Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего дѣтства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.
Широкимъ полемъ разстилается умилительное дѣтство -- безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухтѣ, шатанье по Историческому бульвару съ цѣлымъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого-нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемѣна" въ саду подъ акаціями, змѣившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, дѣтскія тетради, радовавшія взоръ своей снѣжной бѣлизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всѣмъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, а Ока широка" или пропагандировалась несложная проповѣдь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мишѣ", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непровѣтреннаго класса -- запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мѣла на пальцахъ послѣ усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, -- среди этой кроткой долины дѣтской жизни, какъ нѣкій грозный дубъ возвышается крѣпкій, смахивающій на желѣзный болтъ, кулакъ, вѣнчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.
Его христіанское имя было Иванъ Аптекаревъ, уличная кличка сократила его на "Ваньку Аптекаренка", а я въ пугливомъ кроткомъ сердцѣ моемъ окрестилъ его: Страшный Мальчикъ.
Дѣйствительно, въ этомъ мальчикѣ было что-то страшное: жилъ онъ въ мѣстахъ совершенно неизслѣдованныхъ -- въ нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но онъ, очевидно, держалъ ихъ въ черномъ тѣлѣ, не считаясь съ ними, запугивая ихъ; говорилъ хриплымъ голосомъ, поминутно сплевывая тонкую, какъ нитка, слюну сквозь выбитый Хромымъ Возжонкомъ (легендарная личность!) зубъ; одѣвался же онъ такъ шикарно, что никому изъ насъ даже въ голову не могло придти скопировать его туалетъ: на ногахъ рыжіе, пыльные башмаки съ чрезвычайно тупыми носками, голова вѣнчалась фуражкой, измятой, переломленной въ неподлежащемъ мѣстѣ, и съ козырькомъ, треснувшимъ посрединѣ самымъ вкуснымъ образомъ.
Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцвѣтшей форменной блузой, которую охватывалъ широченный кожаный поясъ, спускавшійся на два вершка ниже, чѣмъ это полагалось природой, а на ногахъ красовались штаны, столь вздувшіеся на колѣнкахъ и затрепанныхъ внизу, -- что Страшный Мальчикъ однимъ видомъ этихъ брюкъ могъ навести панику на населеніе.
Психологія Страшнаго Мальчика была проста, но совершенно намъ, обыкновеннымъ мальчикамъ, непонятна. Когда кто-нибудь изъ насъ собирался подраться, онъ долго примѣривался, вычислялъ шансы, взвѣшивалъ и, даже все взвѣсивъ, долго колебался, какъ Кутузовъ передъ Бородино. А Страшный Мальчикъ вступалъ въ любую драку просто, безъ вздоховъ и приготовленій: увидѣвъ не понравившагося ему человѣка, или двухъ или трехъ, -- онъ крякалъ, сбрасывалъ поясъ и, замахнувшись правой рукой такъ далеко, что она чуть его самого не хлопала по спинѣ, бросался въ битву.
Знаменитый размахъ правой руки дѣлалъ то, что первый противникъ летѣлъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обѣими ногами... Если противниковъ было больше, чѣмъ три, то четвертый и пятый летѣли отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ -- и такъ далѣе.
Если же на него нападали пятнадцать, двадцать человѣкъ, то сваленный на землю Страшный Мальчикъ стоически переносилъ дождь ударовъ по мускулистому гибкому тѣлу, стараясь только повертывать голову съ тѣмъ расчетомъ, чтобы примѣтить, кто въ какое мѣсто и съ какой силой бьетъ, дабы въ будущемъ закончить счеты со своими истязателями.
Вотъ что это былъ за человѣкъ -- Аптекаренокъ.
Ну, неправъ ли я былъ, назвавъ его въ сердцѣ своемъ Страшнымъ Мальчикомъ?
Когда я шелъ изъ училища въ предвкушеніи освѣжительнаго купанья на "Хрусталке", или бродилъ съ товарищемъ по Историческому бульвару въ поискахъ ягодъ шелковицы, или просто бѣжалъ невѣдомо куда, по невѣдомымъ дѣламъ, -- все время налетъ тайнаго неосознаннаго ужаса тѣснилъ мое сердце: сейчасъ гдѣ-то бродить Аптекаренокъ въ поискахъ своихъ жертвъ... Вдругъ онъ поймаетъ меня и изобьетъ меня въ конецъ -- "пуститъ юшку", по его живописному выраженію.
Причины для расправы у Страшнаго Мальчика всегда находились...
Встрѣтивъ какъ-то при мнѣ моего друга Сашку Ганнибацера, Аптекаренокъ холоднымъ жестомъ остановилъ его и спросилъ сквозь зубы:
-- Ты чего на нашей улицѣ задавался?
Поблѣднѣлъ бѣдный Ганнибацеръ и прошепталъ безнадежнымъ тономъ:
-- Я... не задавался.
-- А кто у Снурцына шесть солдатскихъ пуговицъ отнялъ?
-- Я не... отнялъ ихъ. Онъ ихъ проигралъ.
-- А кто ему по мордѣ далъ?
-- Такъ онъ же не хотѣлъ отдавать.
-- Мальчиковъ на нашей улицѣ нельзя бить, -- замѣтилъ Аптекаренокъ и, по своему обыкновенію, съ быстротой молніи перешелъ къ подтвержденію высказаннаго положенія: со свистомъ закинулъ руку за спину, ударилъ Ганнибацера въ ухо, другой рукой ткнулъ "подъ вздохъ", отчего Ганнибацеръ переломился надвое и потерялъ всякое дыханіе, ударомъ ноги сбилъ оглушеннаго, увѣнчаннаго синякомъ Ганнибацера на землю, и полюбовавшись на дѣло рукъ своихъ, сказалъ прехладнокровно:
-- А ты... (это относилось ко мнѣ, замершему при видѣ Страшнаго Мальчика, какъ птичка, передъ пастью змѣи)... А ты что? Можетъ, тоже хочешь получить?
-- Нѣтъ, -- пролепеталъ я, переводя взоръ съ плачущаго Ганнибацера на Аптекаренка. -- За что же... Я ничего.
Загорѣлый, жилистый, не первой свѣжести кулакъ закачался, какъ маятникъ, у самаго моего глаза.
-- Я до тебя давно добираюсь... Ты мнѣ попадешь подъ веселую руку. Я тебѣ покажу, какъ съ баштана незрѣлые арбузы воровать!
"Все знаетъ проклятый мальчишка", подумалъ я. И спросилъ, осмѣлѣвъ:
-- А на что они тебѣ... Вѣдь это не твои.
-- Ну, и дуракъ. Вы воруете всѣ незрѣлые, а какіе-же мнѣ останутся? Если еще разъ увижу около баштана -- лучше бы тебѣ и на свѣтъ не родиться.
Онъ исчезъ, а я послѣ этого нѣсколько дней ходилъ по улицѣ съ чувствомъ безоружнаго охотника, бредущаго по тигровой тропинкѣ и ожидающаго, что вотъ-вотъ зашевелится тростникъ, и огромное, полосатое тѣло мягко и тяжело мелькнетъ въ воздухѣ.
Страшно жить на свѣтѣ маленькому человѣку.
Страшнѣе всего было, когда Аптекаренокъ приходилъ купаться на камни въ Хрустальную бухту.
Ходилъ онъ всегда одинъ, безъ охраны, несмотря на то, что всѣ окружающіе мальчики ненавидѣли его и желали ему зла.
Когда онъ появлялся на камняхъ, перепрыгивая со скалы на скалу, какъ жилистый поджарый волченокъ, всѣ невольно притихали и принимали самый невинный видъ, чтобы не вызвать какимъ-нибудь неосторожнымъ жестомъ или словомъ его суроваго вниманія.
А онъ въ три-четыре методическихъ движенія сбрасывалъ блузу, зацѣпивъ на ходу и фуражку, потомъ штаны, стянувъ заодно съ ними и ботинки и уже красовался передъ нами, четко вырисовываясь смуглымъ изящнымъ тѣломъ спортсмэна на фонѣ южнаго неба. Хлопалъ себя по груди и если былъ въ хорошемъ настроеніи, то, оглядѣвъ взрослаго мужчину, затесавшагося какимъ-нибудь образомъ въ нашу дѣтскую компанію, говорилъ тономъ приказанія:
-- Братцы! А ну, покажемъ ему "рака".
Въ этотъ моментъ вся наша ненависть къ нему пропадала -- такъ хорошо проклятый Аптекаренокъ умѣлъ дѣлать "рака".
Столпившіяся, темныя, поросшія водорослями, скалы образовывали небольшое пространство воды, глубокое какъ колодезь... И вотъ вся дѣтвора, сгрудившись у самой высокой скалы, вдругъ начинала съ интересомъ глядѣть внизъ, охая и по-театральному всплескивая руками:
-- Ракъ! Ракъ!
-- Смотри, ракъ! Чорть знаетъ, какой огромадный! Ну, и штука же!
-- Вотъ такъ рачище!.. Гляди, гляди -- аршина полтора будетъ.
Мужичище -- какой-нибудь булочникъ при пекарнѣ или грузчикъ изъ гавани, -- конечно, заинтересовывался такимъ чудомъ морского дна и неосторожно приближался къ краю скалы, заглядывая въ таинственную глубь "колодца".
А Аптекаренокъ, стоявшій на другой, противоположной скалѣ, вдругъ отдѣлялся отъ нея, взлеталъ аршина на два вверхъ, сворачивался въ воздухѣ въ плотный комокъ -- спрятавъ голову въ колѣни, обвивъ плотно руками ноги -- и, будто повисѣвъ въ воздухѣ на полсекунды, обрушивался въ самый центръ "колодца".
Цѣлый фонтанъ, -- нѣчто въ родѣ смерча -- взвивался кверху, и всѣ скалы сверху донизу заливались кипящими потоками воды.
Вся штука заключалась въ томъ, что мы, мальчишки, были голые, а мужикъ -- одѣтый и послѣ "рака" начиналъ напоминать вытащеннаго изъ воды утопленника.
Какъ не разбивался Аптекаренокъ въ этомъ узкомъ, скалистомъ колодцѣ, какъ онъ ухитрялся поднырнуть въ какія-то подводныя ворота и выплыть на широкую гладь бухты -- мы совершенно недоумѣвали. Замѣчено было только, что послѣ "рака" Аптекаренокъ становился добрѣе къ намъ, не билъ насъ и не завязывалъ на мокрыхъ рубашкахъ "сухарей", которые приходилось потомъ грызть зубами, дрожа голымъ тѣломъ отъ свѣжаго морского вѣтерка.
Пятнадцати лѣтъ отъ роду мы всѣ начали "страдать". Это -- совершенно своеобразное выраженіе, почти не поддающееся объясненію. Оно укоренилось среди всѣхъ мальчишекъ нашего города, переходящихъ отъ дѣтства къ юности, и самой частой фразой при встрѣчѣ двухъ "фрайеровъ" (тоже южное арго) было:
-- Дрястуй, Сережка. За кѣмъ ты стрядаешь?
-- За Маней Огневой. А ты?
-- А я еще ни за кѣмъ.
-- Ври больше. Что же ты дрюгу боишься сказать, чтолича?
-- Да минѣ Катя Капитанаки очень привлекаетъ.
-- Врешь?
-- Накарай минѣ Господь.
-- Ну, значитъ, ты за ней стрядаешь.
Уличенный въ сердечной слабости, "страдалецъ за Катей Капитанаки" конфузится и для сокрытія прелестнаго полудѣтскаго смущенія загибаетъ трехъэтажное ругательство.
Послѣ этого оба друга идутъ пить бузу за здоровье своихъ избранницъ.
Это было время, когда Страшный Мальчикъ превратился въ Страшнаго Юношу. Фуражка его попрежнему вся пестрѣла противоестественными изломами, поясъ спускался чуть не на бедра (необъяснимый шикъ), а блуза верблюжьимъ горбомъ выбивалась сзади изъ-подъ пояса (тотъ же шикъ); пахло отъ Юноши табакомъ довольно ѣдко .
Страшный Юноша, Аптекаренокъ, переваливаясь, подошелъ ко мнѣ на тихой вечерней улицѣ и спросилъ своимъ тихимъ, полнымъ грознаго величія, голосомъ:
-- Ты чиво тутъ дѣлаешь, на нашей улицѣ?
-- Гуляю... -- отвѣтилъ я, почтительно пожавъ протянутую мнѣ въ видѣ особаго благоволенія руку.
-- Чиво жъ ты гуляешь?
-- Да такъ себѣ.
Онъ помолчалъ, подозрительно оглядывая меня.
-- А ты за кѣмъ стрядаешь?
-- Да не за кѣмъ.
-- Ври!
-- Накарай меня Госп...
-- Ври больше! Ну? Не будешь же ты здря (тоже словечко) шляться по нашей улицѣ. За кѣмъ стрядаешь?
И тутъ сердце мое сладко сжалось, когда я выдалъ свою сладкую тайну:
-- За Кирой Костюковой. Она сейчасъ послѣ ужина выйдетъ.
-- Ну, это можно.
Онъ помолчалъ. Въ этотъ теплый нѣжный вечеръ, напоенный грустнымъ запахомъ акацій, тайна распирала и его мужественное сердце. Помолчавъ спросилъ:
-- А ты знаешь, за кѣмъ я стрядаю?
-- Нѣтъ, Аптекаренокъ, -- ласково сказалъ я.
-- Кому Аптекаренокъ, а тебѣ дяденька, -- полушутливо, полусердито проворчалъ онъ. -- Я, братецъ ты мой, страдаю теперь за Лизой Евангопуло. А раньше я стрядалъ (произносить я вмѣсто а -- былъ тоже своего рода шикъ) за Маруськой Королькевичъ. Здорово, а? Ну, братъ, твое счастье. Если бы ты что-нибудь думалъ насчетъ Лизы Евангопуло, то...
Снова его уже выросшій и еще болѣе окрѣпшій жилистый кулакъ закачался у моего носа.
-- Видалъ? А такъ ничего, гуляй. Что жъ... всякому стрядать пріятно. Мудрая фраза въ примѣненіи къ сердечному чувству.
12 ноября 1914 года меня пригласили въ лазаретъ прочесть нѣсколько моихъ разсказовъ раненымъ, смертельно скучавшимъ въ мирной лазаретной обстановкѣ.
Только что я вошелъ въ большую, установленную кроватями палату, какъ сзади меня, съ кровати послышался голосъ:
-- Здравствуй, фрайеръ. Ты чего задаешься на макароны?
Родной моему дѣтскому уху тонъ прозвучалъ въ словахъ этого блѣднаго, заросшаго бородой, раненаго.
Я съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на него и спросилъ:
-- Вы это мнѣ?
-- Такъ-то, не узнавать старыхъ друзей? Погоди, попадешься ты на нашей улицѣ, -- узнаешь, что такое Ванька Аптекаренокъ.
-- Аптекаревъ?!
Страшный Мальчикъ лежалъ передо мной, слабо и ласково улыбаясь мнѣ.
Дѣтскій страхъ передъ нимъ на секунду выросъ во мнѣ и заставилъ и меня и его (потомъ, когда я ему признался въ этомъ) разсмѣяться.
-- Милый Аптекаренокъ? Офицеръ?
-- Да.
-- Раненъ?
-- Да. (И, въ свою очередь): Писатель?
-- Да.
-- Не раненъ?
-- Нѣтъ.
-- То-то. А помнишь, какъ я при тебѣ Сашку Ганнибацера вздулъ?
-- Еще бы. А за что ты тогда "до меня добирался"?
-- А за арбузы съ баштана. Вы ихъ воровали и это было нехорошо.
-- Почему?
-- Потому что мнѣ самому хотѣлось воровать.
-- Правильно. А страшная у тебя была рука, нѣчто въ родѣ желѣзнаго молотка. Воображаю, какая она теперь...
-- Да, братъ, -- усмѣхнулся онъ. -- И вообразить не можешь.
-- А что?
-- Да вотъ, гляди.
И показалъ изъ-подъ одѣяла короткій обрубокъ.
-- Гдѣ это тебя такъ?
-- Батарею брали. Ихъ было человѣкъ пятьдесятъ. А насъ, этого... Меньше.
Я вспомнилъ, какъ онъ съ опущенной головой и закинутой назадъ рукой, слѣпо бросался на пятерыхъ, -- и промолчалъ.
Бѣдный Страшный Мальчикъ!
Когда я уходилъ, онъ, пригнувъ мою голову къ своей, поцѣловалъ меня и шепнулъ на ухо:
-- За кѣмъ теперь стрядаешь?
И такая жалость по ушедшемъ сладкомъ дѣтствѣ, по книжкѣ "Родное Слово" Ушинскаго, по "большой перемѣнѣ" въ саду подъ акаціями, по украденнымъ пучкамъ сирени, -- такая жалость затопила наши души, что мы чуть не заплакали.