I.
Анна Ивановна, Наталья Петровна и Марья Осиповна, дочитавъ до сихъ мѣстъ (если только у нихъ на то хватило терпѣнія), я увѣренъ, почувствовали себя нѣсколько обиженными, и даже пожалуй обманутыми. "Гдѣ же собственно романъ?" спрашиваютъ онѣ, "и гдѣ любовь, сія необходимая принадлежность романа? И къ чему такая пропасть разговоровъ, разсужденій и мнѣній?" Ссылаюсь, сударыни, на васъ самихъ. Вы сами развѣ не придаете важнаго, быть-можетъ даже историческаго значенія своимъ мнѣніямъ, разсужденіямъ и разговорамъ? И вдобавокъ, развѣ неизвѣстно вамъ, хотя бы изъ Бокля (буде иныхъ книгъ вы не читали), что всякая современность заключается именно во мнѣніяхъ и воззрѣніяхъ, нравственная же сторона человѣка извѣчна и одинакова во всѣ времена? И какъ же было мнѣ при изображеніи современнаго общества обойти разговоры, мнѣнія и воззрѣнія?
Правду сказать, мнѣ прискучили пасквили что подъ видомъ панегириковъ и апологій изобильно сыплются на поколѣніе къ нему же мнѣ суждено принадлежать. Мнѣ до обиды надоѣли эти герои чьи геройскіе подвиги заключаются въ избіеніи генераловъ за неплатежъ долга, чья философія не идетъ дальше разсужденій о томъ слѣдуетъ или не слѣдуетъ курить гаванскія сигары, когда народъ довольствуется махоркой, и чьи историческія свѣдѣнія ограничиваются увѣренностью что раньше яко бы новыхъ людей, бьющихъ за неплатежъ долга генераловъ, жили старые люди, не знавшіе ни чести, ни долга, ни любви и даже не бившіе генераловъ за неплатежъ долга. До обиды надоѣли мнѣ эти изображенія невѣжества и самодовольства, выдаваемыя гг. фельетонистами за правдивое и прекрасное изображеніе моихъ сверстниковъ. Точно между нами только и народу что умственные цирюльники да житейскіе фельетонисты! Смѣю думать, умственные цирюльники и житейскіе фельетонисты существовали всегда, даже въ греческомъ лагерѣ подъ Троей, ибо кто же былъ многобитый Терситъ если не смѣлый обличитель и фельетонистъ того времени? И смѣю также думать что никогда еще до нашего печальнаго времени никто не считалъ шушеру за истинныхъ представителей поколѣнія.
Теперь, сударыня, я надѣюсь что вы хотя нѣсколько извините меня; въ надеждѣ на ваше снисхожденіе, я даю слово что впредь поведу разказъ самымъ примѣрнымъ образомъ и заранѣе обѣщаю вамъ и любовь, и все чего только вы пожелаете. За симъ возвращаюсь къ послѣднему приключенію, къ выходкѣ Рудометкина.
Чулковъ зналъ Рудометкина за человѣка честнаго и правдиваго, а потому былъ крайне огорченъ его выходкой и рѣшалъ подвергнуть своего сожителя строжайшему допросу. Сожитель, предчувствуя быть де допросу, умышленно дня три избѣгалъ Чулкова; онъ являлся поздно, уходилъ рано и прибѣгалъ къ инымъ столь же не мудрымъ хитростямъ. Наконецъ видя что "допроса не миновать", Рудометкинъ рѣшился укрѣпиться духомъ и выдержатъ нападеніе пріятеля. Придя домой послѣ обѣда, онъ затворился въ свою комнату и усиленно принялся за чтеніе. Къ вечернему чаю онъ вышелъ съ книгой и притворился по горло занятымъ человѣкомъ. Такими невинными фокусами онъ однако ни мало не отвелъ глазъ Чулкову. Но раньше позвольте васъ познакомить съ Амфилохіемъ Григорьевичемъ, человѣкомъ во многихъ отношеніяхъ замѣчательнымъ.
Рудометкинъ былъ теоретикъ какихъ встрѣчаешь только на Руси. Любители валить съ больной головы на здоровую, но не прочь посмѣяться надъ теоретичностью нашихъ добрыхъ сосѣдей Нѣмцевъ и даже порой изображать Нѣмца не иначе какъ воплощенною теоріей. Разница тутъ кажется въ томъ что теорія весьма не мѣшаетъ Нѣмцу быть человѣкомъ практическимъ и жить какъ всѣ люди живутъ; Русскій же ввергается въ теорію, то весь до малѣйшаго суставчика пропитается ею. Можетъ-быть это зависитъ отъ того что ваши теоріи бываютъ по большей части самодѣльными, а къ самодѣльщинѣ самодѣльщикъ всегда особенно пристрастенъ. Амфилохій Григорьевичъ обучалъ юношество русской исторіи и зналъ свой предметъ досконально. Но ему мало было знать, онъ жилъ исторіей, искалъ въ ней осуществленія своихъ идеаловъ, проникался ея духомъ. Рудометкину, по натурѣ, нравилась всякая удаль, молодечество, беззавѣтность; онъ мечталъ о свободѣ, любилъ родину и науку. И онъ искалъ времени когда все это входило въ обиходъ, двигало жизнью; когда эти качества были людямъ дороже жизни, потому что жизнь безъ нихъ казалась ничѣмъ. И онъ былъ увѣренъ что такое время существовало: то былъ до-татарскій періодъ русской исторіи, время Владиміровъ, Ярославовъ, Мстиславовъ, время князей страдальцевъ за народную землю, князей оборонителей народныхъ вольностей, князей любителей и распространителей просвѣщенія. Выше этого времени, по его мнѣнію, никогда ничего не было въ мірѣ; дальнѣйшая русская исторія для него была постепеннымъ искаженіемъ великаго начала, и если онъ останавливался съ любовью на нѣкоторыхъ историческихъ личностяхъ, то потому что казались они ему какъ бы отзвукомъ той первоначальной нашей славы. Въ современномъ обществѣ онъ не видѣлъ ни одного изъ излюбленныхъ имъ качествъ, отличительныхъ качествъ всякаго истаго русскаго человѣка. И онъ чуждался общества, ограничиваясь шапочнымъ знакомствомъ, за исключеніемъ Чулкова и еще двухъ-трехъ пріятелей.
Но отметая современное общество, Рудометкинъ любилъ простой народъ и видѣлъ въ немъ народъ избранный. Не долюбливая литературы, онъ благоговѣлъ предъ народными былинами и пѣснями, и малѣйшее къ нимъ не то что отрицательное, а просто критическое отношеніе полагалъ святотатствомъ. Въ житейскихъ привычкахъ Амфилохій былъ столь же своеобыченъ какъ и въ теоріи. Цѣлый мѣсяцъ онъ покойно занимался по утрамъ уроками, а по вечерамъ изученіемъ своего предмета или бесѣдами о немъ, но около перваго числа, время полученія жалованья, становился нервенъ и характеромъ раздражителенъ. Получивъ жалованье, Рудометкинъ, предварительно обезпечивъ себѣ на мѣсяцъ питаніе и кровъ, закатывался на нѣсколько дней и начиналъ, какъ выражался, "прожигать жизнь". Такое прожиганіе казалось ему необходимою принадлежностью нашего печальнаго времени, когда ни на что доброе нельзя употребить данную отъ Бога силу. Прожиганіе начиналось съ того что нанимался Семенъ-лихачъ, великій почитатель и закадычный другъ Амфилохія Григорьевича. Рудометкинъ и въ тверезые дни не иначе здоровался съ Семеномъ какъ за руку. Возсѣвши на Семена, Рудометкинъ объѣзжалъ нѣкоторыхъ пріятелей, не забывая по дорогѣ ни трактировъ, ни иныхъ выпивательныхъ заведеній. Часамъ къ пяти и въ состояніи значительнаго зашибленія, онъ являлся къ своему пріятелю портному и между ними происходилъ примѣрно такой разговоръ:
-- Ты, Амфиля?
-- Я, Ваня.
-- Аль началъ опять?
-- Есть тотъ грѣхъ.
-- Дрызгануит нешто?
-- Дрызганемъ.
И они посылали за дюжиной пива и распивая вели смиренную бесѣдушку. Ваня разказывалъ Амфилѣ про свое житье-бытье и о томъ какъ изъ деревенскихъ мальчишекъ онъ вышелъ въ люди, а Амфиля поучалъ Ваню русской исторіи и укрѣплялъ его въ вѣрѣ что Русскій народъ есть новый Израиль, народъ Божій. Наговорившись они начинали ревѣть пѣсни. Кутежъ обычно заканчивался посѣщеніемъ полпивной Ярославца Ивана Андреева. Сей Иванъ Андреевъ, или какъ ради краткости и красоты слога называли его Иванъ Андревъ, снискалъ особое расположеніе Амфилохія Григорьевича по слѣдующему случаю. Амфилохій разказывалъ однажды любознательному Ярославцу про Петра и когда распространился какъ Петръ самъ топоромъ работалъ (черта по понятнымъ причинамъ бывшая для Амфилохія любезною въ Петрѣ), Ярославецъ замѣтилъ:
-- Не царское дѣло топоромъ ручки мозолить.
Это замѣчаніе показалось Амфилохію весьма мудрымъ, и онъ преклонился предъ здравымъ русскимъ умомъ Андрева.
Къ бесѣдѣ у Андрева всегда приглашался и Семенъ, великій балагуръ и пѣсенникъ, а равно нѣкоторые изъ завсегдатаевъ заведенія. Тутъ были свои остряки, состязавшіеся по часамъ въ переворачиваньи словъ (ни дать, ни взять Шекспировскіе клоуны) изъ-за преміи назначаемой Рудометкинымь въ видѣ водки съ приличною закуской, свои пѣвцы, свои бахари и безъ скомороховъ не обходилось. Тѣ художники что на масляной и о Святой леденѣющими устами повѣствуютъ разныя разности съ каруселей Адмиралтейской площади, не стѣсняемые "слишкомъ чопорною" цензурой, разыгрывали свои штуки.
"Ну да, думывалъ Амфилохій, глядя на полупьяныхъ и совсѣмъ пьяныхъ собесѣдниковъ и обращаясь къ кому-то невидимому,-- развѣ въ вашемъ сосьетё такое веселье бываетъ? Толкуете себѣ о вздорѣ, въ чемъ и сами ни бельмеса не смыслите, да и думаете что умными рѣчами занимаетесь! А у насъ если разговоръ зайдетъ, такъ про бывалое, изъ жизни ли, изъ исторіи, а не о пустяшныхъ теорійкахъ болтаемъ! И все то дѣлается не по принужденію какъ у васъ, а по всей нашей волѣ, какъ говаривалось въ древнемъ Новѣгородѣ."
И Рудометкинъ только въ эти дни бывалъ веселъ, счастливъ и доволенъ самъ собой и находилъ что лучше и умнѣе и веселѣе народа Русскаго никого на свѣтѣ нѣтъ.
-- Ну, Амфилка, а съ завтра за работу! говаривалъ онъ себѣ, возвращаясь послѣ трехдневной отлучки на вельми опьянѣвшемъ Семенѣ.
И съ завтраго начиналась для него образованная жизнь. Таковъ-то былъ Амфилохій Григорьевичъ Рудометкинъ, и правду говоря, былъ онъ славный малый.
Сей-то славный малый потупилъ глаза въ книгу, видя что Чулковъ входитъ въ комнату. Они перекинулись нѣсколькими незначущими фразами.
-- Послушай-ка! сказалъ Чулковъ выпивъ стаканъ чаю.
Амфилохій хотѣлъ было показать что прослышалъ обращеніе пріятеля, но не сумѣлъ. Онъ быстро и неловко вскинулъ на него глазами, и еще быстрѣе и неловче углубился въ книгу.
-- Скажи пожалуста, ты четвертаго дня съ ума сходилъ или пьянъ былъ? спросилъ Владиміръ Дмитричъ.
-- Съ чего это? подразумѣвая "ты это думаешь", спросилъ Рудометкинъ, любившій выражаться съ древне-новгородскою краткостью.
-- Съ того: Кононову руки не подалъ, въ тонъ ему отвѣтилъ Чулковъ.
-- Не хотѣлъ, не подалъ.
-- Да пойми, мрачнѣйшій изъ смертныхъ, что сіе законами общежитія возбраняется. Вѣдь это невѣжество.
-- Очень мнѣ нужно вашу куртуазію соблюдать.
-- Другъ мой, а древлерусскіе богатыри того не дѣлывали. Войдетъ богатырь во гридницу
Крестъ кладетъ по-писаному,
Поклонъ ведетъ по-ученому,
На всѣ на четыре на стороны.
Воззваніе къ богатырской вѣжливости не могло не подѣйствовать на Амфолохія; онъ почувствовалъ: противъ идеала прегрѣшилъ.
-- Ну просто не люблю его, пробурчалъ онъ, чтобы какъ-нибудь извигить себя.
-- Сіе не есть резонъ, какъ говаривалъ твой личный врагъ Петръ Первый.-- Я вотъ яблокъ не люблю, но нельзя же мнѣ въ силу сего всѣ лотки съ яблоками опрокидывать.
-- Ну, пошелъ глупости прибирать.
-- И за что тебѣ его не любить? Къ одной кумѣ, кажись, не хаживали.
-- За что? съ силой спросилъ Рудометкинъ и съ не меньшею силой отвѣтилъ:-- а за то что тонкачь.
-- Въ какомъ смыслѣ?
-- А въ такомъ что онъ не нашего поля ягода; ему бы на всемъ готовомъ жить да тонкими блюдами питаться; бѣлоручка онъ умственная, вотъ что. У него и душа такая, точно ее въ батистовыхъ пеленкахъ выносили. Чуть складочка подвернулась, и умираетъ.
-- Ты самъ-то давно ли въ столь тонкія сравненія пустился? съ изумленіемъ спросилъ Чулковъ.
-- Ну да, не слушая его продолжалъ Рудометкинъ, -- онъ только и умѣетъ что въ надушеной комнатѣ сидѣть да тонкоумныя книжечки на тончайшемъ французскомъ языкѣ читать.
Чулкова взорвало.
-- А знаешь кто ты? сердито спросилъ онъ сожителя.
-- Кто? неустрашимо спросилъ сожитель, хотя и чувствовалъ: "сейчасъ де обругаетъ".
-- Амфибрахій ты семинарскій, и больше ничего.
-- Это въ какомъ же смыслѣ? освѣдомился озадаченный Амфилохій.
-- А въ такомъ же.
И Чулкову до того смѣшна показалась его внезапная злоба, выразившаяся безсмысленною бранью, что онъ расхохотался.
-- Видишь, братъ Рудометъ, сказалъ онъ,-- скверная у тебя привычка безъ причины и не зная ругать людей.
-- Ну, про него-то я знаю.
-- Что знаешь?
-- Я и тебѣ удивляюсь, продолжалъ Рудометъ,-- ты, кажись, человѣкъ русскій, а онъ иностранецъ какой-то, а связался съ нимъ.
-- Да что же ты про него знаешь?
-- Ну, ужъ знаю.
И какъ ни бился Чулковъ, Рудометъ на чемъ сталъ, не сдвинулся, и все твердилъ: "ну, ужъ знаю".
"Что бы однако означала сія таинственная фраза?" раздумывалъ Чулковъ, и по довольномъ размышленіи и переворачиваньи возможныхъ причинъ чуть не закричалъ по-Архимедовски во все горло "нашелъ!"
-- Ты все продолжаешь у Воробьевыхъ уроки давать? спросилъ онъ Рудомета, снова углубившагося въ чтеніе.
При имени Воробьевыхъ у Амфилохія, какъ показалось Чулкову, слегка дрогнула щека. Такое обстоятельство, впрочемъ, вполнѣ оправдывалось тѣмъ что Амфилохій имѣлъ великое стыденіе къ женскому полу вообще, и входя въ домъ гдѣ давалъ уроки барышнямъ, всегда робѣлъ и по неизвѣстной причинѣ съ великимъ усердіемъ теръ въ передней правую ладонь.
-- Что жъ, какъ тебѣ нравится ученица? Не влюбился еще? беззаботно спросилъ Чулковъ.
-- Дуракъ! заоралъ Амфилохій, вскакивая со стула. Онъ зачѣмъ-то захватилъ съ собою и книгу, поднесъ ее чуть къ скуламъ и потомъ грузно и плашмя бросилъ на столъ.
-- Что съ тобою? самымъ невиннымъ тономъ спросилъ Чулковъ.
-- Послѣ такихъ словъ....
И не договоривъ, Рудометкинъ взялъ книгу подъ мышку и бистро пошелъ къ двери.
-- Куда же ты?
-- Видишь, Чулковъ, не безъ волненія проговорилъ Амфидохій, останавливаясь въ дверяхъ, -- знай ты что это за дѣвушка, ты никогда бы!...-- И опять не договоривъ, онъ быстро повернулся а вышелъ, хлопнувъ дверью.
"Ну такъ и есть, самъ того не зная, влюбился, а изъ слѣпой ревности, тоже самъ того не зная, обидѣлъ мнимаго соперника", рѣшилъ Владиміръ Дмитричъ.
Мы увидимъ насколько онъ былъ правъ.
II.
Минѣ Иванычу, вскорѣ послѣ описаннаго въ концѣ предыдущей главы, случилось поближе познакомиться съ Кононовымъ. Вотъ какъ это произошло. Старикъ зашелъ за необходимыми, для разъясненія занимавшаго его археологическаго вопроса, справками въ Публичную Библіотеку. Туда же зашелъ и Кононовъ. Я сказалъ что мысли о современномъ художествѣ такъ заняли Кононова что онъ рѣшился не оставлять ихъ втунѣ. И дѣйствительно, онъ старался провѣрнуть ихъ и по возможности разработать. Для этого ему потребовалось прочесть нѣсколько сочиненій, и ради этой-то цѣли онъ зашелъ въ библіотеку. Старику, какъ мы знаемъ, Кононовъ понравился съ перваго разу и главное за то что "съ прекраснымъ сердцемъ человѣкъ". Случилось что они почти одновременно окончили занятія. Мина Иванычъ спросилъ молодаго человѣкъ чѣмъ именно онъ занимался; они разговорились и вышли вмѣстѣ. Мысли Кононова показались старику замѣчательными, и чтобы подробнѣе поговорить о предметѣ онъ пригласилъ его отобѣдать вмѣстѣ.
-- Не можете ли вы мнѣ какъ-нибудь нагляднѣе объяснить вашу мысль? спросилъ, между прочимъ, старикъ.
-- Не случалось ли вамъ испытывать подобнаго впечатлѣнія: вы смотрите на картину, гдѣ изображена, положимъ, сцѣна изъ жизни Христа, и вы чувствуете что васъ занимаетъ не художественный образъ, не самая картина, а взглядъ художника на событіе, и вы кромѣ того чувствуете что и самъ художникъ старался выразить преимущественно свое воззрѣніе, свой критическій взглядъ на данное событіе. Такимъ образомъ весь интересъ картины не въ ней самой, а внѣ ея, во взглядахъ той или иной критической школы. Предъ вами не художественное произведеніе, а живописное изложеніе извѣстной мысли, и чувство возбуждаемое ею не можетъ назваться эстетическимъ.
-- Прекрасно, и я вполнѣ васъ понимаю, но продолжайте.
-- Въ музыкѣ дѣло поставлено еще проще; композиторъ имъ предварительно доказываетъ въ особой книжкѣ почему именно его произведенія прекрасны и проситъ васъ не просто наслаждатъся его музыкой, а наслаждаться какъ ему угодно и слушая непрестанно помнить новые принципы искусства. И позвольте еще примѣръ: не случалось ли вамъ, читая повѣсть, романъ, или поэму, удивляться не творчеству автора, не изображеннымъ образамъ, а тому что онъ искусно и правильно описываетъ тѣ, или иныя случайныя впечатлѣнія, или подробности быта. И вы невольно замѣчаете что авторъ именно объ этой точности старался, и опять цѣль не въ самомъ произведеніи, а внѣ его.
При слѣдующихъ встрѣчахъ, старикъ постоянно справлялся о ходѣ занятій Кононова, и потомъ зайдя къ нему попросилъ его прочесть наброски. Кононовъ, послѣ небольшаго колебанія, согласился. И сколько дружескаго вниканія, теплаго сочувствія и тонкаго пониманія встрѣтилъ онъ! Сколько дѣльныхъ совѣтовъ и умныхъ замѣчаній услышалъ! Кононову, жившему послѣднее время слишкомъ уединенно, слишкомъ обособленно, какъ было не полюбить умнаго старика!
-- Трудитесь, трудитесь, молодой человѣкъ, сказалъ между прочимъ Мина Иванычъ.
И эти простыя слова произвели на нашего пріятеля ободряющее дѣйствіе. Онъ слыхивалъ подобныя поощренія и прежде, хотя бы изъ устъ Никандра Ильича, но то были поощренія людей безсмысленно повторявшихъ громкія фразы о служеніи обществу и т. д., людей для кого умственный трудъ былъ дѣломъ весьма второстепеннымъ. И значили она не болѣе фразъ "пишите, молодой человѣкъ, больше пишите", и т. д., что приходится слышать всякому имѣвшему успѣхъ драматургу отъ актеровъ игравшихъ въ его піесѣ.
Сблизившись съ Кононовымъ, старикъ никому проходу не давалъ доказывая какой это прекрасный и серіозный молодой человѣкъ и, правду сказать, многимъ надоѣдалъ своими похвалами: однимъ не было дѣла до прекрасныхъ и серіозныхъ молодыхъ людей, а другимъ вообще ни до чего не было дѣла. Но Мина Иванычъ не уставалъ, и вспомнивъ какъ-то что съ недѣлю не бывалъ у своихъ, отправился къ племянницамъ не безъ намѣренія и тамъ потолковать о Петрѣ Андреевичѣ. Его встрѣтила тетя Маша.
-- Давненько я, сестрица, не былъ у васъ, началъ старикъ.
-- Да, давненько-таки, подтвердила старушка.-- Да и не вы одни: по милости Павлы Тимоѳевны точно въ карантинѣ живемъ. Только, прости Господи, зачумленныхъ и видимъ. А что хорошаго? Ихъ даже въ журналахъ вотъ описываютъ.
Мина Иванычъ взглянулъ на обложку, вспомнилъ Чулкова и усмѣхнулся.
-- И не повѣрите, братецъ, какъ намъ этотъ шабашъ надоѣлъ. Старушка остановилась и точно сообразила что-то.-- И вѣдь истинно шабашъ, только что не по субботамъ, а по четвергамъ. Ни дать ни взять синагога жидовская, когда они своего Гамана проклинаютъ. {Въ извѣстный день у Евреевъ вспоминается избавленіе народа отъ избіенія заступничествомъ царицы Эсѳири предъ Артаксерксомъ. При имени Гамана (Амана) всѣ присутствующіе начинаютъ кричать и проклинать этого злодѣя.} Ужъ на дворянскій домъ вовсе не похоже.
Старики помолчали.
-- А Кононовъ не заходилъ къ вамъ? спросилъ старикъ.
-- Это который? Старушка начала что-то соображать, и таково неторопливо что ничего толкомъ не успѣла сообразить.-- Бѣлокурый, тонкій такой, еще Владиміра Дмитріевича пріятель?
-- Да.
-- Тоже давно не бывалъ.
-- А какъ вы его, сестрица, находите?
Сестрицѣ почему-то подумалось братецъ молъ не спроста спрашилаетъ о Кононовѣ, и она хотѣла отвѣтить братцу угодное, только не знала хорошенько что именно отвѣтить.
-- Какъ вамъ сказать, братецъ? Онъ мало какъ-то бывалъ у насъ, и я къ нему порядкомъ не приглядѣлась. Но по глазамъ видно что умный человѣкъ; глаза у него такіе прекрасные и задумчивые, только блѣденъ что-то, должно-быть отъ занятій. Или ужь не боленъ ли, бѣдняжка?
Сказавъ "бѣдняжка" старушка вздохнула, и ей отъ души стало жаль Кононова.
-- Онъ очень умный человѣкъ, и главное съ прекраснымъ сердцемъ! не безъ торжества сказалъ старикъ.
-- Ну вотъ видите! съ радостнымъ упрекомъ воскликнула тетя Маша, точно она долго убѣждала брата что у Кононова прекрасное сердце, а тотъ все упрямился, и наконецъ-то сдался. И слѣдомъ ей пришла въ голову соображенія для нея самое неясныя а даже нѣсколько таинственныя, во нравившіяся ей именно по причинѣ своей неясности и таинственности.-- И состояньице у него, оказывалъ Владиміръ Дмитричъ, есть, прибавила она.
Мина Иванычъ посмотрѣлъ на сестру, дивясь при чемъ тутъ "состояньице".
-- Это все равно, сестрица, а главное что онъ хорошій человѣкъ и дай намъ Богъ побольше такихъ молодыхъ людей!
-- Я очень рада, братецъ, что онъ вамъ нравится, и нехорошій человѣкъ, я знаю, вамъ и не понравится, отвѣчала тетя Маша, весьма довольная что ея нѣсколько для нея самое таинственныя соображенія, какъ казалось ей, раздѣляются братомъ.-- И хорошо было бы еслибъ и Людмилочкѣ понравился.
Мина Иванычъ, занятый мыслями о достоинствѣ Кононова, никакъ не ждалъ такого заключенія. Онъ во всѣ глаза поглядѣлъ на сестру.
-- Что жь, братецъ? наивно улыбнулась Марья Ивановна, а этою улыбкой точно приглашала улыбнуться и брата, и точно: Мина Иванычъ взглянулъ на сестру и также наивно какъ она улыбнулся.-- Что жь, продолжала она,-- и дай Богъ, я хотя я ничего такого не замѣчала еще, но желаю Людмилочкѣ всякаго счастья, и если вы находите что онъ...
Въ это время послышались шажки Людмилы Тимоѳевны.
-- Тише, братецъ, Людмила идетъ.
Марья Ивановна проговорила эту фразу шепотомъ и вдобавокъ, хотя съ ошибками и дурнымъ выговоромъ, но пофранцузски. Французскій языкъ почему-то показался доброй старушкѣ въ семъ случаѣ вещью необходимою. Людмила Тимоѳевна, поздоровавшись съ дядей, попеняла ему зачѣмъ давно не бывалъ.
-- И никто у насъ не бываетъ, сказала она.-- Только мальчикъ Погалевъ заходитъ, но онъ надоѣлъ. А гдѣ Чулковъ, уѣхалъ?
-- Нѣтъ, но, ты знаешь, онъ человѣкъ небогатый и у него занятія.
-- Ахъ, какъ это скучно!
-- Что скучно? Что у него занятія?
-- Да, и это скучно, и все, все скучно!-- И барышня ян куда-то въ сторону.
Марья Ивановна сочла минуту удобною чтобы завести разговоръ о "дѣлѣ", и завести, какъ оно и слѣдуетъ заводить такіе разговоры, издалека. Она сдѣлала брату знакъ глазами, но осторожно, чтобы племяница, какъ-нибудь нечаянно взглянувъ на нее, не поняла хитрости. Правду сказать, Мива Иванычъ не только не понялъ, но и не замѣтилъ сестрицына взгляда, да и врядъ ли нашелся бы на свѣтѣ человѣкъ для этого достаточно проницательный. Тѣмъ не менѣе, когда при слѣдующихъ словахъ племянница быстро повернулась и поглядѣла на тетку, добрая старушка страшно сконфузилась и была увѣрена что покраснѣла.
-- Ужъ лучше бы, братецъ, вы взяли насъ въ деревню, сказала она, и снова, улучивъ мгновеніе, столь же выразительно подмигнула брату.
Но и на этотъ разъ братецъ не замѣтилъ сестрицына подмигиванья. Мина Иванычъ, точно не дослышавъ послѣдней рѣчи, заговорилъ съ племянницей совсѣмъ о другомъ. Деликатные переходы при помощи коихъ тётя Маша думала навести разговоръ на Кононова такимъ образомъ погибли къ немалому огорченію старушки. Это, впрочемъ, не помѣшало ей внутренно засуетиться и затормошиться и обмирать со страху что "дѣло" будетъ испорчено, когда Мина Иванычъ черезъ четверть часа, точно вдругъ вспомнивъ (онъ нерѣдко подобнымъ образомъ перемѣнялъ тему разговора), поблагодарилъ племянницу за доставленное знакомство.
-- Какое знакомство?
-- Съ Кононовымъ. Мнѣ удалось на дняхъ сблизиться съ нимъ.
И старикъ повторилъ обычную похвалу молодому человѣку.
-- Вотъ вы хвалите, вставила тётя Маша,-- а онъ у насъ тоже пересталъ бывать.
И тетка украдкой взглянула на племянницу.
-- Вы вѣрно, дядя, съ нимъ объ ученыхъ вещахъ говорили?
-- Да. Онъ теперь занимается....
И старикъ объяснилъ чѣмъ. Тётя Маша строго, но попрежнему незамѣтно, взглянула на брата.
"Ахъ, братецъ, коли сами не умѣютъ, предоставили бы лучше другимъ!" подумала она.
-- Да, онъ очень умный человѣкъ, только.... Только, дядя, милый, вы не сердитесь пожалуста!-- И Людмила Тимоѳевна съ ласковою улыбкой въ глазахъ поглядѣла на старика; тотъ улыбнулся въ отвѣтъ, точно хотѣлъ оказать "ну, говори ужь, говора!" -- Только, дядя, ужь слишкомъ кажется ученый. Онъ, когда говоритъ съ вами, точно букашку какую-нибудь васъ разсматриваетъ. Право, обидно даже!-- И Людмила Тимоѳевна глянула въ сторону.
-- Ты ошибаешься....-- И старикъ заговорилъ о "прекрасномъ сердцѣ".
"Вотъ ужь правду Людочка сказала", подумала тётя Маша, "эти ученые хорошіе люди, только не умѣютъ дѣло дѣлать. Вотъ хотя бы братецъ Мина Иванычъ"....
III.
Не одна тётя Маша строила планы на счетъ Кононова. Еще двѣ особы, также женскаго пола, питали противъ него замыслы. Вечеръ съ сосиськами, описанный въ четвертой главѣ первой книги настоящей Исторіи, какъ извѣстно читателю, не прошелъ безъ послѣдствій; впрочемъ, пройди онъ безъ послѣдствій, я не сталъ бы утруждать себя его описанемъ, а васъ чтеніемъ. Помнится, я остановился на томъ что Петровна выслушавъ разказъ блондинки погрузилась въ глубокую духу; она думала день, думала два и наконецъ надумалась.
-- Что жь, возвѣстилъ оракулъ, -- человѣкъ онъ хорошій, ужъ получше вашего штырмана (читай: г. Худышкина), и главное водкой не занимается, а ужь это, Амалія Ѳедоровна, что ни на есть самое послѣднее занятіе.
Но чтобы вполнѣ уразумѣть значеніе этого оракула, читателю необходимо познакомиться съ Петровной. Порой въ больной и сложной машинѣ и крохотный винтикъ не безъ значенія. Петровна жила по мѣщанскому паспорту, но не иначе понимала себя какъ купчихой. Она утверждала что могла бы жить припѣваючи, но не хочетъ кланяться и унижаться предъ родней. Знай она модныя слова, она говорила бы что живетъ "своимъ трудомъ". Считаться кухаркой она также не желала и была прописана "на квартирѣ". Хотя она готовила кушанья и исполняла у г. Худышкина всякую черную работу, во съ Семеномъ и Амаліей состояла на дружеской ногѣ и именовала себя компаньйонкой. У Петровны была сестра, жившая съ богатымъ бариномъ,-- чѣмъ Петровна не мало гордилась. Она охотно баснословила о красотѣ и богатствѣ своей сестры. Сама же Петровна врядъ ли за красоту попала бы въ кипсекъ; профиль ея напоминалъ новый мѣсяцъ, а ротъ длинную и извилистую трещину. Неизвѣстно, внушала ли она кому и когда нѣжную страсть; сама она выражалась на этотъ счетѣ не довольно опредѣлительно. "Смолоду я бойка была", говорила она, "и еслибы хотѣла...." И Петровна превыразительно подмигивала углами длиннаго рта. О ея былой бойкости можно было заключать по необычайной шмыгливости и порывчатости движеній въ почтенный возрастъ сорока съ хвостикомъ. Мысли и чувства урожденной купеческой дочери были столь же, если не больше, порывисты и шмыгливы. Слезы и смѣхъ были у нея необычайно дешевы. Но всѣ эти до стоинства затмевались двумя солидными свойствами: необычайною догадливостью и чрезвычайныхъ умѣньемъ гадать на картахъ; вдобавокъ, эти свойства шли всегда рука объ руку. Представлялось ли какое дѣло, Петровна первымъ долгомъ разсуждала о немъ: "такъ ли это?" Задавая вопросъ, она со словомъ такъ никакого предположенія не соединяла; предположеніе долженствовало явиться само собою. Если за вопросомъ ничего не приходило въ голову, то слѣдовалъ отвѣтъ: "нѣтъ, и "такъ", и Петровна снова начинала ломать голову. Иногда она мучилась по недѣлямъ, и все выходило "не такъ", но рано или поздно вдохновеніе нисходило, и она отвѣчала себѣ "такъ". Явившееся предположеніе, впрочемъ, не считалось еще непреложныхь. Чтобы гипотеза стала аксіомой, необходимо было погадать на картахъ. Говорили карты "такъ", сомнѣніе исчезало; говорили карты "не такъ", Петровна снова начинала ломать голову. Понятно что когда почтенной дамѣ желалось чего нибудь особенно сильно, на карты снисходило то же вдохновеніе что и на нее самое.
Вышеписанный оракулъ былъ добытъ такимъ же путемъ. Амалія Ѳедоровна не сразу раскусила его и услыхавъ о занятіяхъ "штырмана" укоризнено покачала головой. Качаніе было принято за выраженіе недовѣрія и возбудило въ компаньйонкѣ полемическій задоръ. Петровна рѣшилась, во что бы то и стало доказать справедливость своихъ предположеній.
-- Да отчего-жь ему (читай: Кононову) и не влюбиться и васъ? Вы дамочка деликатная и презентабельная, и васъ и любви содержать всякому лестно.
Амалія Ѳедоровна никакъ не ожидала такого толкованія оракула. Она была польщена, смущена, обрадована, опечалена и испугана. Съ однимъ, а именно что она дамочка деликатная и презентабельная, Амалія Ѳедоровна не могла не согласиться. Но согласившись съ этимъ пунктомъ, можно ли было отвергать вытекающія онъ него слѣдствія? Смущеніе, радость и испугъ усилились.
-- Нѣтъ, вы не должны, Петровна, чуть слышно пролепетала она.
Петровна не дала ей говорить и поспѣшно схватила карты. Увидѣвъ неопровержимое доказательство въ рукахъ Петровны, худенькая блондинка хотѣла-было бѣжать отъ соблазна, но осталась. Видно ей, какъ королевѣ Изабеллѣ,
...скользить надъ адской бездной
Было страшно, но любезно.
Петровна приступила къ демонстраціи своего мнѣнія. Было брошено на трефоваго короля (Семенъ Иванычъ) и оказалось что сердце бубновой дамы отъ него отвернулось и ему вдобавокъ предстояла печаль по поздней дорогѣ. Было брошено на бубновую даму (Амалія Ѳедоровна) и у нея на сердцѣ оказался пріятный разговоръ съ бубновымъ королемъ, на мысляхъ бубноваго короля интересъ, трефовый же король упалъ въ ноги и опять съ печалью, только теперь печаль предстояла ему по скорой дорогѣ. Петровна выложила бубноваго короля. Блондинка затрепетала. До сихъ поръ, какъ ей казалось, карты говорили правду. Въ минуту гаданія она чувствовала что интересъ бубноваго короля у нея дѣйствительно на мысляхъ, а его пріятный разговоръ у нея на сердцѣ. Что же теперь будетъ? Какъ рѣшится ея судьба? А рѣшится судьба, поди потомъ опровергни это рѣшеніе! Чтобы хотя на время отдалить грядущее грозное рѣшеніе судьбы, Амалія Ѳедоровна заспорила: молъ Петръ Андреичъ вовсе не бубновый, а червонный король. Компаньйонка поддерживала противное мнѣніе, и хотя блондинка чувствовала всю неопровержимость ея доводовъ, тѣмъ не менѣе не сдавалась и грозила даже смѣшать карты. Въ угоду Амаліи Ѳедоровнѣ было гадано на червоннаго и къ великому удовольствію Петровны ничего не вышло.
-- Вотъ какъ не на того короля загадаешь, ничего и не выйдетъ! съ торжествомъ сказала она.-- Нѣтъ, Амалія Ѳедоровна, не спорьте: карты никогда не врутъ.
Загадали на бубноваго. И о, ужасъ! карты подтвердили предыдущее гаданье. Мало что у него на мысляхъ оказалась бубновая дума, а на сердцѣ пріятный съ нею разговоръ, при словахъ: "что будетъ?" или "чѣмъ кончится?" (при какихъ именно не могу сказать положительно) выпала такая карта что блондинка, твердо знавшая ея значеніе, вспыхнула, вскрикнула "ахъ!" и опрометью выбѣжала изъ кухни. Петровна же томно улыбнулась и взявъ карту со стола долго и съ любовью разглядывала ее на свѣтъ, потомъ вздохнула и задумчиво стала тасовать колоду.
Петровна была дама настойчивая и любила проводить свои убѣжденія въ жизнь. Такъ оно было и въ дааномъ случаѣ. Она начала чуть не ежедневно доказывать хозяйкѣ что всякая женщина будетъ счастлива съ Петромъ Андреевичемъ, потому: первое, онъ человѣкъ съ достаткомъ, стадо-бытъ пріятный, а второе: человѣкъ ученый, стало смирный и простой.
-- И повѣрьте, Амалія Ѳедоровна, съ нимъ можно жить припѣваючи. Ужъ обѣдъ у васъ кажный день будетъ чудесный, не то что теперь, прости Господи, кофеишку и того порой нѣтъ! И опять: человѣкъ онъ простой, отчета съ васъ спрашивать не будетъ. А ему все равно не жениться. Диви бы онъ на службѣ состоялъ или хоть учителемъ въ гимназіи былъ, а то только дома за книжкой сидитъ. Повѣрьте моему, Амалія Ѳедоровна, слову за такого ни одна барышня замужъ не пойдетъ. Вотъ хоть бы сестра моя...
Слѣдовалъ разказъ о богатствѣ сестры, и затѣмъ разговоръ возвращался на прежнее. Трудно рѣшить что именно заставляло Петровну вести такія рѣчи. Правда, говоря о чудесномъ кажный день обѣдѣ, она живо представляла себя участницей въ трапезѣ, но и безъ обѣда, питаясь съ грѣхомъ пополамъ кофеишкой, она не меньше любила свою хозяйку. Она привыкла жить съ нею за "одну семью" и не отдѣляла своей судьбы отъ судьбы Амаліи Ѳедоровны. Не должно также полагать что хитрая комнаньйонка заразилась либеральнымъ взглядомъ на бракъ; напротивъ, порой она высказывала на этотъ счетъ мнѣнія самыя строгія. Напримѣръ, когда въ разговорѣ блондинка замѣтила что она должна вѣкъ любить Семена Иваныча, Петровна даже прикрикнула на нее: "Да что онъ мужъ вамъ что ли? Вѣнчались вы нѣшто съ нимъ? Такихъ-то какъ онъ много! Вчера былъ, а завтра и нѣтъ его!" Имѣя такія понятія о святости вѣнца, Петровна весьма строго отаосилась ко всѣю невѣнчаннымъ "баловницамъ". Изъ общаго правила она исключала только свою сестру, на томъ основаніи что то была ея сестра и жила съ богачомъ, и Амалію Ѳедоровну, по тому резону что та была Амалья Ѳедоровна и на придачу Нѣмка. "По ихнему нѣмецкому закону, разсуждала компаньйонка,-- она за дядю роднаго и за отца крестнаго замужъ выйти могла. Что жъ, все одно грѣхъ. Ей и такъ Господь проститъ."
Странно дѣйствовали на Амалію Ѳедоровну увѣщанія догадливой гадальщицы. Она имъ, ахъ! не вѣрила, совсѣмъ не вѣрила, но чуть Семенъ Иванычъ со двора, она сейчасъ на кухню, и съ радостнымъ смущеніемъ слушаетъ соблазнительныя рѣчи. Если Петровна долго не заводитъ обычнаго разговора, блондинкѣ не по себѣ и мучительно желается услышать еще разъ что она дамочка деликатная и о всѣхъ послѣдствіяхъ дамской деликатности. Наединѣ она грустила и ждала чего-то и въ чемъ-то раскаявалась; съ жильцомъ вела себя самымъ страннымъ образомъ: старалась избѣгать его, почти не входила въ его комнату, а когда онъ выходилъ со двора, то выглядывала изъ-за двери и находила что онъ совс ѣмъ особенно поглядѣлъ на нее.
-- Я говорила вамъ, подмигивая ртомъ подтверждала Петровна.
Предъ Семенъ Иванычемъ Амалія Ѳедоровна положительно терялась, безпричинно краснѣла и смущалась, и мрачный художникъ чувствовалъ подступы ревности. Въ послѣднее время, благодаря "зеленоглазому чудовищу", онъ цѣлую недѣлю примѣрно велъ себя и за долгъ лавочнику нарисовалъ два образа. Амалія Ѳедоровна всю эту недѣлю раскаявалась, читала нѣмецкія молитвы и три раза всплакнула даже.
О, еслибы Кононовъ хотя на половину подозрѣвалъ что творилось у него за стѣной!