Поступленіе въ университетъ -- No 10 студенческаго общежитія.
Наконецъ подошелъ и сентябрь мѣсяцъ (1824 г.) -- время пріемныхъ испытаній въ университетѣ. До пріемнаго возраста -- 16 лѣтъ -- Колѣ недоставало еще двухъ лѣтъ съ-лишкомъ. Но если ужъ самъ Мухинъ, деканъ медицинскаго факультета, находилъ его развитымъ не по лѣтамъ, признавалъ возможнымъ сдѣлать для него исключеніе изъ общаго правила, лишь бы (была соблюдена формальность, то отцу мальчика было тѣмъ простительнѣе обойти общее правило. 11 сентября онъ подалъ въ правленіе университета прошеніе, приложивъ, вмѣсто метрики, свидѣтельство комиссіи комиссаріатскаго депо о томъ, что "по формулярному списку комиссіонера IX класса Ивана Пирогова значится, въ числѣ прочихъ его дѣтей, сынъ Николай, имѣющій отъ роду шестнадцать лѣтъ". Такимъ удостовѣреньемъ удовлетворились и мальчикъ былъ допущенъ къ экзамену.
Какъ обстрѣленная птица, онъ на этотъ разъ не испытывалъ уже прежняго трепета передъ экзаменаторами, въ числѣ которыхъ былъ вѣдь и его благожелатель Мухинъ; онъ чувствовалъ, напротивъ, необычайный подъемъ духа. Когда профессоръ Чумаковъ задалъ ему какую-то геометрическую задачу, онъ не сталъ даже рѣшать ее на доскѣ, а объяснилъ наглядными жестами по воздуху.
-- Хорошо, молодой человѣкъ, очень хорошо!-- похвалилъ, его профессоръ, видимо пораженный увѣренностью "молодого человѣка", у котораго не пробивался еще и пушокъ надъ губой.
По алгебрѣ Колѣ пришлось, между прочимъ, извлекать кубическій корень. Второпяхъ, онъ ошибся въ одной цифрѣ но во-время замѣнилъ свой промахъ и тѣмъ окончательно убѣдилъ экзаменатора въ своей сообразительности.
Какъ скаковой конь, раззадоренный скачкой, онъ бралъ одинъ научный барьеръ за другимъ выказывая по каждому предмету даже болѣе познаній, чѣмъ требовалось программой. Такъ, готовъ онъ былъ, сломя голову, скакать еще сколько угодно, если бы Мухинъ не протянулъ ему черезъ столъ руку и не поздравилъ его студентомъ.
-- Надѣюсь,-- прибавилъ онъ,-- что и въ университетѣ мы будемъ вами довольны.
Когда Коля съ пылающимъ лицомъ, вышелъ, въ пріемную, ожидавшій его здѣсь отецъ встрѣтилъ его вопросомъ:
-- Ну, что?
-- Блестяще провалился.
-- Правда?
Но, взглянувъ въ смѣющіеся глаза сына, онъ понялъ, что тотъ шутитъ.
-- Врешь, врешь! Выдержалъ. Какъ тебѣ не грѣшно пугать такъ отца?
-- Да вы, папенька, за меня развѣ боялись? Мнѣ самому вовсе не было страшно.
-- И я былъ крѣпко въ тебѣ увѣренъ; но все-жъ таки, знаешь, на душѣ было какъ-то непокойно: чего на свѣтѣ не бываетъ! Отсюда прямо отправимся къ "верско" -- отслужить благодарственный молебенъ.
Послѣ молебна, выйдя изъ часовни, старикъ прижалъ сына къ сердцу.
-- Не явное ли то благословеніе Божіе, Николай,-- сказалъ онъ, называя его уже не уменьшительнымъ, а полнымъ именемъ:-- что ты въ столь раннемъ возрастѣ попадаешь въ университетъ? Правда, умомъ ты выше иного взрослаго; но вкусы у тебя, я полагаю, еще мальчишескіе: не откажешься на радостяхъ выпить чашку шоколаду?
-- И двѣ, папенька, съ удовольствіемъ выпью.
-- Можетъ быть, и съ пирожками?
-- И съ удовольствіемъ и съ пирожками!
Оба такъ громко разсмѣялись дешевой остротѣ, что стоявшій на углу извозчикъ оглянулся и осклабился.
-- Не прикажете ли подать?
-- Подавай: къ кондитерской Педотти!
-----
Первая лекція! Съ какимъ жаднымъ вниманіемъ молодой Пироговъ слѣдилъ за рѣчью профессора, наскоро занося въ тетрадку каждую его мысль. Литографированныхъ лекцій тогда еще и въ поминѣ не было; слушатели сами записывали за профессоромъ по возможности дословно, а потомъ уже у себя на дому возстановляли набѣло всю лекцію.
Товарищи Пирогова, юноши уже шестнадцати и болѣе лѣтъ, вначалѣ сторонились нашего юнца. Самъ онъ, впрочемъ, особенно и не искалъ ихъ общества, такъ какъ, благодаря своему бывшему "приготовителю" Ѳеоктистову, съ перваго же дня очутился среди старыхъ студентовъ. Дѣло въ томъ, что изъ прихода Троицы въ Сыромятникахъ, гдѣ жили Пироговы, до университета на Неглинной было версты четыре, слѣдовательно туда и обратно цѣлыхъ восемь верстъ. Ѳеоктистовъ и предложилъ своему ученику завтракать у него въ студенческомъ общежитіи, гдѣ онъ помѣщался въ No 10 вмѣстѣ съ пятью однокурсниками.
Войдя въ первый разъ въ No 10, Пироговъ не засталъ еще тамъ хозяевъ, у которыхъ лекція почему-то затянулась. Такимъ образомъ онъ имѣлъ возможность хорошенько оглядѣться. Комната была настолько просторна, что по стѣнамъ размѣстилось шесть кроватей со столиками. На столикахъ лежали груды тетрадей и книгъ, а на одной кровати валялась фуражка. Пироговъ заглянулъ въ фуражку и прочелъ въ ней латинскую надпись:
"Hunc pil (eus) (продолженіе было стерто головой владѣльца.) fur rapidis manibus tangere noli; possessor cujus fuit semperque erit Tshistoff, qui est studiosus quam maxime generosus".
Зная хорошо по-латыни, онъ сразу понялъ надпись: "Эту шляпу.... воръ проворными руками трогать не смѣй; владѣльцемъ каковой былъ и всегда будетъ Чистовъ, студентъ весьма родовитый".
Видно, этотъ Чистовъ -- латинистъ. Каковъ-то онъ, какъ товарищъ?
Тутъ старикъ-дядька внесъ шипящій самоваръ и съѣстное: ситникъ и колбасу; а затѣмъ одинъ за другимъ стали входить и жильцы-студенты. Всѣ они были болѣе или менѣе усаты, бородаты и, видимо, недоумѣвали, откуда взялся у нихъ въ камерѣ безбородый молокососъ. Подоспѣвшій Ѳеоктистовъ разсѣялъ ихъ недоумѣніе. Снисходительно пожимая руку представляемаго имъ "зеленаго" товарища, они продолжали между собой начатый разговоръ и закурили трубки. Одинъ же, волосатый, темнолицый брюнетъ, развалился на той самой кровати, гдѣ лежала фуражка съ латинскою надписью.
"Такъ вотъ онъ, Tshistoff, studiosus maxime generosus!" -- сообразилъ Пироговъ и съ такимъ любопытствомъ уставился на Чистова, что тотъ самъ обратилъ на него вниманіе и спросилъ его:
-- Скажите-ка, съ какими латинскими авторами вы знакомы?
Пироговъ покраснѣлъ и не зналъ, что отвѣтить.
-- Ну, что же?-- продолжалъ Чистовъ.-- Отъ Ѳеоктистова вы, я чай, немногому научились? Гдѣ ему! Въ латыни онъ профанъ и скандировать даже не умѣетъ.
"Odь profanum vulgus et arceo:
Favete linguis! carmina non prius
Audita Musarum sacerdos
Virginibus puerisque canto" *).
*) "Темную чернь отвергаю съ презрѣніемъ:
Тайнымъ доселѣ внемлите напѣвамъ;
Жрецъ, вдохновенный Каменъ повелѣніемъ,
Мальчикамъ нынѣ пою я и дѣвамъ". Пер. Фета.
-- Знаете вы, откуда это?
-- Кажется, изъ Горація?-- робко отозвался Пироговъ, исподлобья косясь на Ѳеоктистова. Но тотъ разливалъ чай и не слышалъ, или дѣлалъ видъ, что не слышитъ.
-- Вѣрно; но Горацію я предпочитаю еще Овидія,-- продолжалъ Чистовъ и взялъ съ своего ночного столика книжку.-- На сонъ грядущій я перечитываю его "Метаморфозы". Вы ихъ читали?
-- Читать не читалъ, но слышалъ о нихъ отъ Василья Ѳеклистыча...
-- Ну, такъ я сейчасъ вамъ что-нибудь прочитаю. Садитесь-ка около меня.
Онъ указалъ на край кровати и сталъ читать. "Скандировалъ" онъ такъ звучно и съ такимъ одушевленіемъ, что увлекъ юнаго слушателя, которому, къ собственному его удивленію, почти все оказалось понятнымъ. Чистовъ, какъ большинство его товарищей, былъ изъ семинаристовъ, но сдѣланъ онъ былъ (по выраженію Пирогова) изъ краснаго дерева, а тѣ только изъ еловаго.
Предоставляя почитателю римскихъ классиковъ услаждаться "Метаморфозами", остальные студенты за чаемъ и колбасой разсуждали и спорили о современныхъ вопросахъ. Пиpоговъ, слѣдя за гекзаметрами Овидія, краемъ уха все-таки подхватывалъ цѣлыя фразы. Назывались и царствовавшій тогда императоръ Александръ I, и недавно скончавшійся Наполеонъ, и новое свѣтило родной литературы, Александръ Пушкинъ.
-- Наполеонъ -- вjтъ геній, такъ геній!-- восклицалъ одинъ изъ спорщиковъ.-- Какъ Пушкинъ-то его воспѣлъ!
-- Что твой Пушкинъ!-- возражалъ другой.-- Вся ода его -- какой-то винегретъ!
-- Винегретъ!-- возмутился первый и, схвативъ стулъ, треснулъ имъ объ полъ.-- Кто смѣетъ говорить противъ Пушкина? Слушайте и сами судите, господа:
"Чудесный жребій совершился:
Угасъ великій человѣкъ"...
Декламаторъ, по фамиліи Катоновъ, сбылъ пламеннымъ почитателемъ знаменитаго актера Мочалова. Мочаловъ, крупный самородный талантъ, бралъ, какъ говорится, "нутромъ". Катоновъ, подражая своему идеалу, но не обладая его природнымъ даромъ, не зналъ мѣры, изступленно размахивалъ по воздуху стуломъ и оралъ во всю мочь, съ пѣною у рта, съ налитыми кровью глазами.
У Пирогова сердце замерло. Стихами Пушкина онъ восхищался, а за этого бѣсноватаго ему въ то же время было совѣстно.
Тому, впрочемъ, не дали кончить. Одинъ изъ товарищей, Лобачевскій, высокій и плечистый малый, вырвалъ у него изъ рукъ стулъ.
-- Замолчишь ли ты наконецъ?
Декламаторъ не сразу сдался.
-- А послѣдній-то куплетъ каковъ:
"Да будетъ омраченъ позоромъ
Тотъ малодушный, кто въ сей день
Безумнымъ возмутитъ укоромъ
Его развѣнчанную тѣнь!
Хвала!.. Онъ, русскому народу
Высокій жребій указалъ,
И міру вѣчную свободу
Изъ мрака ссылки завѣщалъ".
Послѣднія строки вылетали изъ устъ Катонова уже въ видѣ отрывистаго рева, потому что Лобачевскій взялъ его за плечи и затрясъ изо всѣхъ силъ.
Доревѣвъ, Катоновъ не на шутку схватился съ своимъ противникомъ. Озлобленіе, какъ извѣстно, утраиваетъ силы, а потому силачу Лобачевскому, несмотря на его тѣлесное превосходство, нелегко было справиться съ озлобленнымъ. Товарищи же обоихъ потѣшались надъ ними, поощряя то того, то другого:
-- "То сей, то оный на бокъ гнется!"
-- Ай, да Лобачевскій!
-- Не поддавайся, Катоновъ, не поддавайся! Дай ему подъ ножку!
-- Нѣтъ, господа, это нечестно! Гладіаторы дрались начистоту.
Неизвѣстно, кто еще взялъ бы верхъ, не случись "инцидента" съ Лобачевскимъ: у него сломался каблукъ, и, споткнувшись, онъ въ своемъ паденіи увлекъ на пола, и противника. Зрители разразились такимъ гомерическимъ хохотомъ, что товарищи: ихъ изъ сосѣдняго номера не утерпѣли также заглянуть къ нимъ. Но оба борца уже въ конецъ запыхались и добровольно прекратили борьбу.
Съ приходомъ новыхъ собесѣдниковъ завязалась бесѣда и на новыя темы. Говорили о какомъ-то "массонскомъ" обществѣ, о недавнихъ похожденіяхъ удалого студента -- поэта Полежаева; а того больше еще о профессорахъ.
-- Ну, братцы, угостилъ же насъ нынче Мудровъ! Ручки-ножки не грѣхъ ему расцѣловать! Такъ и предупредилъ ужъ вначалѣ: "Запишите себѣ, господа, отъ слова до слова: этого вы нигдѣ не найдете. Самъ я на-дняхъ только узналъ это изъ Бруссе". Да какъ пошелъ, пошелъ!..
-- Да, всѣхъ прежнихъ божковъ теперь по боку.
Подавай намъ Бруссе, Биша, Пинеля.
-- А въ клиникѣ-то, въ клиникѣ какъ онъ отдѣлалъ рутину! "Вотъ,-- говоритъ,-- смотрите, нашъ тифозный послѣ (80 піявицъ почти уже на ногахъ; а пропиши я ему,-- говоритъ,-- попрежнему валеріану да арнику, онъ давно лежалъ бы ужъ на столѣ".
-- Еще бы! Нашъ Матвѣй Яковличъ -- не профессоръ, а восьмое чудо свѣта.
-- Въ такомъ случаѣ Лодеръ -- девятое.
-- Правда; невеличка птичка, да ноготокъ востеръ. Какъ ловко вѣдь онъ оберъ-полицеймейстера поддѣлъ!
-- Когда?
-- Да на-дняхъ же, на парадѣ. Ѣдетъ нашъ Юстъ-Христіанъ туда въ своей каретѣ, а оберъ-полицеймейстеръ скачетъ наперерѣзъ, напустился на кучера: "Куда прешь, болванъ! Назадъ, назадъ!" Лодеръ же изъ кареты машетъ рукой кучеру: "Впередъ, впередъ!" Тутъ оберъ-полицеймейстеръ уже къ самому Лодеру:-- "Да какъ вы, милостивый государь, смѣете! Я -- самъ оберъ-полицеймейстеръ"...-- "А я -- самъ Юстъ-Христіанъ Лодеръ. Васъ знаетъ одна Москва, а меня вся Европа. Ну, пошелъ!" -- крикнулъ онъ кучеру -- и былъ таковъ.
-- Ха-ха-ха! Вотъ молодчина! Самого чорта не боится.
-- Не нарваться бы ему только на министра, когда тотъ будетъ къ намъ изъ Петербурга.
-- А что?
-- Да вѣдь министерство хочетъ запретить вскрытіе труповъ.
-- Ну! Ты это самъ сейчасъ выдумалъ?
-- Какія выдумки! Въ канцелярію нашу пришелъ уже запросъ: нельзя ли въ анатомическомъ театрѣ замѣнить трупы чѣмъ-нибудь другимъ?
-- Да чѣмъ ихъ замѣнишь-то?
-- А очень просто чѣмъ: возьметъ профессоръ этакъ носовой платокъ, привяжетъ одинъ конецъ тебѣ къ лопаткѣ, другой къ плечевой кости, да и потянетъ: "Вотъ вамъ, господа, musculus deitoiucus".
Опять дружный взрывъ смѣха.
Такіе сцены и разговоры повторялись потомъ въ присутствіи Пирогова въ No 10 каждый день, и вскорѣ онъ чувствовалъ себя тамъ какъ рыба въ водѣ.