, голоде вернет их к благоразумию, т. е. к молчанию.
Теперь очередь за либералами. Правительство посылает против них другую свою армию -- полицейскую и административную. И здесь еще раз полная победа!.. Счастливые времена наступили для царизма. В Манчжурии японская армия не двигается вперед, а внутренние враги избиты и заточены. Мертвых увозили на кладбище сотнями и там предавали земле потихоньку, в братских могилах. Сейчас сажают в тюрьмы наиболее скомпрометированных, которые еще осмеливались дышать петербургским воздухом.
Зловещее время. В прошлую и позапрошлую ночь, с девяти часов вечера до семи часов утра, обыскивают, арестовывают. Произвели обыски в редакциях "Нашей Жизни" и "Наших Дней", у частных лиц. Арестовывают во всех частях города, среди всех слоев населения. Адвокаты, профессора, студенты, рабочие отправляются в "Кресты", на Выборгскую сторону. Женщины, молодые девушки тоже подвергаются арестам, как подозрительный элемент. Полиция накладывает арест на деньги, подписные листы, конфискует воззвания к обществу, резолюции профессиональных групп. Несчастный Горький, выехавший было в Ригу, где умирает один близкий ему человек, арестован два дня спустя после бойни 9-го января: при нем нашли прокламации, привезли его в Питер и посадили в тюрьму.
Во всех знакомых мне семьях царствует весьма понятное беспокойство. Каждый более или менее скомпрометирован; у всякого есть копии постановлений, прокламации. Для того, чтобы полиция пожаловала к вам в гости, вовсе не нужно, как это всякий знает, чтобы над вами тяготело какое-нибудь определенное обвинение.
Обыски производятся, начиная с 9 часов вечера, и длятся всю ночь. В среду я проводил вечер у друзей. При каждом звонке все настораживались. Быстро прятали письмо Гапона, которое я переписывал. Уж не полиция ли? Нет, просто гости, являющиеся по русскому обычаю иногда поздней ночью. Когда тревога проходила, снова принимались за разговоры, за работу. Тут был один литератор, передававший с жаром воскресные сцены; был член управы, проведший год в сибирской ссылке за свои слишком свободные идеи, газетный сотрудник, поплатившийся еще чувствительней за преступление, состоявшее в том, что он имел политические убеждения. Все трое и некоторые другие из присутствовавших ждали ареста. В столовой, очень просто обставленной, где мы беседуем, на стенах -- портреты революционеров и большая гравюра, представляющая больного Белинского, к которому приходят жандармы. В этот вечер полиция не явилась. Она пожаловала и произвела опустошение лишь на следующий день.
Вечером в четверг я ходил в одни дом, куда в воскресенье носили раненых. Муж -- преданный правительству чиновник; жена разделяет либеральные идеи; что касается детей, то если до сих пор в принципе они не были врагами правительства, они сделаются ими после всего, виденного в воскресенье. Одному раненому, которого принесли к ним на квартиру, пуля пробила таз насквозь. Лестница, комнаты -- все было обагрено его кровью. Молодая девушка рассказывает мне эту сцену, произведшую на нее неизгладимо-ужасное впечатление. Она была дома со своими братьями в этот момент, ибо мать ушла на перевязочный пункт. Раненого доставил их знакомый студент-медик. Он сейчас же снова ушел за другими ранеными, ушел и не вернулся. Пуля ему попала в шею. Труп его был найден в мертвецкой одной из больниц на следующий день.
Я ушел от них после полуночи, а в пять часов утра их разбудил дворник, требовавший от прислуги открыть дверь, ибо в водопроводе в их квартире будто бы лопнула труба. Прислуга открыла. За спиною дворника стояли полицейские. Начался обыск по всем правилам искусства. Полицейских целая дюжина; среди них 2 женщины. Как видно, думали обнаружить в квартире склад бомб. Один полицейский замечает ящик с землею, где растут цветы, помещенный высоко на подоконнике; он думает, что там что-то спрятано, но опрокидывает нечаянно тяжелый ящик; земля сыплется ему на голову. Другой с торжеством приносит отрез красного сатину, найденный в ящике комода. Несомненно, это революционное знамя! Ему возражают, что в отрезе семнадцать аршин, а аршин стоит 80 к.; на халат можно истратить эту сумму, но для знамени материи слишком много. Неохотно, но все же он отдает материю назад. Ищут в комнате молодой девушки; берут письма и фотографии ее жениха. Она возмущается. Полицейский усаживается и начинает ее допрашивать. "Не смейте разговаривать со мной сидя", -- кричит она. Другой грязными руками собирается рыться в шкафу с бельем. Она говорит ему угрожающе: "Не смейте ничего трогать, пока не вымоете руки". И по приказу производящего обыск старшего чина полицейский идет в кухню. Ищут в комнате матери, в детской, даже в комнате гувернантки-француженки, молодой девушки. Эта мерзкая операция длится с пяти до десяти часов. В десять часов мать и дочь арестовываются и увозятся в "Кресты".
Впрочем, результаты поисков полиции не удовлетворяют правительство; большинство отобранных документов относятся к дням, следовавшим за избиением. А правительству хотелось бы открыть следы революционного заговора, доказательство длительных конспиративных сношений между либералами и рабочими. Этого ему не удается, ибо на самом деле такого союза и не существовало. Рабочие поднялись всей массой прежде всего из чувства классовой солидарности и по причинам чисто экономическим. Они пошли по зову священника лишь потому, что он давно уже защищал их требования, и потому, что его сан в глазах тех из них, которые верят, придавал ему известный авторитет. Придется и правительству, наконец, убедиться в том, в чем уже признались сами себе все политические партии. Либералы, социал-демократы, социалисты-революционеры должны были констатировать, что какая-то таинственная сила, которой они даже не подозревали, сразу опередила их. Эта революция, которую они усердно подготовляли в течение годов, о которой они столько говорили в своих речах, которую призывали в своих резолюциях, созерцали в мечтах, вдруг почти осуществилась в один день, помимо их, причем у них не было даже времени ориентироваться среди бури, и им осталось лишь присоединить в последнюю минуту свои усилия к движению, которого они не сумели предвидеть.
Подобно им, правительство начинает, как будто, понимать, что угрожавшее ему рабочее движение, поведшее ко всеобщей забастовке, имело очень глубокую и очень простую причину: такой причиной не была теоретическая агитация, искренняя или подлаживающаяся к народу, организованных партий, преследующих политическую или социальную цель, а непосредственный взрыв негодования у людей, эксплуатируемых капиталом, людей, не желающих издыхать с голоду, пришедших, наконец, в двадцатом веке к сознанию своей солидарности, силы и численного превосходства.
Первые меры обороны, принятые правительством, спасли положение на время; царь мог не принять рабочую делегацию, принесшую ему к Зимнему Дворцу свою петицию; ружейные пули одолели разгневанный народ, которому не удалось ни поджечь какой-нибудь дворец, ни поколотить какую-нибудь августейшую особу. Но разве это уже конец? Ведь работа на заводах началась снова на тех же условиях, что и раньше; стало быть, остаются те же экономические причины волнений, и к ним присоединяется еще чувство великой ненависти, которая не угаснет, пока мертвые не будут отомщены.
Порядок царствует в Петербурге! Да. Ходят трамваи. Большинство магазинов сняли доски, которыми были заколочены их витрины. Войска уже не стоят лагерем на площади перед Зимним Дворцом. Но кого обманывает это внешнее спокойствие? Кто может забыть? Нет ни одной души, ни одной совести, наслаждающейся полным миром. Скорбь, ненависть, боязнь, недоверие, а у некоторых, может быть, и угрызения совести -- вот единственные чувства, испытываемые теперь -- и, может быть, надолго -- возмущенным русским обществом. Похоже на то, что революционное движение было лишь укреплено дикой расправой; эти простодушные демонстранты 9-го января теперь научены горьким опытом, который будет поддерживать в них непримиримую ненависть к их эксплуататорам и толкать их на решительную политическую оппозицию по отношению к правителям. Опасность эта очевидна, чрезвычайна; новгородское губернское земское собрание, в своем заседании спустя несколько дней после убийств, определенно заявило об этом правительству в постановлении, принятом единогласно.
Но правительство не нуждается в предупреждении. Ему представляется самым неотложным разъединить пролетарскую массу. И для этого оно уже пользуется своими самыми гнусными прислужниками и самыми скандальными средствами. Ему известно, что существуют сознательные рабочие и рабочие темные, и вот оно старается разжечь страсти этих последних, опираясь на их предрассудки.
Некоторые употребляли выражение "гражданская война", говоря о кровавых днях; насколько справедливее было бы назвать так те раздоры, которые правительство старается посеять сейчас, чтобы отвратить от себя народный гнев! Агенты тайной полиции распространяют среди рабочих слух, что царь хотел, будто бы, принять их петицию перед Зимним Дворцом, но открытие заговора студентов на его жизнь заставило его отказаться от этого.
"Это все студенты виноваты: они хотели использовать рабочее движение; они ответственны за слишком революционные места петиции. У рабочих, мол, и в мыслях не было предъявлять политические требования; злоупотребили их доверчивостью, заставили их идти под чуждым им знаменем; они даже не знали всего того, что содержал знаменитый адрес. Если многие сотни из них погибли, пусть оставшиеся отомстят тем, из среды коих вышли агитаторы".
И среди господствующего смятения умов находятся люди, которые верят такой клевете.
Студенты неделю тому назад доказали, что они умеют умирать за рабочее дело; один из них на Васильевском Острове умер, пронзенный восемью ударами штыков после того, как он водрузил красное знамя на баррикаде. Несмотря на это, во многих рабочих кварталах на интеллигентов смотрят с недоверием; кое-где их побили и прогнали, а рабочие поговаривают о новой демонстрации, чтобы поджечь на сей раз уже не Зимний Дворец, а университет. Шпионы извлекают выгоду из всех обстоятельств. Так, случилось, что, вследствие невыхода газет по случаю забастовки, никто в городе не был предупрежден о дне и часе похорон жертв; полиция постаралась, чтобы рабочим в массах не было точно известно, когда отправятся погребальные шествия из госпиталей на кладбище; однако, рабочим не преминули указать, что интеллигенты, цинично использовав их в день восстания, покинули их затем в день траура.
Разберутся ли в этой "механике" рабочие, если обратить их внимание на то, что ведь и они не ходили на похороны студентов, убитых в той же борьбе, конечно, потому, что были тоже не лучше осведомлены о дне и часе погребения? Подобные недоразумения вредны и одним и другим, но те, кто их создают, знают, что работают на правительство.
Служить правительству, возбуждая одну часть населения против другой -- такой образ действий дает идею одновременно и о силе и о дальновидности самого правительства. И когда подумаешь, с другой стороны, что избиение 9-го января вырыло между народом и армией ров, который будет со временем увеличиваться, когда вспомнишь о казацких жестокостях, о свистках, которыми публика встречала войска, становится естественным задать себе вопрос, какие еще внутренние раздоры угрожают России в то время, когда она истощает свои силы в далекой и бесплодной войне.
Газета "Наши Дни", появившаяся сегодня в первый раз (и, вероятно, доживающая последние дни вследствие своего решительного тона), требует доказательств другого, пущенного в последнее время слуха, предназначенного возбудить взаимное недоверие. Газета объявляет оскорбительным утверждение, что революционное движение было вызвано и поддержано восемнадцатью миллионами рублей какого-то англо-японского союза. Однако, пустить в ход такое обвинение, не опираясь ни на что другое, кроме подозрительных телеграмм какого-то агентства, еще недостаточно. В таком случае использование с политической целью чувства, расовой или национальной вражды, получающей на сей раз пышное имя патриотизма, является низким обманом темной массы и бесстыдной клеветой на пролетариат, в котором начинает пробуждаться сознание своих прав. Если эти миллионы существовали, то нужно с очевидностью выяснить, кто их дал и кто их получил, иначе клевета падет своею тяжестью на тех, кто ищет от нее выгоды.
Один человек сыграл в последних событиях роль, делающую его опасным: священник Гапон. Так как он не погиб под дождем пуль у Нарвской заставы, то нужно схватить его, сделать навсегда безвредным, отделавшись от него. Но до сих пор все поиски были безуспешны; друзья-рабочие его хорошо спрятали в первые дни, и возможно, что сейчас он за границей. Во всяком случае, следует разрушить его обаяние, очернить его репутацию. И так как в данном случае, как и всегда, алтарь -- союзник трона, то распространение ядовитых клевет на счет Гапона взяли на себя священники. Разумеется, часть японских денег попала в его руки, но это еще не все: Гапон заслуживает презрения не только за свое настоящее, но и за прошлое. Он присвоил себе суммы Синего Креста, собирающего пожертвования в пользу раненых; будучи законоучителем в одном институте, он похитил одну воспитанницу; наконец, царское правительство пользовалось им, как своим шпионом. Взбешенные попы распространяют эти пакости с упоением. Со времени беспорядков они говорят во всеуслышание и заносчиво, ибо не только правительство, но и они победили 9-го января. И они смотрят с радостью на наступающую эру репрессий и реакции. Они вздохнули с облегчением после момента ужасной тревоги, ибо одного не могут они простить Гапону, а именно, что он выходец из их среды, что он скомпрометировал их касту, произносил ужасные слова и даже написал в петиции царю (по одной версии): отделение церкви от государства.
Удивительную логику обнаруживают те, кто нападают на Гапона и путем клеветы хотят показать, что он -- потерянный человек: они, вероятно, забывают, что ведь само правительство еще недавно выбрало Гапона в председатели "Русского Рабочего Союза". Тогда имелось в виду устранить социалистическую опасность, организуя рабочих под присмотром государства. Если бы Гапон был человеком настолько замаранным, как это утверждают теперь добрые батюшки, то, вероятно, правительство отнеслось бы к нему с большей осторожностью. Поэтому я охотнее верю свидетельству одного законоучителя, бывшего товарища Гапона по духовной академии, говорившего на днях своему сослуживцу-учителю, что "несмотря на случившееся, он считает Гапона человеком искренним и очень честным".
Развенчать Гапона, дискредитировать интеллигентов в глазах рабочих, распускать слухи, сеющие взаимное недоверие и сбивающие с толку общественное мнение, -- такова печальная и не безопасная работа, которой заняты агенты тайной полиции. Однако результаты могут получиться совсем не те, которых ожидает правительство; доказательство, ложь которого обнаружена, обертывается против того, кто им пользуется. Если народ усвоит привычку обсуждать действия и слова правителей и придет к заключению, что он обманут не теми, на кого ему указывают официально, а именно доносчиками и клеветниками, он извлечет из скорбного испытания 9-го января еще один урок, который будет сильно способствовать его политическому и социальному воспитанию.