Под утро программа была готова, а с утра началось её выполнение.
Марк-Июний настолько уже окреп, что, задрапированный в плед, как в древнеримскую тогу, мог сидеть в вольтеровском кресле. Так как накануне речь зашла об оптических инструментах, то Скарамуцциа решился начать свой курс с оптики. Наставив микроскоп по глазам ученика, он стал показывать ему из своей коллекции микроскопических препаратов наиболее занимательные. Помпеец только ахал от восхищения.
-- Да это чудо что такое! Микроскоп -- это единственное в своем роде изобретение.
-- Далеко не единственное -- с самодовольствием отвечал профессор.
И, подкатив пациента в кресле к открытому балкону, он подал ему бинокль. Марк-Июний не отнимал уже стекла от глаз.
Сейчас перед окнами раскинулся городской сад-- "Villa Nazionale", за ним расстилался лазурный Неаполитанский залив.
Наведя туда трубку, помпеец, очень заинтересовался дымившимися среди парусных судов и рыбачьих лодок с пароходами; а направив инструмент на отдаленный Везувий, он еще более был озадачен проведенной на гору проволочной железной дорогой, по которой всползал только что поезд. Изумлению и вопросам его не было конца, и сведущий по всем частям наставник едва успевал удовлетворять его ненасытную любознательность. Поневоле пришлось лектору отступить от своей программы, потому что движение парохода и паровоза нельзя же было растолковать без предварительного объяснения действия пара. Но эти отступления доставляли Скарамуцции даже удовольствие. Как молодая мать с умилением любуется первыми проблесками ума в своем детище, так умилялся он сметливостью своего "новорождённого" слушателя. Зараженный его молодым увлечением, он сам помолодел и увлекся.
С наступлением сумерек, когда на горизонте всплыла луна, профессор наставил на нее телескоп. То-то было опять восклицаний и вопросов! С луны разговор сам собою перешел на всю солнечную систему, на движение планет, на шарообразность земли; а там и на кругосветные путешествия, на открытие Америки Колумбом.
-- От всех этих научных новостей у меня просто голова кругом идет! -- признался Марк-Июний. -- Для вас, новых людей, кажется, нет в мире ничего уже неизведанного?
-- Да ты не узнал от меня еще и сотой доли всего, что знает у нас всякий школьник! -- с торжествующим видом отвечал Скарамуцциа. -- Теперь-то ты, надеюсь, начинаешь убеждаться, что цивилизация наша чего-нибудь да стоит?
-- Я преклоняюсь перед нею! О чем-то мы будем говорить с тобою завтра?
-- А вот увидим. Ты немного спутал мне мою программу. Надо еще сообразить...
-- Ах! скорей бы, скорей бы только настало завтра!
Читатели едва ли посетуют на нас, если мы не выпишем здесь дословно весь ряд лекций, которые выслушал от Скарамуцции его 1800-летний ученик. Скажем только, что в дружеской беседе, шутя, Марк-Июний ознакомился со всеми первостепенными изобретениями, составляющими гордость человеческого ума, как-то: с книгопечатанием, барометром, термометром, телеграфом, телефоном (благо, в кабинет профессора были тоже проведены телеграфная и телефонные проволоки), с фонографом, фотографией, электрическими тягой и освещением и проч., и проч., также с важнейшими историческими событиями, географическими открытиями и с главными началами современной механики, физики, химии и медицины. Когда же к ночи любознательный ученик, донельзя утомленный всею массою воспринятых им разнородных сведений, погружался в глубокий сон, наставник целые часы ещё просиживал над своим дневником, чтобы занести туда все сделанные за день драгоценные наблюдения. О! Эти наблюдения должны были дать ему материал к такому учёному труду, какого доселе свет не видал! Но, точно между ним и его "объектом" установилась уже таинственная духовная связь, его инстинктивно все тянуло к помпейцу. Сидя над дневником, он не раз вдруг вскакивал и на цыпочках подходил к спящему, чтобы осветить лампою его лицо, заглядеться на него.
"Что значит молодость и отборная пища! Ведь был скелет скелетом; а вон теперь в неделю с небольшим совсем расцвел -- кровь с молоком. Какая правильность, какое благородство во всех чертах лица! Разрядить его в живописный древнеримский плащ, так народ на улице останавливаться будет. Да что наружность! Сообразительностью он всякого также за пояс заткнет: так быстро ведь все схватывает, так метко возражает, что иной раз язык прикусишь... Ах, ты умница моя!"
В груди черствого ученого, закоренелого эгоиста взошло вдруг, зашевелилось совсем незнакомое ему дотоле теплое чувство -- чувство дядьки к любимому питомцу, отца -- к единственному сыну. Научный "объект" обратился для него в самого близкого и дорогого ему, живого человека.
"Ты будешь моей радостью, моей гордостью! -- в приливе родительской нежности обещал сам себе Скарамуцциа. -- Ты будешь моим преемником по науке -- Марк-Июний Скарамуцциа!".
Помпеец, в свою очередь, -- как с затаенным удовольствием замечал профессор, -- питал к нему уже непритворное уважение. Тем не менее, внимание его не мало развлекалось доносившимися в открытый балкон уличными звуками: шумом экипажей, звонками конки и велосипедов, трубным воем моторов, говором и смехом прохожих, также долетавшею из городского сада музыкой. Не раз он, среди самой серьезной лекции, срывался с кресла и подбегал к балкону. Скарамуцциа должен быль насильно оттаскивать его назад, и в конце концов вовсе уже не открывал балкон.
-- Но ведь все эти новые способы передвижения -- совершенная тоже новость для меня! -- говорил ученик. -- Д и нынешние люди -- новые...
-- А ну их совсем, этих новых людей! -- отвечал учитель. -- Велосипед же я, так и быть, пожалуй, куплю для тебя; прокачусь с тобой как-нибудь на моторе. До времени же имей немного терпения: сперва теория, потом уж практика.
И Марк-Июний покорился. Однако, с ним произошла видимая перемена. Вначале такой отзывчивый, разговорчивый, шутливый, он стал теперь рассеян, молчалив и грустен.
-- Что с тобою, сын мой? -- решился наконец допытаться Скарамуцциа. -- Здоров ли ты?
-- Совершенно. С чего ты взял?
-- Да ты как-будто нос опустил. Недостает тебе чего? Скажи. Кажется, наш век представляет житейских удобств гораздо более, чем твой век.
-- М-да... -- как-то не совсем убежденно согласился Марк-Июний. -- Для вас, нынешних людей, не существует уже ни пространства, ни времени: быстрее голубя перелетаете вы моря и земли; выше орла возноситесь вы к небесам; за тридевять земель вы можете в один миг переслать весточку вашим друзьям и даже переговаривать друг с другом; всякий предмет вы можете тотчас отпечатлеть на бумаге, всякий звук задержать на лету; в искусственные стекла, вы видите и мельчайшую тварь, о которой мы, древние, даже понятия не имели, и бесконечно-отдаленные надзвездные миры; не выходя из дому, вы безошибочно определяете погоду на дворе: тепло ли там или холодно, будет ли завтра дождь или солнце; наконец, что всего дороже, -- познания мудрецов всех веков и народов сделались у вас общим достоянием, потому что могут быть приобретены за небольшие деньги в любой книжной лавке, тогда как мы, бедные, всякую книгу должны были собственноручно переписывать или покупать на вес золота...
-- То-то же! -- подхватил -- Так ты, стало быть, не можешь, кажется, жаловаться на судьбу, что дожил до наших времён?
Марк-Июний подавил вздох.
-- О чем же ты вздыхаешь?
-- Ты не рассердишься на меня, дорогой учитель?
-- Говори, не стесняйся.
-- Вот, видишь ли. Если бы человеческое счастие заключалось единственно в том, чтобы пользоваться "плодами" вашей цивилизации, -- то я, разумеется, почитал бы себя счастливейшим из смертных. Но, кроме материальной пищи -- житейских удобств, кроме духовной пищи -- наук, живому человеку нужна и пища душевная -- самая жизнь, живые люди. А их-то я, можно сказать, до сих пор не видел.
-- А я, а Антонио мой, значит, по-твоему не люди?
-- Ты -- не столько человек, как столп науки; Антонио же -- раб, не человек. Нет, покажи мне настоящих людей...
-- Эх, молодость, молодость! Что тебе в других людях? Повторяю, тебе: не стоят они внимания...
-- Как не стоят? Они и родились-то, и выросли все в вашем идеальном, цивилизованном веке. Стало быть, по твоим же словам, все они довольны своей судьбой, все поголовно счастливы. Это должна быть такая Аркадия...
Скарамуцциа насупился и нетерпеливо перебил говорящего:
-- Да, Аркадия, нечего сказать! Все, как волки, рады сожрать друг друга.
-- За что? Почему?
-- Потому что современный человек -- самая ненасытная тварь. Чем более у него есть, тем более ему надо. Цивилизация его избаловала. Прибавь к этому человеческую дурь...
-- Дурь? Но теперь, я думал, все так умны...
-- Да, уж можно сказать! Наука неуклонно идет вперед, а человечество ни с места: по-прежнему на одного умника 99 дурней.
-- Не слишком ли ты уже взыскателен, учитель? Ты меришь всех по своей мерке. Не всем же быть учеными, как ты! Как бы то ни было, еще раз прошу тебя: покажи мне их! Ты спрашивал меня: что со мною? здоров ли я? -- Да, я здоров, но задыхаюсь. Воздуху, воздуху дай мне! Пусти меня на волю!
"А что, в самом деле? -- сказал себе Скарамуцциа. -- Герметически закупорить его от людей я не могу, да и не смею. Баланцони прав! А что он столкнется с другими, -- не беда: чем скорее познает он пошлость людскую, тем скорее вернется к науке".
-- Изволь, друг мой, -- промолвил он вслух: -- с теории перейдем на практику: я буду твоим ментором и повезу тебя по разным фабрикам и заводам. Дело только за платьем. Я предложил бы тебе один из моих европейских костюмов; но ты, вероятно, не захочешь явиться всенародно таким "скоморохом"?
-- Ай, нет! избавь, пожалуйста.
-- Так потерпи, пока портной сошьет тебе тунику и тогу.
-- Не знаю, право, учитель, когда я рассчитаюсь с тобой: ты столько расходуешься на меня...
-- Рассчитываться нам нечего: ты самим собою уже оплачиваешь мне все мои невеликие издержки.
Марк-Июний крепко пожал руку щедрого хозяина. -- Нет, я не останусь у тебя в долгу.