(Монолог госпожи Функельман)
-- Я еще с прошлого года стала замечать, что мой мальчик ходит бледный, задумчивый. А когда еврейский мальчик начинает задумываться -- это уже плохо. Что вы думаете, мне обыск нужен, что ли?
-- Мотя, -- говорю я ему, -- Мотя, мальчик мой! Чего тебе каламитно?
Так он поднимет на меня свои глазки и скажет:
-- Что значит -- каламитно! Ничего мне не каламитно.
-- Мотя! Чего ты крутишь? Ведь я же вижу...
-- Ой, -- говорит, -- отстань ты от меня, мама! У меня скоро экзамен на аттестат зрелости, а потом у меня есть запросы.
Обрадовал! Когда у еврейского мальчика появляются запросы, так господин околоточный целую ночь не спит.
-- Мотя! Зачем тебе запросы? Что ты, их на ноги наденешь, когда башмаков нет, или на хлеб намажешь, вместо масла? Запросы, запросы. Отцу твоему сорок шестой год -- он даже этих запросов и не нюхал. И плохо, ты думаешь, вышло? Пойди, поищи другой такой галантерейный магазин, как у Якова Функельмана! Нужны ему твои запросы! Он даже картоночки маленькие по всему магазину развесил: "Цены без запроса".
-- Мама, не мешай мне! Я читаю.
Он читает! Когда он читает, так уж мать родную слушать не может. Я через тебя, может, сорок две болячки в жизни имела, а ты нос в книжку всунул и думаешь, что умный как раввин. Гениальный ребенок.
Вижу -- мой Мотя все крутит и крутит.
-- Что ты крутишь?
-- Ничего я не кручу. Не мешай читать.
-- Что это он там такое читает? Ой! Разве сердце матери это камень или что? Я же так и знала! "Записки Кропоткина"! Тебе очень нужно записки Кропоткина, да? Ты будешь больной, если ты их не прочтешь? Брось сейчас же!
-- Мама, оставь, не трогай. Я же тебя не трогаю.
-- Еще бы он родную мать тронул, шейгец паршивый! И так мне в сердце ударило, будто камнем.
Куда, вы думаете, я сейчас же побежала? Конечно, до отца.
-- Яков! Что ты тут перекладываешь сорочки? Убежат они от тебя, или что? Он должен обязательно сорочки перекладывать...
-- А что?
-- Ты бы лучше на Мотю посмотрел.
-- А что?
-- Ему надо читать "Записки Кропоткина", да?
-- А что?
-- Яков! Ты мне не крути. Что ты мне крутишь! Скандал захотел, обыска у тебя не было, да?
-- А что?
-- Это не человек, а дурак какой-то. Еще он мне должен голову крутить! Тебе что нужно, чтобы твой сын в тюрьме сидел? Для него другого места нет? Надевайся, пойдем домой!
Вы думаете, что он делал, этот Мотя, когда мы пришли? Он читал себе "Записки Кропоткина".
-- Мотька, -- кричит Яков. -- Брось книгу.
-- А вы, -- говорит, -- ее подымете?
-- Брось, или я тебе сию минуту по морде ударю.
И как вы думаете, что ответил Мотя?
-- Попробуй! А я отравлюсь. Это запросы называется!
-- А, чтоб ты пропал! Тебе для матери книжку жалко. Тебя кто рожал -- мать или Кропоткин?
-- А что вы, -- говорит Мотя, -- думаете? Может, я благодаря ему второй раз на свет родился.
-- Ой, мое горе!-- Я заплакала, Яша заплакал, и Мотя тоже заплакал. Прямо маскарад.
Вышли мы с Яшей в спальню, смотрим друг на друга.
-- Хороший мальчик, а? Ему еще в носу нужно ковырять, а он уже Кропоткина читает.
-- Ну, что же?
-- Яша! Ты знаешь что? Нашего мальчика нужно спасти. Это же невозможно.
Так Яша мне говорит:
-- Что я его спасу? Как я его спасу? По морде ему дам? Так он отравится.
-- Тебе сейчас -- морда. Интеллигентный человек, а рассуждаешь, как разбойник. Для своего ребенка головой пошевелить трудно. Думай!
Яков сел, стал думать. Я села, стала думать. Ум хорошо, а два лучше.
Думаем, думаем, хоть святых выноси.
-- Яша!
-- А что?
-- Знаешь что? Нашего ребенка нужно отвлечь.
-- Ой, какая ты умная -- отвлечь! Чем я его отвлеку? По морде ему дам?
-- Ты же другого не можешь! Для тебя Мотькина морда это идеал!.. Он ребенок живой -- его чем-нибудь другим заинтересовать нужно... Нехай он влюбится, или что?
-- Какая ты, подумаешь, гениальная женщина! А в кого?
-- Ну, пусть он побывает в свете! Поведи его в кинематограф и еще куда! Что, ты не можешь повести его в ресторан?!
-- Нашла учителя! Что, я бывал когда-нибудь в ресторане? Даже не знаю, как там отворить дверей.
-- Что ты крутишь? Что ты мне крутишь? Тебе это чужой ребенок? Это кропоткинское дитя, а не твое? Такой большой дурак, и не может мальчика развлекать.
Пошел он к Моте, стал крутить:
-- Ну, Мотечка, не сердись на нас. Пойди с отцом немного пройдись. Я ведь же тебя люблю -- ты такой бледненький.
Ну, Мотька туда-сюда -- стал крутить: то дайте ему главу дочитать, то у него ноги болят.
-- Хороший ребенок! Книжку читать -- ноги не болят, а с отцом пройтись -- откуда ноги взялись. Надевай картузик, Мотенька, ну же!
Похныкал мой Мотечка, покапризничал -- пошел с папой.
Они только за двери -- я сейчас же к нему в ящик. Боже ты мой! И как это у нас до сих пор обыска не было -- не понимаю! За что только, извините, полиция деньги получает?.. И Кропоткины у него, и Бебели, и Мебели, и Малинины, и Буренины -- прямо пороховой склад. Эрфуртских программ -- так целых три штуки! Как у ребенка голова не лопнула от всего этого?!
Ой, как оно у меня в печке горело, если бы вы знали! Быка можно было зажарить.
В одиннадцать часов вечера вернулись Яша с Мотей, а на другое утро такой визг по дому пошел, как будто его резали.
-- Где мои книги? Кто имел право брать чужую собственность! Это насилие! Я протестуюсь!!
Функельманы любят молчать, но когда они уже начинают кричать -- так скандал выходит во всю улицу.
-- Что ты кричишь как дурак, -- говорит Яков. -- От этого книжка не появится обратно. Пойдем лучше контру сыграем.
-- Не желаю я вашу контру, отдайте мне моего Энгельса и Каутского!
-- Мотя, ты совсем сумасшедший! Я же тебе дам фору -- будем играть на три рубля. Если выиграешь, покупай себе хоть новых десять книг!
-- Потому только, -- говорит Мотя, -- и пойду с тобой, чтобы книги свои вернуть.
Ушли они. Пришли вечером в половине двенадцатого.
-- Ну что, Мотя, -- спрашиваю, -- как твои дела?
-- Хорошие дела, когда папаша играет, как маркер. Разве можно при такой форе кончать в последнем шаре? Конечно же он выиграет. Я не успею подойти к бильярду, как у него партия сделана.
Ну, утром встали они, Мотя и говорит:
-- Папаша, хочешь контру?
-- А почему нет?
Ушли. Слава Богу! Бог всегда слушает еврейские молитвы. Уже Мотя о книжках не вспоминает.
Раньше у него только и слышишь: классовые перегородки, добавочная стоимость, кооперативные начала...
А теперь такие хорошие русские слова: красный по борту в лузу, фора, очко, алагер.
Прямо сердце радовалось.
Ну, пришли они в двенадцать часов ночи -- оба веселые, легли спать. Пиджаки в мелу, взяла я почистить -- что-то торчит из кармана. Э, программа кинематографа! Хе-хе! После Эрфуртской программы это недурно. Бог-таки поворачивает ухо к еврейским молитвам!
Ну, так у них так и пошло: сегодня бильярд, и завтра бильярд, и послезавтра бильярд.
-- Ну, -- говорю я как-то, -- слава Богу, Яша... Отвлек ты мальчика. Уже пусть он немного позанимается. И ты свой магазин забросил..
-- Рано, -- говорит Яша. -- Еще он вчера хотел открытку с видом Маркса купить...
Ну, рано так рано.
Уже они кинематограф забросили, -- уже программки цирка у них в кармане.
Еще проходит неделя -- кажется, довольно мальчик отвлекся.
-- Мотя, что же с экзаменом? Яша, что же с магазином?
-- Еще не совсем хорошо, -- говорит Яша, -- подождем недельку. Ты думаешь, запросы так легко из человека выходят?
Недельку так недельку. Уже у них по карманам не цирковая программа, а от кафешантана, -- ужасно бойкий этот Яша оказался.
-- Ну, довольно, Яша, хватит! Гораздо бы лучше, чтоб Мотя за свои книги засел.
-- Сегодня, -- говорит Яша, -- нельзя еще, мы одному человечку в одном месте быть обещали.
Сегодня одному человечку, завтра одному человечку... Вижу я, Яков мой крутить начинает.
А один раз оба этих дурака в десять часов утра явились.
-- Где вы были, шарлатаны?
-- У товарища ночевали. Уже было поздно, и дождик шел, так мы и остались.
Странный этот дождик, который на их улице шел, а на нашей улице не шел.
-- Я, -- говорит Яша, -- спать лягу, у меня голова болит. И у Моти тоже голова болит; пусть и он ложится.
Так вы знаете что? Взяла я их костюмы, и там лежало в карманах такое, что ужас: у Моти черепаховая шпилька, а у Яши черный ажурный чулок.
Это тоже дождик?!
То Эрфуртская программа, потом кинематографическая, потом от шантана, а теперь такая программа, что плюнуть хочется.
-- Яша! Это что значит?
-- Что? Чулок! Что ты, чулков не видала?
-- Где же ты его взял?
-- У коммивояжера для образца.
-- А зачем же он надёванный? А зачем ты пьяный? А зачем у Мотьки женская шпилька?
-- Это тоже для образца.
-- Что ты крутишь? Что ты мине крутишь? А отчего Мотька спать хочет? А отчего в твоей чековой книжке одни корешки? Ты с корешков жить будешь? Чтобы вас громом убило, паршивцев.
И теперь вот так оно и пошло: Мотька днем за бильярдом, а ночью его по шантанам черти таскают; Яшка днем за бильярдом, а ночью с Мотькой по шантанам бегает. Такая дружба -- будто черт веревкой их связал. Отец хоть изредка в магазин за деньгами приедет, а Мотька совсем исчез. Приедет, переменит воротничок, и опять назад.
Наш еврейский бог услышал еврейскую молитву, но только слишком; он сделал больше, чем надо. Так Мотька отвлекся, что я день и ночь плачу.
Уже Мотька отца на бильярде обыгрывает и фору ему дает, а этот старый осел на него не надыхается.
И так они оба отвлекаются, что плакать хочется. Уже и экзаменов нет, и магазина нет. Все они из дому тащут, а в дом ничего. Разве что иногда принесут в кармане кусок раздавленного ананаса или половину шелкового корсета. И уж они крутят, уж они крутят...
Вы извините меня, что я отнимаю время разговорами, но я у вас хотела одну вещь спросить... Тут никого нет поблизости? Слушайте! Нет ли у вас свободной Эрфуртской программы или Кропоткина? Вы знаете, утопающий за соломинку хватается, так я бы, может быть, попробовала бы... Вы знаете что? Положу Моте под подушку, может, он найдет и отвлечется немного... А тому старому ослу -- сплошное мое горе -- даже отвлекаться нечем! Он уже будет крутить и крутить до самой смерти.