Древний римский наряд, после тщательной примерки, был, наконец, готов. Живописный пурпуровый плащ, закинутый театрально через плечо, оказался удивительно к лицу молодому красавцу. Но на подбородке у него за это время успела вырасти темная щетина, а волосы на голове топорщились, и прежде чем показаться публике, Марк-Июний отдал себя в руки приглашённого в дом опытного парикмахера.

Усадив молодого человека перед зеркалом и накинув ему на плечи пудермантель, парикмахер засуетился вокруг него.

Помпеец не без подозрительности следил за движениями парикмахера, который стал взбивать кисточкою в мыльнице мыло. Древним римлянам наше пенистое мыло не было еще известно, и лицо, для облегчения бритья, они смазывали себе смоляным маслом (dropax). Но на нет и суда нет. Когда Марку-Июнию намылили щеки и подбородок, -- он поморщился, но смолчал. Благополучно совершив над ним операцию братья, парикмахер подстриг ему волосы, прижег их в колечки, напомадил; потом ловко сорвал с него пудермантель и выразительным жестом показал, что все в исправности.

-- И только-то? -- спросил удивленный помпеец, оборачиваясь к профессору.

-- Чего же тебе еще? -- отозвался тот не менее удивленно.

-- Как чего? А подровнять кожу пемзой, подвести брови, закруглить и окрасить ногти...

-- Ну, уж не взыщи: у нас этого не полагается.

Марк-Июний пожал плечами: цивилизация, видно, не во всем пошла вперед, а кое в чем и поотстала.

-- Так вели ему, по крайней мере, пустить мне кровь, -- сказал он.

-- Бог с тобой! Крови в тебе и так-то слишком мало.

-- Но в мое время кровопускание считалось одним из лучших кровоочистительных средств...

-- Современная медицина изверилась в этом средстве, от которого больше вреда, чем пользы.

Помпеец не возражал, но, видимо, не совсем убедился в непогрешимости новейшей медицины.

Ну, что ж, идем, -- сказал он, драпируясь в свой плащ. -- А утро-то какое!

Утро, в самом деле, было восхитительное апрельское. Еще спускаясь с лестницы, Марк-Июний с упоением вдыхал в себя свежее дуновение ветра с залива. Но не успели они еще выбраться на улицу, как на нижней площадке заступил им дорогу репортер "Трибуны" Баланцони.

-- Lupus in fabula (Что волк в басне)! Наконец-то я поймал вас с поличным, signore direttore! И хоть бы цидулочкой, по обещанию, предупредили!

Скарамуцциа, озадаченный и смущенный, стал оправдываться тем, что наблюдения его не окончены и не подлежать еще огласке.

-- Пустяки, пустяки! -- перебил его Баланцони. -- Раз вы с ним появляетесь на улице, он делается уже общим достоянием.

-- Да кто выдал вам вообще, signore dottore, что мы -- сегодня как раз выходим из дому? Ужели мой Антонио...

-- Нет, ваш Антонио, к сожалению, неподкупен и нем, как рыба.

-- Так от кого же вы узнали?

-- А портной ваш, а парикмахер на что? Вы куда это собираетесь?

-- В аквариум.

-- Великолепно! И я туда же с вами. Tres faciunt collegium (трое составляюсь коллегию). Я буду служить вам громоотводом от всех моих коллег. А теперь позвольте мне познакомиться с вашим молодым другом.

И, немилосердно, но бойко коверкая латинскую речь, Баланцони отрекомендовался помпейцу, как известный писатель; затем попросил позволения сопутствовать им обоим на их прогулке.

-- Очень рад, -- с холодною вежливостью отвечал Марк-Июний.

От наблюдательного глаза репортера не ускользнуло, что его собственная щеголевато небрежная внешность как-будто не внушает помпейцу особенного доверия.

-- Не суди обо мне по внешности, -- сказал он. -- Диоген жил тоже в бочке и одевался в рубище. Но что же мы даром теряем время? Вперед!

Перейдя улицу, они вошли в городской сад и завернули в главную аллею. Необычный наряд помпейца не мог, конечно, не привлекать взоров гуляющей публики. С своей стороны и Марк-Июний с не меньшим любопытством оглядывал вблизи новых ему людей. Когда же он проходил мимо музыкального павильона, то вдруг остановился, как вкопанный: и струнный оркестр, и стоявший на эстраде, спиной к слушателям. Капельмейстер во фраке с раздувающимися от ветра фалдами и в такт размахивающий своей дирижерской палочкой, -- все поражало его своей новизной. Баланцони принялся было объяснять ему употребление отдельных инструментов, но Скарамуцциа подхватил своего ученика под руку и увлек к аквариуму.

При входе туда профессор счел нужным сделать небольшое введение о великом значении, какое имеет для науки неаполитанская зоологическая станция, первая в целом свете по разнообразию и красоте образцовых экземпляров морских животных.

Действительно, переходя от одного стеклянного резервуара к другому, Марк-Июний не мог налюбоваться на плавающий, копошащийся там меж камней и растений живой подводный мир -- всевозможных гадов, рыб, раков, моллюсков самых причудливых форм. Более всего его заинтересовали крабы: как только сторож, по требованию Скарамуцции, бросил к ним сверху пригоршню мелкой рыбы, крабы все разом с волчьей жадностью накинулись на лакомый корм и норовили вырвать его изо рта друг у друга. Ловчее, юрче других была самая мелкая порода этих морских хищников: схватив рыбку, они спешили незамеченно бочком-бочком прошмыгнуть за какой-нибудь утесик. Большие же заботились не только о себе самих, но и о своих паразитах -- присосавшихся к их скорлупе слизняках в раковинах и, сами насытясь, терпеливо давали им также насытиться. Особенно забавен был большущий, на диво неуклюжий краб: в прожорливости своей он проглотил, видно, слишком крупный кусище, и тот застрял у него в горле, и вот, чтобы пропихнуть его куда следует, краб залез к себе в пасть клешней, да так неловко, что задел при этом свой собственный глаз и чуть-чуть не вывернул его себе из головы.

Из рыб всех красивее, пожалуй, были желтовато-зелёные, пятнистые мурены. Но Марк-Июний поспешил пройти далее.

-- Постой! куда же ты? -- сказал профессор.

-- Я не могу их видеть... -- отвечал помпеец. -- У нас их кормили человеческим мясом...

-- Да ведь только мясом пленных и рабов? -- заметил репортер. -- А устриц ты тоже не жалуешь?

-- Нет, устрицы я кушаю с большим удовольствием.

-- Так я могу угостить тебя сейчас такими, что пальчики себе оближешь! На всякий случай я велел отложить для нас шесть дюжин, по две на каждого. Идем.

И, подхватив Марка-Июния под руку, Баланцони пошел с ним к выходу. Скарамуцциа ничего не оставалось, как последовать за обоими.

Из городского сада они свернули к заливу и берегом вскоре выбрались на набережную Санта-Лючиа. Здесь были частью разложены на прилавках, частью навалены целыми грудами просто наземь "морские фрукты" -- frutti di mare, т. е. такие же подводные обитатели Неаполитанского залива, каких они только-что видели в аквариуме.

-- А вот и мой поставщик, -- сказал Баланцони, хлопая приятельски по плечу довольно неопрятного на вид-старика-торговца. -- Ну-ка, старичина, покажи, что ты для нас припас.

Торговец взял со стола кривой ножик, обтер его о свой грязный фартук и разрезал пополам пару лимонов, после чего принялся вскрывать одну за другой раковины и выковыривать оттуда устриц, -- что делал (надо отдать ему справедливость) очень умело.

-- Что же ты? Прошу! -- пригласил Баланцони Марка-Июния, а сам, выжав кусок лимона над одной устрицей, с наслаждением препроводил ее в рот.

Нечистоплотность торговца отбила, казалось, у помпейца аппетит. Не желая, однако, обидеть своего нового знакомца-писателя, он проглотил одну устрицу, потом не спеша еще одну, и обтер себе губы.

-- Только-то? -- удивился Баланцони, который справился уже с целой дюжиной. -- Сделай милость, не стесняйся.

-- Благодарствую, -- отказался Марк-Июний. -- Боюсь испортить себе аппетит к обеду.

-- А что, ведь, signore direttore, в самом деле, зададим-ка ему лукулловский обед в лучшем вашем ресторане Стараче в галерее Умберто. А? Пускай-ка сравнить с древними пиршествами.

-- Пожалуй... -- проворчал с полным ртом Скарамуцциа, исправно уплетавший также свою долю устриц. -- Вы поезжайте сейчас заказывать обед, а мы отправимся своим путем.

-- Это куда?

-- Так, по своим делам, а может быть и на обойную фабрику.

-- Oibo (вот на)! Не нашли ничего интереснее?

-- У нас с ним задумано целое научное странствие; начинаем же мы с обойной фабрики потому, что устройство её особенно наглядно. Да ты на что это так загляделся, мой друг? -- обратился профессор к своему ученику, который между тем неотступно смотрел в сторону ряда многоэтажных, но чрезвычайно узких, в одно, в два-три окна, домов Санта-Лючии, разделенных друг от друга только тесными проулками.

-- Какая теснота, какая запущенность! -- проговорил Марк-Июний. -- Жить там, должно быть, крайне нездорово.

-- Да, это один из самых старых наших кварталов. Но эта передняя группа домов намечена уже к сломке...

-- ...Чтобы иностранцам, подъезжающим с моря, безобразием своим не слишком бросалась в глаза, -- пояснил Баланцони. -- Но с художнической точки зрения все это даже очень недурно: это белье, развешанное через проулки с балкона на балкон до самой крыши, -- те же праздничные флаги.

-- М-да... -- протянул помпеец. -- Для меня это во всяком случае очень назидательно: простой народ, как видно, до сих пор живет так же бедно, как тысячи лет назад.

-- А может быть и еще беднее, -- подтвердил репортер. -- Не хочешь ли убедиться поближе? Тут можно пройти насквозь в самый центр города.

Скарамуцциа попытался было воспротивиться, но безуспешно. Проникнув в один из полутемных проулков, они должны были на каждом шагу глядеть себе под ноги, чтобы не поскользнуться, потому что по всему их пути бабы с засученными рукавами и подоткнутыми юбками стирали белье, орошая кругом мостовую целыми потоками грязной мыльной воды. Это была, так сказать, общественная прачечная под открытым небом, где внизу стирали, а наверху сушили белье на солнце.

Марк-Июний, промочив и запачкав себе свои новые сандалии, был очень доволен, когда -- выбрался, наконец, в более сухую местность. Здесь было и более разнообразия в народной жизни. Мелкие ремесленники занимались своим делом по большей части на улице перед входом в свои темные логовища. На порогах домов, а то и на вынесенных на тротуар стульях сидели женщины с рукодельем, болтая с соседками. Тут молодая девушка, не стесняясь прохожих, заплетала свои пышные косы и, кокетливо сверкая своими черными глазами, перебрасывалась шутками с остановившимся перед нею молодым парнем. Там почтенная матрона усердно искала чего-то в голове своего полунагого ребенка.

-- Ну, что? Каков теперешний народ наш, а?

-- Народ как будто все тот же милый, добродушный, беспечный, -- отозвался помпеец, -- Но эта беднота, эта грязь!..

-- Грязь -- родная сестра бедноты. Naturalia non sunt turpia (естественное не постыдно). А вот и наш народный рынок.

-- Великие боги!

То, что представилось здесь глазам Марка-Июния, действительно, могло озадачить, ошеломить свежего человека. Вся площадь кругом кишела самым серым людом, одетым крайне бедно, неряшливо, а то и просто в лохмотья.

В воздухе стоял неумолкающий гомон от тысячей голосов. Всякий старался перекричать других, потому что на всем пространстве площади шла самая оживленная продажа и меновая торговля; предметами же торга были всевозможное старье, разные овощи и плоды, рыба и мясо последнего сорта.

Вон разносчик-помидорщик продовольствовал зараз несколько человек: на куски белого хлеба он накладывал им красные ломтики помидоров, которые сверху обливал затем янтарного цвета оливковым маслом. И ведь как смачно те закусывали! Масло так и капало с пальцев на землю.

Рядом табачник не менее успешно торговал сигарными окурками, которые тут же закуривались, распространяя едкий, нимало не благоуханный дым.

-- Откуда у него эта куча окурков? -- удивился помпеец.

-- А есть у него на послугах мальчишки, которые по ночам с фонарем подбирают окурки в канавках, -- отвечал Баланцони. -- О, у нынешних итальянцев ничего не пропадает!

Пробираясь далее, они наткнулись на уличного ресторатора. На жаровне у него пеклись каштаны; рядом кипели два больших котла. В одном варилась кукуруза, а из другого ресторатор исполинской ложкой выуживал длиннейшие тесьмы тягучего горячего теста. Марк-Июний остановился, чтобы узнать, как-то потребители справляются с такой штукой. А справлялись те прекрасно: схватив тесьму большим и указательным пальцами, они втягивали ее в себя не торопясь, с видимым наслаждением, после чего еще облизывались и причмокивали.

-- Это -- макароны, наше первое национальное блюдо, -- объяснил Баланцони.

-- Прикажете? -- любезно обратился к ним ресторатор, размахивая своей ложкой, как магическим жезлом. -- Punto cerimonie, Vossignoria (не церемоньтесь, ваша милость)!

-- Нет, не нужно, -- коротко отказался за всех Скарамуцциа. -- Ну, Марк-Июний, теперь, нам пора... А с вами, signore Balanzoni, мы встретимся в галерее Умберто, -- так, часа через два. Эй, веттура (коляска)!

Едва веттура вывезла их с рыночной площади в ближайшую улицу, как из-за угла на них налетела гурьба уличных ребятишек и запрыгала около экипажа с протянутыми руками и притворно-жалобным криком:

-- Signori, un soldo! Una piccola moneta! (Синьоры, грошик! Одну маленькую монетку!)

-- Пошли вы, пошли! -- незлобиво отгонял их веттурино (извозчик), пощелкивая для виду своим длинным бичом.

-- Брось им что-нибудь, учитель! -- попросил помпеец.

-- Это родители приучают их сызмала попрошайничать, -- сухо отозвался профессор. -- Потакать им грех.

В это время один шустрый мальчугашка, чтобы обратить на себя более внимания, перекинулся несколько раз колесом, а потом опять протянул ладонь.

-- Una piccola, piccola moneta!

-- Ну, дай хоть этому-то! -- попросил опять помпеец. -- Какой ведь искусник!

Профессор нехотя бросил искуснику медную монету. Тот поймал ее налету и затянул звонко на оперный мотив:

-- Grazie, signore! grazie, signore!

И вся орава, смеясь, подхватила ему под тон:

-- Grazie, signore!

-- Вишь, какие славные, веселые! -- умилился Марк-Июний. -- Но что-потом-то из них, бедных, выйдет!

-- Выйдут такие же ленивцы и тунеядцы, как их родители, -- проворчал Скарамуцциа. -- Народ наш вконец опустился. Тебе все хотелось жизни. Но разве это жизнь? В настоящее время жизнью у человека может называться только служение науке. Большинство служит ей, правда, только механически: двигателями являемся мы, избранники науки. Сейчас вот ты увидишь такую одухотворенную наукою жизнь людей низшего разбора.

Они въехали в фабричный квартал. Еще улица, другая, -- и веттура остановилась перед мрачным кирпичным зданием обойной фабрики.

При самом входе на фабрику, их охватило тяжелым запахом клея, красок и жилья. Содержалась фабрика довольно неопрятно; а самые условия производства еще более отравляли в ней воздух, и все рабочие: мужчины, женщины и дети, имели изнурённый, больной вид. Следуя за своим ментором из отделения в отделение, Марк-Июний рассеянно прислушивался к его объяснениям: поголовная болезненность этих "механических служителей науки" производила на него удручающее впечатление.

-- Я не могу спокойно видеть этих -- несчастных! -- заметил он. -- А эти подростки -- краше в гроб кладут! Доживут ли они еще до взрослого возраста?

-- Сомнительно, -- отвечал Скарамуцциа. -- Но что же, любезный, делать? Без жертв не обходится никакой успех цивилизации.

-- Да в чем тут цивилизация? В пестрой бумаге, которою вы оклеиваете ваши комнаты? Неужели, по-твоему, это тоже -- служение науке, настоящая жизнь? Это -- жертвоприношение, но не богам, а вашей же людской прихоти. Помочь этим беднякам я один, разумеется, не в силах. Но, глядя на них, сердце кровью обливается. Уйдем, пожалуйста!

-- Да я не все еще показал тебе...

-- Уйдем, сделай такую милость!

-- Ты, сын мой, может быть, проголодался?

-- Да, да! Тот писака верно ждет уже нас.