Смерть отца.-- Дядя Назарьевъ.-- Квартира съ нахлѣбниками.-- Профессора и студенты.
Частныя дѣла, которыми Пироговъ-отецъ занялся по выходѣ въ отставку, давали ему возможность кое-какъ перебиваться съ семьею изо дня въ день. Но, снявъ съ себя нарядную военную форму и облекшись въ безцвѣтное партикулярное платье, онъ и самъ точно обезцвѣтился, сталъ другимъ человѣкомъ: прежней живости характера и энергіи не осталось и слѣда. Среди бѣла дня онъ ложился на диванъ и засыпалъ крѣпкимъ сномъ; ко всякимъ житейскимъ непріятностямъ относился съ полнымъ равнодушіемъ и временами только хватался за голову; а на вопросъ: что съ нимъ?-- отвѣчалъ отрывисто и нехотя:
-- Да такъ... голова...
Въ половинѣ апрѣля 1825 года, возвратившись изъ бани онъ выпилъ квасу, быть-можетъ слишкомъ холоднаго: ночью ему стало такъ худо, что пришлось послать за лѣкаремъ. Тотъ прибѣгнулъ къ обычному тогда средству -- кровопусканію. Больному стало легче; черезъ нѣсколько дней онъ поднялся опять на ноги и началъ выходить въ садъ. Но здоровье его, должно-быть, внушало еще серьезныя опасенія, потому что лѣкарь нашелъ нужнымъ пригласить на консиліумъ самого Мухина. Прописанная Мухинымъ Magnesia uiphurica сдѣлала свое дѣло: больной почувствовалъ себя значительно бодрѣе и не отказался даже выѣхать вмѣстѣ съ дѣтьми на народное майское гулянье въ Сокольникахъ.
Войдя поутру 1-го мая въ столовую, сынъ засталъ уже тамъ обоихъ родителей за кофеемъ.
-- А погодка-то какая!-- говорилъ онъ, здороваясь:-- совсѣмъ лѣтняя, какъ на заказъ. Такъ мы съ вами, папенька, нынче въ Сокольники?
Въ отвѣтъ старикъ пробормоталъ что-то невнятное.
-- Охъ, ужъ эти вѣщіе сны! Не дай Богъ!-- вздохнула мать.
-- Что такое, маменька?-- спросилъ сынъ.-- Папенька видѣлъ вѣщій сонъ?
-- Да, будто кто-то говоритъ: "Слышали вы, что Иванъ Ивановичъ Пироговъ померъ?"
-- Что это вы, маменька! Полноте. Развѣ можно вѣритъ снамъ?.. Когда мнѣ вернуться изъ университета?
-- Да такъ, къ часу. Сперва откушаемъ.
-- Великолѣпно. Ровно въ часъ я буду дома.
Обѣщаніе свое онъ сдержалъ и еще за нѣсколько минутъ до часу приближался къ родному дому. Но, Боже ты мой, что бы это значило? Передъ домомъ цѣлое сборище... Свѣтлое настроеніе разомъ смѣнилось у него тяжелымъ предчувствіемъ.
Такъ и есть: ворота настежь, а изъ открытыхъ оконъ доносятся женскіе вопли.
Ужъ онъ въ сѣняхъ, въ передней, и открываетъ дверь въ залу. По серединѣ залы -- столъ, а на столѣ -- одѣтое въ военный мундиръ тѣло съ раздутымъ, темно-багровымъ лицомъ...
Въ глазахъ у Николая помутилось и, не подоспѣй сестры, онъ грохнулся бы на полъ.
Послѣ, уже ему разсказали, что около полудня съ отцомъ сдѣлалось дурно. Поспѣшили дать ему лѣкарство, прописанное Мухинымъ. Но когда ложку подносили ему ко рту, онъ откинулся назадъ, побагровѣлъ и съ хрипомъ скатился со стула. По отзыву врачей, то былъ апоплексическій ударъ.
Понятно отчаяніе всей семьи, лишившейся въ немъ любимаго мужа, отца и кормильца. Безпутный старшій сынъ Петръ -- и тотъ былъ глубоко потрясенъ. Идя за гробомъ отца рядомъ съ младшимъ братомъ, онъ не могъ также сдержать слезъ и схватил брата за руку.
-- Слушай, Николай,-- сказалъ онъ: -- я немало причинилъ горя покойному, особенно картами; онѣ меня погубили. Поклянись мнѣ на гробѣ отца, что никогда не возьмешь картъ въ руки.
-- Да я никакой игры, кромѣ дурачковъ да мельниковъ, и не знаю,-- отвѣчалъ Николай.
-- Но тебя могутъ уговорить сѣсть въ азартную игру или крупную коммерческую; а ты, не умѣя играть, всегда будешь въ проигрышѣ. Поклянись же никогда не играть на деньги.
-- Клянусь Богомъ!
И онъ сдержалъ свою клятву.
Какъ только тѣло покойнаго было опущено въ могилу, въ осиротѣлый домъ постучались кредиторы. Наличныхъ денегъ не было, и на удовлетвореніе долговъ приходилось разстаться съ послѣднимъ своимъ скарбомъ.
Но свѣтъ не безъ добрыхъ людей. Однажды подъ вечеръ безутѣшная вдова вмѣстѣ съ двумя дочерьми и младшимъ сыномъ обсуждали въ который уже разъ вопросъ о томъ, куда имъ дѣться, если домохозяинъ потребуетъ очистить квартиру. Какъ вдругъ отворяется дверь, и входить сгорбленный человѣчекъ въ потертомъ вицмундирѣ и съ Владимірскимъ крестикомъ въ петлицѣ. Г-жа Пирогова поднялась ему навстрѣчу.
-- Андрей Филимонычъ! Вы-то хоть насъ не совсѣмъ забыли. Спасибо, родной!
Гость, Андрей Филимоновичъ Назарьевъ, приходился покойному Пирогову-отцу чѣмъ-то въ родѣ троюроднаго брата и служилъ засѣдателемъ въ какомъ-то судѣ.
-- Зачѣмъ зазвать, матушка,-- отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ, цѣлуя хозяйкѣ руку.-- Слава Богу, свои люди. А я къ вамъ, матушка, вотъ за чѣмъ. Скажите-ка откровенно: оставилъ вамъ Иванъ Иванычъ (царство небесное!) на прожитье какіе капиталы, аль ничего не оставилъ?
-- Какіе ужъ, батюшка, капиталы! Послѣднихъ пожитковъ изъ-за долговъ мы должны рѣшиться, и не нынче -- завтра насъ сгонятъ съ квартиры.
-- Такъ что и голову вамъ съ дѣтками негдѣ преклонить? Такъ вотъ-съ, у меня, какъ вамъ извѣстно, есть свой домишко; пока что перебирайтесь-ка къ намъ.
-- Да мнѣ, Андрей Филимонычъ платить вѣдь нечѣмъ...
-- Что вы матушка! Нешто съ васъ родныхъ, я возьму плату?
Г-жа Пирогова была тронута до слезъ.
-- Но вѣдь домъ-то у васъ небольшой, и у самихъ три дочери...
-- Ну, двѣ-то еще подростки; могутъ спать со старшей сестрицей. Внизу у насъ вѣдь цѣлыхъ четыре горницы; на насъ хватитъ. Мезонинъ же съ чердачкомъ къ вашимъ услугамъ. Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ.
Такъ Пироговы на другой же день переселились къ добряку, домикъ котораго находился у Прѣсненскихъ прудовъ въ приходѣ Покрова въ Кудринѣ. Изъ одного окна мезонина открывался видъ на Дѣвичье поле съ Воробьевыми горами въ отдаленіи. Сколько разъ потомъ молодой Пироговъ стоялъ у этого окна и невольно вздыхалъ по старомъ отцовскомъ домѣ, изъ верхняго этажа котораго можно было видѣть Андроньевъ монастырь, памятный ему еще съ ранняго дѣтства.
Между его сестрами и барышнями Назарьевыми установились вскорѣ дружескія отношенія. Самъ же онъ предпочитали болтовнѣ съ хозяйскими дочками серьезный разговоръ съ самимъ хозяиномъ.
Возвращался Андрей Филимоновичъ со службы всегда съ туго-набитымъ портфелемъ и послѣ обѣда садился опять за свои бумаги. Скрипя перомъ, онъ потягивалъ дымъ изъ черешневаго чубука, похлебывалъ холодный чай изъ стакана и иногда только съ улыбкой поднималъ голову, когда канарейка, висѣвшая надъ окномъ въ клѣткѣ, звонкою трелью внезапно прерывала нить его мыслей.
Съ тою же благодушною улыбкой оборачивался онъ и къ "племяннику" Николаю, когда тотъ, соскучась у себя въ мезонинѣ, спускался къ нему внизъ.
-- Садись, племянничекъ, садись, побесѣдуемъ,-- говорилъ онъ и клалъ въ сторону перо.
Случалось, что Николай, по пути изъ университета, заходилъ также къ "дядѣ" въ судъ у Иверскихъ воротъ. Тогда Андрей Филимоновичъ бралъ его с собой въ сосѣдній трактиръ напиться чаю, а потомъ везъ и домой на извозчикѣ.
Разъ Назарьевъ обратилъ вниманіе на обувь Николая.
-- Эге-ге! Да у тебя, я вижу, отстала подошва.
-- Чинить этихъ сапогъ уже не стоитъ,-- отвѣчалъ Николай:-- они вконецъ истоптались.
-- Такъ брось ихъ. Вотъ кстати и сапожная лавка.
И, войдя туда съ племянникомъ, онъ купилъ ему новые сапоги. Николай сталъ-было благодарить; но Андрей Филимоновичъ даже разсердился.
-- Перестань, пожалуйста! Можно ли говорить о такихъ пустякахъ?
Пользуясь у Назарьевыхъ даровой квартирой, Пироговы держали, однако, свой собственный столъ; точно также и всѣ мелочные расходы они покрывали изъ своихъ средствъ. А какія у нихъ были средства? Мать и дочери съ утра до вечера сидѣли за шитьемъ на чужихъ. Когда приходилось слишкомъ ужъ круто, онѣ, скрѣпя сердце, сбывали послѣднія свои брошки и кольца, столовыя и чайныя ложки. Да еще въ большіе праздники имъ присылались денежные подарки немногими старыми друзьями, какъ, напр., Латугинымъ, крестнымъ отцомъ Николая. Какъ охотно самъ Николай зарабатывалъ бы также что-нибудь частными уроками! Но на одно путешествіе "пѣхтурой" въ университетъ и обратно у него уходило по четыре часа въ день; остальное время поглощали лекціи и домашнія занятія.
Такъ Пироговы перебивались около года. Тутъ они рѣшились снять наемную квартиру и пустить къ себѣ нахлѣбниковъ. Мысль оказалась счастливой: вся квартира обходилась имъ въ 300 р. ассигнаціями или въ 75 р. серебромъ въ годъ, а первый же нахлѣбникъ, студентъ-математикъ Жемчужниковъ, человѣкъ состоятельный, платилъ имъ ровно столько же за дву комнаты со столомъ и чаемъ.
Лекціи въ московскомъ университетѣ какъ уже сказано, посѣщались тогда студентами усердно; изъ этого надо заключитъ, что профессора умѣли возбудить въ молодыхъ слушателяхъ интересъ къ наукѣ. Но у профессоровъ медицинскаго факультета была, одинъ общій недостатокъ; все ихъ преподаваніе было устное, безъ всякихъ практическихъ демонстрацій. Единственное исключеніе представлялъ профессоръ Лодеръ, демонстрировавшій анатомію на больныхъ и на трупахъ. Но и онъ не требовалъ отъ самихъ студентовъ практическихъ занятій въ препаровочной, такъ что ни одинъ изъ нихъ не умѣлъ обходиться на дѣлѣ съ хирургическими инструментами.
Впрочемъ, Пироговъ сдѣлалъ однажды шуточный опытъ. Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ операціи, произведенной Лодеромъ въ клиникѣ надъ Ильнымъ страдавшимъ каменною болѣзнью, онъ отправился на базары купилъ бычачій пузырь, вложилъ въ него кусокъ мѣла и зашелъ въ общежитіе.
-- Что это у тебя, Пироговъ?-- полюбопытствовалъ одинъ изъ студентовъ.
-- А вотъ ложись-ка на столъ,-- узнаешь.
-- Но для чего мнѣ ложиться?
-- Я сдѣлаю тебѣ операцію: вырѣжу камень.
-- Вздоръ какой! У меня, слава Богу, нѣтъ еще камня.
-- А сейчасъ будетъ. Ложись, не бойся!
-- Ложись, ложись,-- поддержали Пирогова со смѣхомъ остальные товарищи и, схвативъ мнимо-больного за ноги и руки, разложили на столѣ.
-- Лежи смирно, не шевелись!-- приказалъ Пироговъ; привязалъ паціенту, куда слѣдуетъ, бычачій пузырь и ножомъ вырѣзалъ оттуда мѣлъ, да такъ искусно, что заслужилъ общее одобреніе.
-- Ай да Пироговъ! Изъ тебя выйдетъ хирургъ не хуже Лодера.
Это была, конечно, школьническая выходка, но она оправдывалась юнымъ возрастомъ большинства тогдашняго студенчества, а въ особенности самого Пирогова. Менѣе извинительны были шутливыя продѣлки студентовъ надъ нѣкоторыми изъ своихъ преподавателей.
Одинъ профессоръ читалъ лекціи по тетрадкѣ; а такъ какъ глаза у него съ холоду слезились, то, войдя съ улицы въ аудиторію, онъ отиралъ глаза платкомъ, очки же свои клалъ пока на каѳедру. Зная эту его привычку, студенты передъ самой лекціей раздвинули разъ на каѳедрѣ доски. Когда тутъ профессоръ положилъ опять очки на каѳедру, тѣ провалились въ щель.
-- Вотъ бѣда-то! Господа, не поможете ли мнѣ достать очки?
-- Сейчасъ, г-нъ профессоръ, сію минуту.
Столпились около каѳедры.
-- Сквозь щель рукой вѣдь не влѣзешь, да и все равно до дна не достанешь.
-- Кочергой бы, другое дѣло.
-- А что-жъ, у сторожа, вѣрно, найдется.
Побѣжали за кочергой, давай выуживать ею очки.
-- Помилосердствуйте, господа!-- молитъ профессоръ.-- Вы этакъ мнѣ ихъ, пожалуй, разобьете.
-- Будьте покойны, г-нъ профессоръ: мы самымъ осторожнымъ манеромъ.
-- Нѣтъ, нѣтъ, прошу васъ, господа!
-- Такъ развѣ что перевернуть каѳедру?
Усиліями десятковъ рукъ каѳедра перевернута, и послѣ нѣкоторой встряски очки, дѣйствительно, вываливаются на полъ. Но стекла разбиты, оправа исковеркана.
-- Эхъ, господа, господа!-- вздыхаетъ профессоръ.-- Вѣдь говорилъ я вамъ! Ну, что же дѣлать? Безъ очковъ я не могу читать; отложимъ лекцію до слѣдующаго раза.
А имъ того только и надо...
Однимъ изъ любимыхъ развлеченій было еще изгнаніе "чужаковъ", т.-е. студентовъ другихъ факультетовъ или совершенно постороннихъ лицъ. Съ этою цѣлью нарочно приглашали паціентовъ изъ университетской клиники. Едва, бывало, профессоръ начнетъ свою лекцію, какъ ему заявляютъ, что есть "чужаки".
-- Гдѣ?-- озирается профессоръ.
-- А вонъ на задней скамейкѣ.
Въ самомъ дѣлѣ, тамъ усѣлось нѣсколько субъектовъ въ больничныхъ халатахъ.
-- Что-жъ это, господа?-- обращается къ нимъ профессоръ.-- Прошу васъ оставить аудиторію.
-- Гони ихъ, гони!-- подхватываетъ вся аудиторія.
Халатники вскакиваютъ и перебѣгаютъ со стола на столъ, а вслѣдъ имъ идетъ травля:
-- А-ту ихъ! а-ту!
На лекцію другого профессора, страдавшаго глухотой, шутники привели гарнизоннаго офицера-бурбона. Когда репетиторъ (студентъ, перекликавшій слушателей по списку) крикнулъ о томъ на ухо профессору, передніе ряды раздвинулись, и въ заднемъ ряду приподнялся бравый воинъ въ сѣромъ мундирѣ съ желтымъ воротникомъ.
-- Вы, г-нъ офицеръ, какъ сюда попали?-- вопрошаетъ профессоръ.
-- Лекціи публичныя,-- подсказываютъ офицеру сосѣди.
Тотъ, руки по швамъ, послушно повторяетъ.
-- Что такое?-- переспрашиваетъ профессоръ, подставляя руку къ уху.
Репетиторъ оретъ опять во все горло:
-- Онъ говоритъ, Василій Гаврилычъ, что лекціи публичныя.
-- Пускай публичныя, но для порядка въ аудиторіяхъ нельзя терпѣлъ чужаковъ.
Произносится это обычнымъ благодушнымъ тономъ, безъ всякаго повышенія голоса. Ожидаемый эффектъ пропалъ, и армейца-облома, надоѣвшаго и самимъ студентамъ, безъ церемоніи выпроваживаютъ.
-- Слышали? Налѣво кругомъ, маршъ!
И тотъ военнымъ шагомъ маршируетъ къ выходу, провожаемый хоровымъ пѣніемъ:
"Изыдите, изыдите, нечестивіи!"
Впрочемъ, подобныя сцены происходили почти исключительно на первомъ курсѣ, и потому сами профессора относились къ нимъ снисходительно, какъ къ ребяческимъ шалостямъ. Многіе изъ нихъ говорили первокурсникамъ "ты", а профессоръ Мудровъ -- "ты, душа", или въ общемъ числѣ: "вы, бараны", въ отвѣтъ на что раздавался смѣха,.
Среди профессоровъ (были какъ аристократы, такъ и плебеи. Мухинъ, Лодеръ, Мудровъ, зарабатывавшіе своей медицинской практикой большія деньги, разъѣзжали въ собственныхъ каретахъ на четверкѣ съ ливрейнымъ лакеемъ на запяткахъ. Коллеги ихъ, существовавшіе однимъ жалованьемъ и обремененные притомъ многочисленнымъ семействомъ, плелись во фризовыхъ шинеляхъ пѣшкомъ или на "Волочкѣ" за пятакъ. Одинъ изъ нихъ, фармакологъ Котельницкій, ходилъ самъ каждое утро до лекцій въ Охотный рядъ за кухонной провизіей и, возвращаясь съ полнымъ кулькомъ, нимало не смущался, когда навстрѣчу ему попадались студенты.
Та же патріархальность существовала и въ бытѣ студентовъ. Ни особой для нихъ формы, ни инспекціи тогда не было еще установлено: каждый одѣвался, какъ хотѣлъ, и жизнь ихъ текла беззаботно и привольно.
Тутъ наступилъ декабрь 1825 года. Съ новыми царствованіемъ повѣяло другимъ духомъ. При обыскѣ въ общежитіи подъ тюфякомъ одного студента были найдены "вольные" стихи, и автора этихъ стиховъ, студента Полежаева, разжаловали въ солдаты и сослали на Кавказъ. Ректоръ университета Прокоповичъ-Антонскій былъ отставленъ, а попечителемъ московскаго учебнаго округа, вмѣсто "статскаго" генерала, былъ назначенъ военный -- Писаревъ. Для студентовъ была введена обязательная форма съ краснымъ воротникомъ и металлическими пуговицами. Для семьи Пироговыхъ, считавшей каждую копейку, это былъ серьезный финансовый вопросъ. И вотъ сестры Николая умудрились изъ фрака покойнаго отца сшить для брата мундирную куртку. Ни по цвѣту, ни по покрою куртка не отвѣчала новой формѣ, но на нѣтъ и суда нѣтъ, и Николай щеголялъ въ ней до окончанія курса.
Болѣе строгіе порядки съ непривычки сильно стѣсняли университетскую молодежь. Собственно для Пирогова они смягчались пробудившимся въ немъ на 17-мъ году жизни нѣжнымъ чувствомъ -- влюбленностью. У крестнаго отца его, Семена Андреевича Латугина, была дочка, очень миловидная, голубоглазая блондинка. Годами она была нѣсколько старше Пирогова и представлялась ему какимъ-то неземнымъ созданьемъ. Сторговавъ себѣ на толкучкѣ овидіеву "Ars amandi" ("Искусство любви"), онъ въ свободное время перечитывалъ наиболѣе чувствительные стихи, вечера же проводилъ довольно часто у Латугиныхъ, играя съ барышнями въ мельники, въ фанты, или заслушиваясь пѣнія хозяйской дочерчи у которой былъ очень пріятный голосъ.
Такъ между дѣломъ и бездѣльемъ незамѣтно подошелъ и послѣдній годъ пребыванія его въ университетѣ.