Самое красивое в женщине (когда смотришь на нее со стороны) - это ее осень... Пышная, золотая, иногда спокойно-элегическая, иногда бурная, пламенная, она является для всякого, кто глядит на такую женщину, сладким и страшным memento mori...
Самое красивое в мужчине - это его весна: 21 - 22 года, когда взор задумчив и робок, а сердце бьется и замирает при одном взгляде на женщину. Чуткость, рыцарство и бескорыстная влюбленность свойственны этому возрасту...
Однажды я долго любовался этим чудесным сочетанием зрелой пышной осени и молодой, розовой весны.
Осень - актриса Донецкая.
Весна - актер Рокотов.
Я сидел в ее уютной квартирке и мирно беседовал об искусстве, когда появился Рокотов, молодой красавец, с бритым нервным лицом и задумчивыми, немного печальными глазами.
- Здравствуй, Женя, - сказал он, целуя ее в щеку и здороваясь со мной.
"На "ты", - подумал я. - Очевидно, ее муж".
- Ты откуда? - спросила Донецкая.
- На бильярде с твоим мужем играл.
"Не муж, значит, - догадался я. - Значит, брат". Вслух заметил:
- А вы совсем не похожи друг на друга лицом.
- Да? - удивилась она. - А я где-то читала, что люди, которые долго живут друг с другом, делаются похожими друг на друга. Мы живем вместе уже полтора месяца, а вот, оказывается, не похожи.
"Вот оказия, - призадумался я. - Живут вместе полтора месяца, а он с ее мужем на бильярде играет. Как же он ей приходится? Впрочем, "вместе" - это, может быть, в одном театре..."
- Вы в одном и том же театре играете? - спросил я.
- Да, - отвечала Донецкая. - В театре его только и видишь. Домой он является в пять часов утра и имеет пренеприятную привычку будить меня...
Рокотов мелодично засмеялся, поцеловал Донецкой руку и, присев около на низенький пуф, детским движением доверчиво положил ей голову на колени.
- Ах ты мой милый мальчик, - ласково и нежно прошептала она, гладя его волосы.
...И продолжала начатый разговор:
- Да! В те времена я служила еще в Саратове. Еще, как говорится, не расправила крылья. И бедствовали же мы! Комическая старуха варила похлебку из картофеля, и этим питалась вея труппа. Боже мой! Какой контраст с тем, что было потом! Струи золота! Горы бумажек! Ах, дорогой друг мой... Если бы я сейчас имела одну десятую того, что прошло через мои руки, - я была бы миллионершей!
- Неужели в театре платят такие большие оклады?! - удивился я.
- В театре? Я бы сто раз уже протянула ноги - если бы рассчитывала на свое жалованье...
Она склонила благородный профиль к голове любимого человека и, отдаваясь вся во власть воспоминаний, тихо, ни к кому не обращаясь, заговорила:
- О, Боже... Что это было... Например, в Москве... Генерал Штифель... Понравилась мне золотистая лошадь у одного рыбника... Генерал мигнул, лошадь эта очутилась у меня, но я хотела иметь пару... Что ж вы думаете? Всю Россию изъездил его секретарь и нашел-таки в каком-то не то Устюге, не то еще где-то... Восемь тысяч ему это стоило...
Сердце мое болезненно сжалось.
"Зачем она это говорит, - подумал я. - Ведь любимому и любящему человеку больно слушать о том, как ее любил другой, как он окружал ее королевской роскошью, которой он, бедный артист, не в силах дать ей..."
- А дровяник Супов, - прошептала Донецкая, еще ниже склоняя чистый, не успевший измяться профиль к голове любимого человека. - Вспомню я об этом Супове - и даже теперь смешно... К чему были все эти глупости... Делал мне ванну из воды пополам с духами; а духи французские, уж и название не припомню... Флакон 28 рублей... За кровать заплатил семь тысяч... Бывало, приезжаешь к Яру, подойдешь к аквариуму (огромный там аквариум был), выберешь этакую рыбку, рублей за полтораста... подадут ее, ну, и что же? Ковырнешь эту махину вилкой - уберите, не нравится' А цыгане? Как цыгане запоют, так этот Супов плакать начинает: "Женя! Хочешь, жену отравлю, а на тебе женюсь". Такой смешной. "Зачем же, говорю, Ваня. Разве я и так не твоя?.." - "Без закона, говорит, это не считается". Такой юморист, что ужас. До ста тысяч я ему в полтора года стоила...
Тупая боль сжала мое сердце, когда я поглядел на Рокотова.
Бедняга будто замер в своем мучении, уткнув голову в колени женщины, которая так терзала и топтала без всякой жалости его молодое чувство, а она, будто не замечая нависшего над нами ужаса и боли, продолжала:
- А в Киеве! Был у меня сахарозаводчик Тирунин, старик, существо испорченное до мозга костей. Но надо отдать справедливость - денег не жалел. В мой бенефис однажды выкинул штуку: сто корзин поднес. Так вы знаете: я потерялась на сцене!.. Лес! Не знаю, куда идти! Вместо того чтобы в публику, я в кулису кланялась. А за ужином в огромном тазу крюшон делали, в который входило шампанское, коньяк, мараскин, персики и я. Это у него уж традиция была. В три недели шестьдесят тысяч растаяли...
Я уже открыл рот, чтобы намекнуть ей на все неприличие и жестокость ее слов по отношению к тому, кто был у ее ног, но в это время он сам поднял голову и, бросив на нее угрюмый, тяжелый взгляд, пытался что-то сказать, однако, не замечая его порыва, вся погруженная в воспоминания, тихо прошелестела Донецкая:
- В том же Киеве был такой подрядчик, Акулькин... Что он выделывал! Забирал всю труппу, вез ее на Труханов остров, дня на три, а антрепренеру платил неустойку. И все потому, что в городе ему мешал остаться со мной полковник Подпругов... Один месяц был у меня этот Акулькин, а обошлось ему это... дай Бог память... Да! 82 тысячи ему это обошлось.
Давно уже хотевший что-то сказать Рокотов теперь не выдержал... Поднял голову энергичным взмахом и ревниво сказал:
- Постой, постой... 82 тысячи! Но ведь это не считая бриллиантов. А ты на сколько получила бриллиантов? Тысяч на двадцать? Вот, брат, оно и за сто перевалило.
- Ах, и верно ведь, - улыбнулась Донецкая, снова укладывая голову любимого человека на колени. - Тогда выйдет больше ста тысяч.
И снова зашелестела тихо и задумчиво пышная осень золотыми листьями, и снова замерла у ее ног розовая весна, очарованная, завороженная волшебной сказкой.
.................................................................................