На дне сырого, заросшего лопухами, бурьяном, чертополохом и прочей дрянью -- оврага, насыпан высокий, осевший курган; курган этот насыпан над могилой русского Зеленого змия. И овраг весь, поэтому, получил название "Змеиного"; а раньше он назывался "Волчьим". Овраг одной стороной соприкасается с Трупной балкой, разделяющей поселок Белогорячечный на две части.
Курган в "Змеином" овраге никем не посещается, кроме опухших записных пьяниц, приползающих сюда лунными холодными ночами, чтобы повыть на могиле своего дьявольского батьки, подраться друг с другом и подышать спиртным запахом, выделяющимся из болотистой почвы...
Лица у пьяниц -- светло-зеленые, вероятно, в честь своего патрона, глаза мутные, болотного цвета, и, когда все эти зеленые пьяницы вступают в драку, то свалявшись в один грязный тусклый комок, наносят друг другу глубокие раны осколками бутылок. Острое стекло, как нож в киселе, разрывает дряблые, рыхлые ткани алкоголических тел, а пьяницы воют, хрипло смеются и плюют друг на друга.
Невесело.
На могиле Зеленого змия, как на всякой могиле, нужно поставить памятник.
Предлагая это, я отнюдь не преследую каких-нибудь сентиментальных целей, не собираюсь миндальничать на манер семипудовой купчихи, которая воздвигает над могилой мужа семипудовый монумент, причем на фасаде приказывает написать:
"Оставил одну неутешную меня тут.
Жду не дождусь, когда и мне будет капут".
Идея постановки памятника над могилой Зеленого змия должна иметь чисто практический характер: из-под тяжелого куска гранита ему не так легко будет снова выбраться на свет Божий. Правда, в могилу забит довольно солидный осиновый кол, но этого мало. Старые люди категорически утверждают, что некоторые хлопотливые ведьмы, даже пронзенные этим осиновым колом, ухитрялись выползать из могилы, карабкаясь по колу, как проворный матрос по призовой мачте, во время народного гулянья.
Итак, на могилу Зеленого змия нужен большой памятник, высеченный из дикого камня, а по четырем сторонам его должны красоваться медальоны-барельефы, изображающие лица четырех типичных детей Зеленого змия: Ваню Косолапого, Гришу Утятина, Афанасия Чемерицу и Неизвестного Москвича.
Почему выбор остановился на них? Потому, что в них с ослепительной яркостью отразились все четыре характера, четыре темперамента всякого вообще пьяного человека.
Обдумывая вопрос об украшении барельефами могилы Зеленого змия, я сначала обратил внимание на связь между профессией и характером опьянения, и поэтому решил остановиться на таких четырех медальонах: актера, чиновника, извозчика и купеческого сына.
Но это оказалось неудобным: несмотря на всю типичность каждого в отдельности, свойства одного роковым образом оказывались вкрапленными в виде мелких частиц в характер другого.
Чище всех оказался тип актера.
Обращали ли вы внимание на то, что, напившись, всякий актер стремится, прежде всего, вызвать к жизни какую-нибудь драку, побоище, одним словом, членовредительство? Планы его в этом случае совершенно бескорыстны, потому что ему решительно все равно: он ли поколотит, или его поколотят. "Главное, -- думает он, -- чтобы в мире появились вызванные из небытия несколько оплеух, затрещин и подзатыльников, а я ли их отвешу, или мне чья-нибудь дружеская рука отвесит их, -- для мировой гармонии это безразлично..."
Самый лучший драматический актер или опереточный комик относятся к получению затрещин в пьяном виде с улыбкой резвого ребенка, поймавшего на зеленом, залитом солнцем лугу пеструю бабочку: поймает ребенок бабочку и тотчас же о ней забудет...
Так и актер:
-- Послушай-ка, -- спросит он приятеля, рассматривая на другой день в зеркало свое опухшее лицо, -- кажется, мне вчера попало от кого-то?
-- Попало, -- подтверждает приятель, закуривая папиросу.
-- От кого бы это?
-- Да от меня же. Я тебя два раза проштемпелевал довольно основательно.
-- Ты? Неужели? За что?
-- Мне не понравилось, как ты себя держишь: повалил благородного отца на пол и стал бить его по животу граммофонной трубой. Я тебя и того... попотчивал.
Долго смотрит пострадавший на свое лицо, потом откладывает зеркало в сторону и кивает головой:
-- Здорово ты это... Впрочем, сегодня я в спектакле не занят. Дай-ка папироску. Читал, как Окулькова выругали нынче?
Установив с непреложностью эту типичную актерскую черту, я сейчас же заметил, что ее можно обнаружить в виде тонкой прослойки и в купеческом сыне. Правда, купеческий сын любит, чтобы его в пьяном виде "уважали", но и извозчик любит в пьяном виде всеобщее уважение и восхищение его извозчичьей персоной... Правда, извозчик любит в подпитии прослушать жалостную песню и поплакать немного над своей загубленной молодостью, но это же свойственно и чиновнику.
Вот почему я забраковал связь между профессией и характером опьянения...
И вот почему я остановился на четырех резко выраженных индивидуальностях, на четырех определенных лицах, на четырех пьяных людях: Ване Косолапове, Грише Утятине, Афанасии Чемерице и Неизвестном Москвиче.
Наблюдать мне пришлось их при исключительно благоприятной обстановке (сам я ничего не пил, сидя в стороне), и поэтому все четверо произвели на меня исключительно свежее впечатление своей простотой и непосредственностью.
Изображу все их разговоры и поступки со стенографической, с кинематографической точностью.
* * *
Начинается с того, что все четыре "барельефа на могилу Зеленого змия" сидели за столом в отдельном кабинете ресторана и, только что налив по первой рюмке, чокнулись и выпили.
-- Эх, -- крикнул Неизвестный Москвич, -- хорошо!!.
-- Чрезвычайно приятно выпить рюмочку, -- согласился Афанасий Чемерица. -- Как ты находишь, Косолапов?
-- Что ж? -- уклончиво согласился спокойный Косолапов. -- Рюмка не вредит.
-- И другая не повредит, -- шумно рассмеялся Неизвестный Москвич. -- Наливай, Чемерица.
-- Мне что ж, я налью. За ваше здоровьице, братики. Э, э! Ты, что же, Ваня, неполную. Нет, уж ты выпей до конца.
-- Ну, что ж, -- сказал Косолапов. -- Вместе со всеми и выпью.
-- Нет, нет, так нельзя. Пей сначала то, что не допил, а потом я уж всем налью.
-- Выпил? Ну, вот так... А ты что же над своей рюмкой нос повесил?
-- Я выпью.
-- То-то. Ну, господа, еще по одной?
-- Ты уже выпил?
-- Выпил.
-- А почему же у тебя рюмка полная?
-- Это Чемерица сейчас налил.
-- Врешь, врешь! Зачем бы Чемерице тебе одному наливать? Он бы всем налил.
-- Он всем и наливал. А я свою раньше выпил, так он мне не в счет и налил.
-- Нет, это ты сжульничать хочешь... Ну, мы сейчас разберем: которую мы рюмку пьем?
-- Третью.
-- Врешь, четвертую. Еще первую Чемерица семгой закусил, вторую -- жареным грибочком с луком, третью салатом из омара...
-- Ан вот и попался! Омара-то даже и на столе нет.
-- Ну, уж я не знаю, чем он там закусывал, а только ты должен эту рюмку выпить.
-- Нет, пусть и все выпьют.
-- Ваня! Не передергивай.
-- Да что вам такое -- меньше я одной выпью или больше.
-- Как что такое? -- ахнули остальные трое. -- Вот это мне нравится?!
-- Ну, ладно... Уговорили.
-- Вот молодец. Афанасий, прошлый раз ты наливал, теперь пусть Гриша нальет.
-- Извольте, -- сказал Гриша. -- Э, э, брат! Ты чего же это по полрюмки оставляешь?! Так нельзя. Допей!
-- Да я...
-- Ничего там не "да я". Допивай.
-- Вот, а теперь можно и налить. Ваня! Что же это и у тебя чуть не половина остается... Так нельзя.
Для читателя этот разговор покажется несколько однотонным, лишенным всякого разнообразия, но действующие лица купались в разговоре как рыба в воде, со вкусом подавая каждый свою реплику:
-- Да я только что выпил.
-- Ну, да... Морочь кому-нибудь другому голову. Ну пей, не задерживай очереди.
-- А ты, Гриша, -- печально, с болью в сердце прошептал Чемерица, -- опять оставляешь чуть не половину рюмки? Так нельзя, Гриша. Неблагородно.
* * *
После третьего графинчика эти бесцельные разговоры понемногу сократились, дав место разговорам более содержательным, в которых, как водоросли в прозрачной воде, стал просвечивать, проглядывать темперамент и характер каждого пирующего.
-- Эх, Утятин, -- неожиданно хлопнул друга по плечу Неизвестный Москвич. -- Чего, брат, зажурился [Зажуриться (укр.) -- опечалиться.]?! Все хорошо. Выпьем, как говорят хохлы, помьянемо [Помянем (укр.)] родителей, тай будь воны проклята!
Гриша Утятин вдруг откинулся на спинку стула и, растягивая слова, произнес немного в нос:
-- Виноват, я прошу моих родителей не трогать. Можете о своих отзываться, как вам угодно, а моих... Одним словом, считаю ваши слова бестактными и неуместными.
-- Ну, Гриша, брось. Я же пошутил.
-- Нужно знать, с кем и как шутить, -- значительно заметил Гриша.
-- Вот... действительно, -- печально прошептал Чемерица, продырявливая пробкой кусок хлеба. -- Этого только и недоставало... И так жизнь не красна, всюду запустение, дороговизна, а тут еще эти ссоры. Господи! И без того плакать хочется, а вы...
-- Милый! -- всполошился Москвич. -- Что с тобой? С чего это все? Брось! Смотри, солнышко светит, птички разные прыгают.
-- Птички, конечно, прыгают. А нам, брат, радоваться нечему. Всюду зло, людишки дрянь.
Удар кулаком по столу прервал его слова.
Гриша, привстав со стула, качнулся к Афанасию Чемерице и, глядя на него исподлобья покрасневшими глазами, зловеще спросил:
-- Виноват, это вы о ком же?
-- Да ни о ком я. Вообще, говорю. Выпей, брат, лучше... Плохо, брат, все, омерзительно.
-- Нет-с, виноват... Вы вот сказали: "людишки дрянь"... Это вы на кого намекали? Почему вы на меня взглянули, когда говорили это?
-- Бог с тобой, Гриша, -- заплакал Чемерица. -- За что ты меня обижаешь?
-- Нет-с, я так этого не оставлю!!. Если всякий мальчишка и щенок...
Голос его попал в тон оконному стеклу, и оба тонко надтреснуто зазвенели: и голос, и стекло.
-- Братцы, господа! -- надрывался Неизвестный Москвич. -- Ну, что там, ну, чего там!.. Все вы хорошие, все вы замечательные люди; из-за чего ссориться, что делить? Обнимемся, как братья, поцелуемся, как сестры. Мы все молоды, красивы...
-- Виноват, -- насторожился Гриша. -- Что вы этим хотите сказать? Это насмешка! За это, милостивый государь, в порядочном обществе...
-- Как тяжело, о Боже, как тяжело, -- застонал Афанасий, схватившись за голову. -- Всюду интриги, подкопы, дрязги. Люди озверели. И вот я спрашиваю сам себя... Стоит ли жить?.. Не лучше ли...
-- Афанасий, -- с неистовой восторженностью воскликнул Неизвестный Москвич, забыв уже о своем препирательстве с самолюбивым Гришей. -- Афанасий! Неужели, ты не чувствуешь всеми фибрами, что вот ты, Афанасий, жив, что всюду птички, что тебя любит начальство! Афанасий, да ведь жизнь хороша, ведь! Ведь вот сейчас подадут пельмени, и пельмени ведь хороши и даже все хорошо, и даже то хорошо, что Гриша на меня обиделся: это доказывает, что у него... как это... неза... независимый -- вот! -- независимый самолюбивый харак... тер! Ах, господа!..
-- Прошу вас меня не касаться, -- закричал обиженный до глубины души Гриша. -- Я понимаю, что стою вам поперек дороги, и вы роете мне яму!!. Вы думаете, не понимаю? О-о, не беспокойтесь! Насквозь вижу!.. Довольно! Раскусил!..
-- Гриша! Брось. Ну, дай, я тебя поцелую. Афанасий, ну, зачем ты плачешь?! Да что же это такое, господа? Косолапов! Ну, дай я тебя поцелую! Ведь я же тебя люблю же, Косолапчик мой.
Удивительнее всех было поведение Косолапова... Он сидел спокойный, сосредоточенный и, нахмурив густые темные брови на бледном лице, не отрываясь, глядел в угол. Изредка только лицо его прояснялось, и он добродушно поглядывал на трех друзей.
-- Вот мы едим котлеты из мяса...-- прошептал Чемерица. -- А из-за этого, может быть, корову убили... Чем она виновата?..
-- Эх, Афанасий, -- подхватил Неизвестный Москвич. -- И коровка не виновата, и мы все не виноваты. Вино пенится, добрые друзья меня окружают, начихать нам на коровку. Эх, всех мне хочется, всех вас перецеловать, родные мои! Даже этого молчаливенького Косолапова...
Косолапов с непроницаемым видом покачал головой...
-- Даже плакучего Афанасия, даже этого ворчуна Гришеньку...
-- Что вы этим хотите сказать? -- взревел Гриша. -- Я не позволю издеваться над собой!! Я... я...
-- Нет счастья в сердце моем, -- всхлипнул Афанасий. -- Эх, Косолапов... Тяжело, а от тебя я не слышу ни слова утешения. Молчишь ты.
Спокойный, сосредоточенный Косолапов вдруг зашевелился, медленно поднялся с дивана, размахнулся и, стиснув зубы, ударил ликующего жизнерадостного Неизвестного Москвича.
-- Ваня?? -- простонал Москвич. -- За что же...
-- Эх, -- крякнул Косолапов, разминая могучие плечи. -- Я вас всех тут расчешу, как следует!
И страшный, молчаливый, ринулся в середину оторопевших друзей.
И из свившегося клубка четырех тел донесся только звонкий голос Гриши:
-- Что вы хотите этим сказать?! Вы не смеете драться! Я протестуюсь!..
Спит сейчас Зеленый змий... И пусть украшением его монумента будут барельефы четырех друзей -- четырех пьяных характеров, четырех пьяных темпераментов.