I.
По пустой раковинѣ можно узнать какой въ ней моллюскъ жилъ; исчезни человѣческій родъ, новый властелинъ земли по останкамъ нашихъ жилищъ опредѣлитъ что въ нихъ обитало двуногое безперое существо. Но ни одинъ натуралистъ не опредѣлитъ по пустой раковинѣ вкусна ли показалась ѣдоку жившая въ ней устрица, и въ свѣжемъ или несвѣжемъ видѣ была она подана на столъ. Думаю даже что ни одинъ изъ самыхъ пламенныхъ россійскихъ поклонниковъ естественныхъ наукъ не возьмется за такую задачу. Точно также остерегайтесь опредѣлять характеръ и умъ квартиранта по пустой квартирѣ; ничего вы не узнаете, ни даже его средствъ (ибо быть-можетъ онъ съѣхалъ не доплативъ). Но не только пустымъ, и меблированнымъ квартирамъ не совѣтую довѣряться. И изо всей мебели больше всего опасайтесь письменныхъ столовъ и книжныхъ шкафовъ. Боже! сколько роскошныхъ столовъ, снабженныхъ всякими нужными и не нужными приспособленіями для усидчивыхъ письменныхъ работъ, видѣлъ я въ кабинетахъ людей не писавшихъ ничего во всю жизнь, кромѣ полуграмотныхъ записокъ. Но шкафы съ книгами,-- шкафы еще опаснѣе! Поглядите что за книга, что за изданія, что за переплеты! Вы думаете: хозяину открыты сокровища всѣхъ литературъ о самъ онъ тонкій знатокъ и цѣнитель -- успокойтесь, онъ не знаетъ даже хорошенько заглавій книгъ, выбранныхъ дли него услужливымъ книгопродавцемъ, а если и читаетъ со скуки, то какой-нибудь подкаретный листокъ.
Все сіе написано мною того ради чтобы какой простодушный читатель, увидѣвъ на обширномъ столѣ Никандра Ильича Слѣпищева кипу журналовъ и газетъ на полдюжинѣ языковъ, не подумалъ: "то-то голова, должно-быть! Вся-то Европа предъ нимъ какъ на ладони". Никандръ Ильичъ просто былъ редакторомъ или по крайности готовился стать таковымъ.
Никандръ Ильичъ Слѣпищевъ, человѣкъ добрый и почтенный, лѣтъ за сорокъ пять, съ брюшкомъ и сѣрыми узкими глазками, съ необычайно круглымъ лбомъ и сильно развитой нижней челюстью, во дни юности не только не мечталъ быть редакторомъ, но даже нѣсколько брезговалъ литераторами по профессіи. Изо всѣхъ умственныхъ способностей природа наградила его тою здоровенною памятью что зовется дурацкою. Онъ помнилъ все что читалъ, и читалъ потому что запоминалъ прочитанное. Такою способностью онъ не мало гордился и не прочь былъ блеснуть ею и показать что онъ обо воемъ имѣетъ понятіе. Во время оно "имѣть обо воемъ понятіе" было верхомъ россійскаго образованія и это выраженіе было въ такой же модѣ, какъ нынѣ слово "развит о й". Россійское пробужденіе, по согласному свидѣтельству историковъ, послѣдовавшее послѣ Крымской войны, застало Слѣлищева исправнымъ министерскимъ чиновникомъ. Но скоро для него открылось новое поприще дѣятельности. Въ числѣ разныхъ предпріятій образовалось общество изданія полезныхъ книгъ; учредители были люди самые благонамѣренные, но къ сожалѣнію весьма мало знавшіе за что именно они берутся. Они были убѣжде ны что книги вообще полезны, и что ихъ слѣдуетъ издавать, но за предѣломъ этихъ общихъ мѣстъ для нихъ начиналось "незнаемое поле", terra incognita.
Одинъ изъ директоровъ, хорошій знакомый Слѣпищева, говоря съ нимъ о новомъ обществѣ, обронилъ довольно невинную фразу "для насъ де особенно важно не сочувствіе только, но и содѣйствіе истинно-образованныхъ людей". На досугѣ, Никандръ Ильичъ раздумался о словахъ директора и рѣшилъ что въ нихъ заключался намекъ на желаніе чтобъ онъ, Никандръ, примкнулъ къ дѣлу. Тутъ въ Никандрѣ впервые проснулся практическій геній. Онъ набросалъ проектъ дѣятельности общества и отправился съ нимъ къ знакомому директору.
-- Вы какъ-то говорили мнѣ, не безъ торжественности объявилъ онъ,-- что дѣло просвѣщенія, которому вы посвятили всѣ свои силы, нуждается въ поддержкѣ людей образованныхъ, которой вы даже желаете. Мнѣ пришли нѣсколько мыслей, которыя я набросалъ, и позвольте предложить ихъ на ваше разсмотрѣніе. Быть-можетъ онѣ вамъ пригодятся...
Никандрова записка произвела въ собраніи директоровъ фуроръ.
-- О, я говорилъ вамъ что это человѣкъ со свѣдѣніями, самодовольно сказалъ знакомый директоръ.
-- Золотой человѣкъ, завторили ему.-- И главное, не только на книги по всѣмъ отраслямъ указалъ, но объяснилъ почему каждую слѣдуетъ издать.
Еще бы не объяснить! Доводы, взятые Никандромъ изъ книгопродавческихъ объявленій и проспектовъ, были болѣе чѣмъ убѣдительны, были неотразимы. Прочтя ихъ не рѣшиться тотчасъ же издать столь полезную книгу было также невозможно, какъ нельзя не купить книги если вѣрить восхваленіямъ издателя. Рѣшено было: благодарить г. Слѣпищева за его просвѣщенное вниманіе къ дѣлу общества и просить его принять дѣятельное участіе по изданію книгъ.
Однажды проснувшійся практическій геній не оставлялъ Никандра. Онъ смѣло взялся за дѣло и сталъ вербовать работниковъ. Онъ устроилъ цѣлый департаментъ переводчиковъ; въ чиновники попали между прочимъ наши пріятели Кононовъ и Чулковъ. Никандръ, кромѣ изряднаго жалованья въ качествѣ распорядителя, отдѣлялъ себѣ львиную долю за редакцію перевода (а выбиралъ онъ на редакцію переводы на дежные), то-есть въ сущности за напечатаніе своего имени на обложкѣ книги. Дѣятельность кипѣла. Правда, переводы нерѣдко отдавались людямъ съ улицы, не имѣвшимъ понятія ни о томъ языкѣ съ котораго переводили, ни о томъ на который переводили; книги выбирались, только бы побольше ихъ издать а переведено было столько что не успѣвали печатать. Никандръ Ильичъ однако кредита въ обществѣ не терялъ, ибо въ кассѣ было еще достаточно денегъ. Онъ леталъ по редакторамъ, прося содѣйствія "столь полезному дѣлу"; онъ самъ кропалъ и другихъ нанималъ кропать статейки гдѣ излагались достоинства изданныхъ книгъ, и нерѣдко красовалась фраза: "имя редактора, г. Слѣпищева, лучшая порука за достоинство перевода".
Вся эта дѣятельность, какъ и слѣдовало ожидать, окончилась тѣмъ что въ три года касса общества истощилась, и все его богатство состояло во множествѣ застрявшихъ изданій и еще въ большемъ количествѣ негодныхъ рукописей. Но Слѣпищеву все это было съ полугора; онъ за это время пріобрѣлъ извѣстность переводчика, завязалъ литературныя знакомства, и, главное, получилъ смѣлость и самоувѣренность. По крушеніи общества, Никандръ Ильичъ, все время не оставлявшій государственной службы, продолжалъ свою литературную дѣятельность. Въ одно прекрасное утро, онъ открылъ въ себѣ новый талантъ. Онъ помнилъ прочтенныя въ корректурахъ книги, помнилъ оттуда цѣлыя тирады, помнилъ разборы ихъ въ иностранныхъ журналахъ, но все это покуда не приносило ему пользы.
"А что если я скропаю изъ всего этого статейку?" спросилъ онъ себя.
Началъ кропать -- ничего, кропалось знатно. Статьи его печатались и составили необходимый для правильнаго хода журнальнаго дѣла балластъ. Онъ писалъ ихъ потому что онѣ печатались, и печаталъ потому что за это деньги платили.
"А вѣдь и моя скромная дѣятельность не безполезна", мечталъ онъ порою.
II.
Мы застаемъ Никандра Ильича за послѣобѣденнымъ кофеемъ, съ сигарой во рту: ему казалось что редактору слѣдуетъ курить сигары. Онъ не безъ нѣжнаго чувства оглядывалъ свой кабинетъ.
"Кабинетикъ хоть куда, думалъ онъ,-- и столъ, и шкафы, и всякій кто войдетъ скажетъ: сейчасъ де видно что редакторскій кабинетъ."
Никандръ Ильичъ бережно поправилъ газеты на столѣ, и неизвѣстно зачѣмъ снялъ крышку съ чернилицы и заглянулъ внутрь.
"Ну, продолжалъ онъ,-- и мебель, сейчасъ видно, новая и не дешевая, а это довѣріе уже внушаетъ и сотрудникамъ и типографщику, и на счетъ бумаги. Нѣтъ, что ни говорите, а внѣшность дѣло важное. И такъ, Никандръ Ильичъ,-- ласково-шутливо обратился онъ къ себѣ,-- вотъ вы и редакторъ, настоящій редакторъ, свой журналъ у васъ есть. Да, да. Ну-съ посмотримъ, посмотримъ."
И Никандръ Ильичъ почему-то сталъ необычайно доволенъ самъ собою. "И не мечталъ", мысленно прошепталъ онъ, именно прошепталъ, и оглянулся, точно боясь не подслушалъ бы кто его мысли.-- Да! вдругъ вспомнилъ онъ и улыбнулся.
Онъ вспомнилъ что сегодня встрѣтился съ самимъ Несторомъ россійскихъ журналистовъ и тотъ благосклонно отозвался о его программѣ. "А онъ дѣло знаетъ", похвалилъ Никандръ Ильичъ Нестора.-- А вотъ погоди, мысленно обратился онъ къ Нестору, какой я нумерокъ выпущу -- въ носъ бросится. И похваливъ себя за невыпущенный еще нумерокъ, Никандръ Ильичъ проникся вдругъ почему-то ненавистью къ Нестору.
"Тоже стихами говоритъ:
Дай Богъ побольше намъ журналовъ
Плодятъ читателей они,
а у самого, поди, кошки на сердцѣ скребутся."
Никандръ Ильичъ посоображалъ еще на счетъ того что сдѣлано покуда для журнала, и остался увѣренъ что лучше и нельзя было поступить.
"Но подписка?" вдругъ у него мелькнуло въ головѣ. Всякій разъ какъ этотъ вопросъ проскальзывалъ въ его головѣ Никандръ Ильичъ чувствовалъ поползновеніе вскочить съ мѣста. Такъ было и сегодня; мурашки забѣгали по спинѣ Никандра Ильича, и Никандръ Ильичъ забѣгалъ по кабинету.
"Однако, отчего бы ей не пойти, утѣшалъ онъ себя, чувствуя всю тщету такого утѣшенія.-- Имъ тамъ хорошо разговаривать, продолжалъ онъ, не зная хорошенько кого именно онъ понималъ подъ "ими", и гдѣ это "тамъ" -- а поди устрой дѣло. Развѣ не лопаются? Я самъ прекрасно умѣю разсуждать, но теорія и практика двѣ вещи различныя."
И редакторъ вздохнулъ о различіи теоріи и практики.
"По теоріи, разсуждалъ онъ,-- я прекрасно знаю что у журнала должно быть направленіе и что мы призваны направлять общественное мнѣніе, которое....-- И Никандръ отхватилъ нѣсколько затверженныхъ фразъ о направленіи и общественномъ мнѣніи.-- Я это все знаю, и могу написать, но на практикѣ...
Направленіе практически представилось ему въ видѣ редактора пренебрежительно отзывавшагося о своихъ "семинаристахъ, которые у него въ журналѣ чортъ знаетъ что городятъ.
"Да, имъ, получая по двадцати тысячъ дохода, хорошо тамъ разговаривать, снова повторилъ Никандръ Ильичъ.-- А я затрачиваю деньги, и хочу имѣть на нихъ процентъ. Я купецъ, и хотя въ этомъ никому не сознаюсь, да и не слѣдуетъ созываться... Но наединѣ я долженъ обсудить все... И толкуйте тамъ объ общественномъ мнѣніи! А отчего одинъ журналъ идетъ, а другой съ такими же, а порой съ тѣми же сотрудниками не пойдетъ, и не пойдетъ, хоть что ты хочешь... Нѣтъ, нѣтъ, съ большимъ жаромъ заговорилъ онъ,-- надо, непремѣнно что что-нибудь новенькое. По правдѣ сказать, все наше старье прискучило публикѣ, и еслибъ удалось... А впрочемъ если удачи большой не будетъ, все же новая метла чище...
Въ это время заслышались шаги. Никандръ Ильичъ вздрогнулъ и схватилъ первую попавшуюся газету. Вошелъ Чулковъ.
-- А почтеннѣйшій Владиміръ Дмитричъ, любезно заговорилъ онъ.-- Очень радъ и очень вамъ благодаренъ что пожаловали. Садитесь. Не прикажете ли сигару? Или папиросу?..
Никандръ Ильичъ началъ съ того что на основаніи старинной дружбы ("развѣ она была между нами?" подумалъ удивленный Чулковъ) побранилъ своего гостя: зачѣмъ де онъ прожилъ въ провинціи и Москвѣ, которая по мнѣнію редактора была хуже всякой провинціи, цѣлыхъ три года, время не малое въ жизни, особенно молодаго человѣка ("почему же особенно?" подумалъ Чулковъ).
-- Помилуйте, воскликнулъ редакторъ, нарисовавъ мрачную картину жизни Чулкова,-- съ вашими ли способностями, съ вашими ли свѣдѣніями зарывать талантъ въ землю! Это было бы непростительно, какъ непростительно людямъ которые знаютъ уже о существованіи такихъ способностей и которые способны оцѣнить ихъ, не поспособствовать ихъ развитію и не указать пути на которомъ вы можете развить ихъ и притомъ быть полезны обществу, которое нуждается въ развитыхъ людяхъ.
"Когда-же ты устанешь?" подумалъ Чулковъ. Но Никандръ не уставалъ, а опять началъ о развитіи способностей и о способствованіи такому развитію.
-- Я, какъ вамъ извѣстно, предпринимаю изданіе журнала, объявилъ въ заключеніе Никаидръ Ильичъ и остановился.
-- Какъ же. И я по вашему письму догадался что дѣло безъ меня не обойдется.
Редакторъ довольными глазами посмотрѣлъ на Чулкова.
-- Спасибо вамъ что не забыли меня, продолжалъ Чулковъ,-- я, знаете, отъ работы не бѣгаю. Романчикъ требуется перекачать? Давайте, живо изготовимъ.
-- Неужели вы меня не поняли? съ огорченіемъ воскликнулъ редакторъ.-- Для переводной работы я не смѣлъ бы и безпокоитъ васъ. ("Напрасно", подумалъ Чулковъ.) Для этого найдутся люди. ("Жаль", подумалъ Чулковъ.) Но я полагалъ что благодаря вашей наблюдательности, въ которой я не разъ имѣлъ случай убѣдиться, вы скопили достаточное количество матеріаловъ, и что ваши интересныя наблюденія будутъ не безынтересны для будущихъ читателей моего журнала.
-- То-есть, прищурившись спросилъ Чулковъ,-- вы желаете сдѣлать изъ меня нѣчто въ родѣ фельетониста?
-- Да, да, вы прекрасно поняли ту мысль которую я имѣть въ виду. Но кромѣ того ваше остроуміе и насмѣшливость нашли бы не только пищу, но могли бы принести не малую пользу журналу....
-- Именно?
-- Въ случаѣ полемики, которой я, конечно, всячески буду избѣгать, какъ совершенно искренно объявилъ въ программѣ, но которая при нынѣшнихъ, весьма прискорбныхъ литературныхъ нравахъ къ несчастію почти неизбѣжна....
-- Другими словами, вамъ требуется брехунчикъ?
-- Какъ вы странно выражаетесь! нѣсколько поморщившись сказалъ редакторъ.-- Впрочемъ, поспѣшно прибавилъ онъ,-- въ самомъ этомъ шутливомъ названіи полемиста я узнаю костычность вашего ума, которою всегда, если помните, восхищался. Притомъ не думайте что я желаю чѣмъ-нибудь стѣснить вашу будущую дѣятельность, которая должна быть предметомъ вашего свободнаго выбора, который....
-- Очень вамъ благодаренъ, отвѣчалъ Чулковъ,-- но не чувствуя въ себѣ таланта....
-- Но отчего не попробовать?!
-- Напробоваться боюсь, отвѣчалъ смѣясь Чулковъ.
Слѣпищевь съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на Чулкова. "На что онъ намекаетъ?" подумалось ему.
-- Бытъ-можетъ, началъ онъ и остановился, не зная что именно "бытъ-можетъ".-- Бытъ-можетъ.... Да, радостно подхватилъ онъ, догадавшись что "быть-можетъ", -- да, быть-можетъ, вы находите что программа журнала слишкомъ консервативна. Но въ такомъ случаѣ, вы не обратили вниманія на одно мѣсто. Позвольте.-- Никандръ Ильичъ порылся на столѣ, досталъ экземпляръ своей программы и повертѣвъ ее въ рукахъ, напалъ наконецъ на искомое мѣсто.-- Вотъ оно, послушайте.-- И Слѣпищевъ не безъ чувства прочелъ:-- "Мы однако не остановимся ни предъ какими результатами науки, и смѣло признаемъ все ею утвержденное и доказанное". Мнѣ кажется, прибавилъ онъ,-- шире на вещи нельзя смотрѣть.
-- Невозможно, согласился Чулковъ.
-- А потому?...
-- А потому я весьма радъ переводить для столь просвѣщеннаго изданія.
Сказавъ послѣднія слова, Чулковъ самому себѣ удивился. "Однако я ловко сталъ врать, подумалъ онъ, -- журналисту въ пору."
-- Но, началъ было Никандръ Ильичъ.
-- Къ вамъ кто-то идетъ, перебилъ Чулковъ, и собрался было уйти.
-- Останьтесь; это Кононовъ, удержалъ его редакторъ.
Дѣйствительно, то былъ Петръ Андреичъ. Оба пріятеля переглянулись и помѣнялись едва замѣтною усмѣшкой. Никандръ Ильичъ съ приходомъ Кононова измѣнилъ тонъ; цвѣты газетнаго краснорѣчія, столь обильно расточаемыя предъ Чулковымъ, онъ замѣнилъ болѣе простою рѣчью; самый тонъ изъ редакторско-вѣжливаго сталъ болѣе дружескимъ.
-- Помогите хоть вы, Петръ Андреичъ, одолѣть этого упрямца, сказалъ онъ.-- Предлагаю ему писать что хочетъ, а онъ отнѣкивается. И знаете, обратился онъ къ Чулкову,-- я скажу вамъ что заставляетъ васъ отказываться -- лѣнь.
-- Положимъ, меня отказываться заставляетъ лѣнь, съ улыбкой сказалъ Чулковъ,-- но съ вашей стороны усиленно приглашать меня -- излишнее прилежаніе. Вѣдь вы, Никандръ Ильичъ, сами хорошенько не знаете годенъ ли я въ сотрудники или нѣтъ. Повѣрьте, моя литературная овчинка не стоитъ вашей редакторской выдѣлки.
-- Вотъ видите, ото всего шуткой отдѣлывается. Право, Петръ Андреичъ....
-- Мнѣ трудно уговаривать человѣка на то отъ чего я самъ отказался.
Кононовъ проговорилъ это тономъ сухимъ, нѣсколько даже желчнымъ; Чулкову такая напряженность тона показалась чрезмѣрною, и онъ съ недоумѣніемъ взглянулъ на пріятеля. Слѣпищевъ потупился.
-- Я только... началъ было редакторъ и замолчалъ.-- Странный вы народъ, господа! заговорилъ онъ потомъ.-- Вамъ дѣлаютъ честь, извѣстное предложеніе, единственно на томъ основаніи что считаютъ васъ людьми способными и талантливыми, а вы точно обижаетесь за это. Сколько ни соображаю, не могу понять. Я кажется не стѣсняю вашихъ убѣжденій и даю вамъ почти carte blanche. И я во всякомъ случаѣ сдѣлалъ то что почиталъ нѣкоторымъ образомъ своимъ долгомъ, и вы не можете жаловаться что вамъ было отказано въ сочувствіи, или что вамъ не предлагали случая сдѣлать карьеру. Съ вами, Петръ Андреичъ, я впрочемъ еще долженъ поговоритъ.
-- Я мѣшать не стану, сказалъ Чулковъ и направился въ залу.
-- Скажите, Петръ Андреичъ, что именно заставляетъ васъ отказываться? Можетъ-быть...
Кононовъ не далъ договорить.
-- Было бы долго разговаривать объ этомъ; долго и для васъ неинтересно, отвѣчалъ онъ.
-- Конечно, я не смѣю претендовать на вашу откровенность, но повѣрьте я чувствую къ вамъ искреннее расположеніе. И видите, я прямо скажу почему просилъ васъ о сотрудничествѣ. Мнѣ случилось слышать ваши мнѣнія о различныхъ явленіяхъ нашей литературной жизни, и они казались мнѣ интересными, и главное новыми, то-есть не похожими на другія, и я думалъ васъ попробовать. То же передайте и Чулкову.
Кононовъ всталъ, точно желая сказать: довольно-молъ.
-- Позвольте на минутку, поспѣшно остановилъ его Никандръ Ильичъ.-- Вы сейчасъ увидите что я, впрочемъ, еще не такой эгоистъ какъ вы думаете. Онъ досталъ изъ стола незапечатанное письмо.-- Вотъ письмо къ одному моему пріятелю и лицу которое можетъ быть вамъ небезполезно. Вы не желаете избрать литературное поприще, но надо же что-нибудь дѣлать, а этотъ господинъ можетъ помочь вамъ хорошо поступить на сдужбу, а хорошо начатое дѣло вещь очень важная.-- И на движеніе Кононова онъ заговорилъ необыкновенно быстро и часто, словно считалъ что эта быстрота придастъ убѣдительность его рѣчи.-- Нельзя-съ уклоняться отъ дѣла, нельзя-съ. Хотя бы вамъ и не совсѣмъ оно нравилось, а все-таки вы должны служитъ обществу. И повѣрьте въ этомъ мнѣ просто какъ человѣку опытному и много видѣвшему въ жизни. А я-съ видѣлъ не одинъ печальный примѣръ какъ молодые люди, и со способностями, сперва дичились дѣятельности, а потомъ сожалѣли и.... погибали.
Никандръ Ильичъ долго еще говорилъ на эту тему, и говорилъ все также быстро и часто, и какъ ему казалось убѣдительно. У Кононова двадцать разъ вертѣлось на языкѣ наотрѣзъ отказаться отъ письма, но онъ подумалъ что такой отказъ огорчитъ Слѣпищева, а огорчать того кто высказываетъ вамъ свое расположеніе, хотя бы онъ и не пользовался вашимъ, казалось ему вещью не позволительною. Рѣшивъ что письмо мѣста въ карманѣ не пролежить, онъ взялъ его и поблагодарилъ Никандра Ильича за участіе.
III.
Чулковъ вошелъ въ залу; тамъ уже было нѣсколько человѣкъ гостей; ихъ принималъ секретарь, чахоточный молодой человѣкъ, считавшій, какъ всѣ литературные секретари, свой журналъ чѣмъ-то полубожественнымъ, а самого себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ: при такомъ де важномъ и даже, подымай выше, литературномъ дѣлѣ состою; онъ всѣмъ и каждому съ улыбкой и нѣжною фистулой объявлялъ что Никандръ Ильичъ проситъ извиненія что сильно де занятъ, но черезъ четверть часа освободится.
Человѣкъ шесть сидѣло въ кучкѣ; они о комъ-то разговаривали и отзывались о немъ не совсѣмъ благопріятно, называя дуракомъ и дрянью. Чулковъ, принимая во вниманіе отечественные нравы, догадался что рѣчь идетъ объ отсутствующемъ хозяинѣ.
-- А что господа, правда у него денегъ много? спросилъ чистенькій, тщательно одѣтый и причесаный юноша.
-- А чортъ его знаетъ, пробурчалъ растрепаный брюнетъ со смуглымъ лицомъ. Смуглота была неравномѣрно распредѣлена на лицѣ, а глядя на него можно было подумать что брюнетъ либо никогда не мылся, либо не умѣлъ мыться и постоянно растиралъ по лицу начатую грязь.
-- Нѣтъ, позвольте, ввязался третій,-- я положительно знаю что онъ за женой взялъ тридцать тысячъ, да у него свои было.
Третій проговорилъ эти слова съ какою-то убѣдительною злостностью и въ теченіи своей короткой рѣчи раза три оскалилъ зубы, точно собираясь наброситься на возражателя, буде таковой явится.
-- Ну-съ, мы эти росказни не въ первый разъ слышимъ, отозвался немытый.-- Но я вѣрю редактору когда гонораръ у меня въ карманѣ. Не мало у меня за ними денегъ пропало!
-- Китаевъ однако говорилъ мнѣ что ему за политику предлагалъ по семидесяти пяти съ листа, вставилъ юноша.
Это невинное извѣстіе произвело на злобнаго сильное впечатлѣніе: лицо у него задергалось, и чтобы скрыть свое волненіе онъ началъ вытягивать пальцы правой руки, такъ что они захрустѣли,
-- Не знаю-съ, но охотно вѣрю, отчеканилъ онъ:-- дуракамъ счастье.
-- А я думалъ политику вы будете писать, сказалъ немытый злобному, подливая масла въ огонь.
-- Я не сталъ бы еслибы даже и предложили, отчаянно солгалъ злобный.
-- Я къ тому, продолжалъ развивать свою мысль юноша,-- что если такія деньги за политику, то за беллетристику слѣдуетъ дороже.
-- Это почему-съ? накинулся на него злобный политикъ.-- Серіозно, господа, обратился онъ ко всѣмъ, -- по-моему слѣдовало бы поднять этотъ вопросъ: почему беллетристика оплачивается дороже чѣмъ политика? Кажется для политики и свѣдѣній требуется больше и вообще это дѣло труднѣе.
-- Ну это еще вопросъ, пробурчалъ немытый.
-- То-то вотъ и есть: мы всѣ толкуемъ о равенствѣ, а на дѣлѣ!-- И злобный махнулъ рукой.-- Вамъ впрочемъ это все равно: вы привыкли питаться скандалами и по-вашему выше фельетона въ мірѣ ничего нѣтъ, кольнулъ онъ немытаго.
-- Мы, батюшка, не виноваты, съ напускнымъ добродушіемъ отвѣчалъ фельетонистъ,-- не виноваты что вся наша общественная жизнь одинъ большой скандалъ, да и литература-то наша, по правдѣ оказать, тоже за скандалъ смахиваетъ. Мы по крайней мѣрѣ не притворяемся, а пишемъ что думаемъ и изъ иностранныхъ газетъ своихъ мнѣній на прокатъ не беремъ. И какъ вы ни сердитесь, безъ хорошаго политика газета существовать можетъ, а безъ насъ, фельетонистовъ, нѣтъ. И воскресные нумера расходятся на 700 экземпляровъ больше.
-- Потому что наша публика ничего серіознаго не понимаетъ, а любитъ одни скандалы. Вы помните нашъ первый нумеръ, обратился онъ къ одному изъ молчавшихъ,-- и статью о нуждахъ нашей промышленности. Въ Англіи и Соединенныхъ Штатахъ этотъ нумеръ разошелся бы въ сотняхъ тысячъ, а у насъ...
-- Ни одного не купили, засмѣялся фельетонистъ и отошелъ отъ кучки.
-- Думаетъ что остроумно сказалъ! прошипѣлъ злобный.-- Нынче всякій дуракъ, продолжалъ онъ, глядя прямо въ глаза юношѣ,-- въ писатели лѣзетъ, некуда -- въ литературу. А вы тоже повѣстушку всучить надѣетесь?
Юноша видимо обидился близкимъ сосѣдствомъ дурака и своей повѣстушки, но скрѣпя сердце скромно отвѣчалъ:
-- Да, думаю предложить.
-- Глядите: не опоздайте. Онъ, говорятъ, у Курносова романъ купилъ.
-- Какъ, опять романъ написалъ? съ испугомъ спросилъ юноша.
-- Ему долго ли? У него, говорятъ, волшебный сундучокъ есть, постучитъ въ крышечку, и готовъ романчикъ.
-- Надо однако разузнать. И повѣствователь побѣжалъ на рекогносцировку.
-- Въ четвертую редакцію носитъ повѣсть, отнесся злобный къ добродушному.-- Къ намъ тоже забѣгалъ, да нашего Авдѣя не надуешь.
И злобный презрительно улыбнулся и также отошелъ отъ кучки.
-- Постоянно всѣмъ завидуетъ, сказалъ одинъ изъ молчавшихъ съ лицомъ добродушнымъ и плоскимъ.-- И главное воображаетъ что всѣ такъ и набрасываются на его "передовыя". Какъ его статья, все въ конторѣ пристаетъ: много ли нумеровъ продано?-- Какъ всегда-съ. "Чего жь имъ еще надобно, кричитъ, чего жь имъ еще надобно!"
Слушатели разсмѣялись.
Чулкову хотѣлось узнать что за люди сейчасъ разговаривали, а на его счастье къ нему подошелъ знакомый актеръ, шлявшійся по всѣмъ редакціямъ, знавшій всѣ журнальныя сплетни и потому считавшій себя литературно-образованнымъ человѣкомъ. Изъ его объясненій оказалось что немытый былъ знаменитый фельетонистъ, извѣстный подъ псевдонимомъ Ничего-незнайки, фельетонистъ чье появленіе въ театрѣ или на общественномъ собраніи заставляло дрожать актеровъ и умолкать самыхъ смѣлыхъ ораторовъ, страха ради быть продернутыми въ слѣдующее воскресенье; актеръ отзывался о немъ, какъ о "здоровенной башкѣ". злостный писалъ четырехъ-саженныя статьи въ Просвѣтителѣ, о немъ актеръ отозвался. неопредѣленно: "хвалятъ". Юноша писалъ повѣсти и подавалъ большія надежды, но какія именно, актеръ не зналъ. Добродушный состоялъ бѣгунчикомъ въ двухъ-трехъ редакціяхъ, то-есть рыскалъ по городу отыскивая новости, описывая торжества, обѣды, драки и прочая. Онъ занимался также переноской сплетенъ изъ одной редакціи въ другую и тѣмъ не мало способствовалъ оживленію нашей словесности: не одна задорная полемика начиналась изъ-за его сплетни.
-- Народъ они для насъ полезный, прибавилъ актеръ,-- о бенефисикѣ публикѣ напомнить, или бенефисную піесу впередъ расхвалить, или вскользь упомянуть будто цензура затрудняется ее пропустить (а у васъ публика на запретное падка) -- покормишь бѣгунчика завтракомъ или ужиномъ, глядишь, въ двухъ газетахъ слухъ и пущенъ. Знаете: "намъ сообщаютъ изъ достовѣрныхъ источниковъ".
Актеръ засмѣялся и затѣмъ спросилъ Чулкова: "какъ онъ поживаетъ", и не дождавшись отвѣта сталъ жаловаться на свое житье-бытье. По его словамъ, ему не было хода и на его долю доставалась только дрянныя и неблагодарныя роли.
-- И знаете наше положеніе вообще такое что я думаю бросить все и махнуть въ провинцію: тамъ больше простора таланту, заключилъ онъ.
Чулкову припомнилось что такія точно рѣчи онъ слышалъ отъ этого самаго актера много лѣтъ назадъ.
-- Однако, батюшка, заболтался я съ вами. А гдѣ-то ваша гроза? А вотъ онъ. Надо пойти полюбезничать.
-- Непремѣнно надо? улыбаясь спросилъ Чулковъ.
-- Нельзя иначе.-- И актеръ состроилъ благочестиво-грустною рожу, какую строилъ въ "серіозныхъ" роляхъ.
-- Почему?
-- Онъ, конечно, ничего въ актерскомъ дѣлѣ не понимаетъ, но вопервыхъ, кому же пріятно чтобъ его ругали, а вовторыхъ: для провинціи важно. А то пріѣдешь въ какую-нибудь Казань, а тамъ уже знаютъ какъ васъ ругали.
-- Но мнѣ кажется, вамъ слѣдовало бы полагаться на свой талантъ, и на мнѣніе публики.
-- Талантъ, конечно, отвѣчалъ актеръ,-- но публика у насъ еще глупа.
И актеръ затрусилъ по направленію къ немытому фельетонисту.
-- Ну, что-съ, подобострастно кланяясь опросилъ онъ,-- понравилась вамъ вчерашняя піеска?
Лицо актера выражало готовность покориться любому приговору фельетониста.
-- Дрянь какъ всегда, отозвался фельетонистъ.
-- А исполненіе? какъ вамъ понравился N N? (Актеръ назвалъ извѣстное имя).
-- Очень недуренъ.
-- Неужели вамъ понравился? съ благоговѣйнымъ ужасомъ спросилъ онъ, и пошелъ разбирать игру своего товарища.-- Я не говорю, онъ человѣкъ не безъ таланта, но вчера былъ положительно плохъ, и еслибъ вы знали что это за нравственная дрянь!...
Актеръ выругалъ этого и еще нѣсколькихъ своихъ товарищей.
-- Только вы насъ не очень ругайте, почему-то добавилъ онъ.
-- Я, кажется, васъ рѣдко....
-- Помилуйте! Я не про себя. Я вамъ, напротивъ, очень благодаренъ. Вы если и побраните, то всегда за дѣло, и сейчасъ видно что человѣкъ понимающій, не то что другіе. Мы всегда, какъ знаете, относимся къ дѣлу честно и прилежно, но авторы и начальство... Вотъ вамъ примѣръ...
И актеръ началъ наушничать.
Въ это время изъ кабинета вышелъ Никандръ Ильичъ. Его появленіе было замѣчено: и тѣми кто устремился на встрѣчу редактору, и тѣми кто остался на мѣстѣ въ ожиданіи что онъ редакторъ къ нимъ подойдетъ. Никандръ Ильичъ точно переродился и былъ великолѣпенъ; онъ на десять разныхъ манеровъ обращался съ сотрудниками; говоря съ одними онъ строилъ глубокомысленную физіономію (насколько его лицо дозволяло выражать глубокомысліе); другимъ съ чувствомъ жалъ руку и заглядывалъ въ глаза, приговаривая "очень радъ, батюшка", или "надѣюсь что напишете къ первому нумеру", или "великолѣпную статью помѣстили въ Соревнователѣ: до утра не могъ оторваться"; съ третьими обращался съ небрежною ласковостью, въ родѣ какъ знакомые господа обращаются въ трактирахъ съ половыми; надъ нѣкоторыми даже посмѣивался, и всѣмъ вообще лгалъ изобильно. Повидимому всѣ оставались довольны редакторскимъ обращеніемъ и находили что Никандръ, хотя и не Богъ-знаетъ какая умница, однако человѣкъ съ тактомъ.
-- Вчера забѣгалъ къ Базунову, доложилъ одинъ изъ бѣгунчиковъ:-- знаете сколько у Соловья подпищиковъ?
-- Штукъ триста, отвѣчалъ редакторъ.
-- Всего двадцать четыре.
-- Скажите, притворно удивился Никандръ Ильичъ,-- такой старый журналъ и такъ мало попищиковъ! А у насъ кажется около сотни. Вы не помните сколько, Валеріянъ Петровичъ? спросилъ онъ секретаря.
-- Двѣсти пятьдесятъ четыре, отвѣтилъ секретарь и улыбнулся самымъ блаженнымь и довольнымъ образомъ: будь ихъ, подпищиковъ то-есть, дѣйствительно сколько онъ сказалъ, и тогда секретарь не могъ бы улыбнуться блаженнѣе и довольнѣе.
-- А всего три недѣли какъ программа выпущена!
Нѣкоторые выразили изумленіе; всѣ впрочемъ знали что цифра значительно преувеличена и весь фокусъ состоялъ въ томъ что никто не зналъ во сколько именно разъ: вдвое втрое или въ двадцать пять.
-- Вы остаетесь, Чулковъ? спросилъ Кононовъ, незамѣтно вошедшій въ залу послѣ редактора.
-- Посидите немного, и поѣдемъ вмѣсіѣ, упрашивалъ Чулковъ.-- Право, еще рано, а куріозовъ здѣсь немало.
Кононовъ сдался на просьбу пріятеля. Чулковъ насторожился и сталъ чутко прислушиваться къ толкамъ, готовый бѣжать на добычу при первомъ дикомъ словѣ. Но звѣрь, какъ извѣстно, на ловца бѣжитъ, и вотъ не подалеку отъ нашихъ пріятелей усѣлись знакомый актеръ и знаменитый нашъ художникъ Мазковъ. Художникъ не того полуисчезнувшаго типа къ коему принадлежалъ Семенъ Иванычъ, а типа нарождающагося; словомъ, новый художникъ. Сей Мазковъ, какъ извѣстно всему образованному міру, прославился своей картиной Исповѣдь. Въ грязненькой комнаткѣ былъ изображенъ священникъ со всклоченною бородой а краснымъ носомъ, и подлѣ него молодой человѣкъ до того истомленный что одинъ глазъ былъ на палецъ выше другаго; впрочемъ, послѣднее, какъ утверждали клеветники, произошло отъ неумѣнья рисовать. У молодаго человѣка изъ кармана торчало что-то бѣлое: что именно, платокъ или свертокъ бумагъ, разобрать было трудно; что бы однако ни торчало, это обстоятельство послужило къ успѣху картины: бѣлое пятно подало поводъ думать что исповѣдующійся есть политическій преступникъ. Какъ извѣстно, художественная критика признала за картиной несомнѣнную соціальную заслугу, и откупщикъ Водопьяновъ купилъ ее за 4.000 рублей для своей "галдареи".
-- Ну, что, довольны вы своею заграничною поѣздкой? спросилъ актеръ.
-- Эхъ, батюшка, откровенно говоря славны бубны за горами! отвѣчалъ художникъ.
-- То же было и со мной. У насъ кричатъ: французскіе актеры, французскіе актеры! А поглядишь на этихъ хваленыхъ молодцовъ: одни фокусы! Ни души, ни естественности! Нѣтъ, они далеко отстали отъ насъ.
Актеръ, въ скобкахъ, довелъ естественность до того что однимъ и тѣмъ же тономъ говорилъ на сценѣ: "я умру за отечество", и въ клубѣ: "что вы сдѣлали въ пикетъ?" Что касается души, то въ качествѣ человѣка развит о го, актеръ души не признавалъ.
-- Именно фокусы, подхватилъ художникъ.-- Вотъ и въ нашей академіи господа профессора все твердили: Рафаэль, Рафаэль! А чт о такое Рафаэль? По-моему, комнатный живописецъ, больше ничего: стѣны цвѣточками разрисовывалъ знатно.
Послѣднее предложеніе, какъ необычайно остроумное, художникъ подчеркнулъ и произнесъ его съ такою трактирною развязностью что Кононова передернуло.
-- И что за сюжеты! продолжалъ художникъ.-- Я по крайней мѣрѣ нигдѣ не видалъ въ натурѣ летающихъ по воздуху мужиковъ.
Кононовъ опять поморщился.
-- Извините, обратился къ нему съ усмѣшливымъ сожалѣніемъ художникъ,-- я быть-можетъ нечаянно оскорбилъ ваши религіозныя убѣжденія.
Кононовъ ничего не отвѣчалъ.
-- Вы это насчетъ Преображен і й? освѣдомился Чулковъ.
-- Да. Я, впрочемъ, хорошенько не припомню: Преображніе или Воскресеніе. Мало ли этихъ!-- (Художникъ выразился черезчуръ безцеремонно. И вы не можете вообразить, обратился онъ опять къ актеру,-- что это за народъ былъ, эти великіе художники! (Слово "великіе" было произнесено съ необычайнымъ презрѣніемъ.) Что за низкіе льстецы! Вообразите, своихъ папъ святыми рисовали! А вы знаете какова были эти папы!
Самъ художникъ былъ человѣкъ безукоризненный: если за дорогія деньги онъ и называлъ откупщика Водопьянова въ глаза меценатомъ, то за глаза величалъ дуракомъ ничего въ художествѣ не смыслящимъ; что же касается папъ, то онъ отъ своего пріятеля злобнаго политика слышалъ что Пій II въ юности былъ либераломъ, а потомъ сталъ ретроградомъ знанія же актера насчетъ папъ были того основательнѣе,; именно ограничивались поговоркой: "въ Римѣ быть, папы не видать".
-- Да, съ озабоченнымъ видомъ отвѣчалъ актеръ (точь-въ-точь такая игра физіономіи была у него на сценѣ когда онъ не зналъ роли или приходилось выговаривать мудреное иностранное слово).
-- Поклонники кричатъ: "красота, красота!" Но что такое красота? У всякаго вѣка свои идеи, и нашъ вѣкъ несомнѣнно ушелъ далеко впередъ, и у насъ, хотя мы и не великіе художники, задачи повыше изображенія какой-нибудь красоты!
-- Напримѣръ, изображеніе заработной платы? спросилъ Чулковъ.
-- Да, и прочее, неопредѣленно отвѣчалъ художникъ.-- Развѣ вы не читали Прудона? спросилъ онъ, точно самъ что-либо, кромѣ фельетоновъ гдѣ говорилось о его картинахъ, читалъ.
Чулковъ не отвѣчалъ, ибо былъ отвлеченъ жаркимъ споромъ доносившимся съ другаго конца залы.
-- А, я вамъ говорю что онъ подкупленъ! кричалъ голосъ.
-- Почемъ вы знаете?
-- Значитъ знаю когда говорю. И сами скажите: кто могъ заставить его выражать такія мнѣнія, еслибъ онъ не былъ подкупленъ.
-- Славный примѣрчикъ для моего собранія неопровержимыхъ аргументовъ, шепнулъ Чулковъ Кононову.
-- И васъ это радуетъ?
-- Еще бы: смѣшно.
-- Скорѣй грустно.
Гости между тѣмъ продолжали съѣзжаться; аристократія, какъ вездѣ, являлась позже. Наши пріятели могли лицезрѣть многихъ именитостей журнальнаго міра. Тутъ былъ знаменитый критикъ Головешкинъ, написавшій длинный рядъ статей подъ заглавіемъ: "О нравственно-политическомъ идеалѣ въ русской поэзіи и критикѣ", гдѣ ясно и убѣдительно доказалъ что всѣ наши поэты не имѣли понятія о современныхъ потребностяхъ общества, отличались необыкновенно узкомъ міросозерцаніемъ и въ концѣ дѣятельности впадали въ губительный мистицизмъ; далѣе, съ неменьшею ясностью и убѣдительностію доказывалось что хотя критика наша вообще стояла неизмѣримо выше поэзіи, но все-таки прихрамывала. Въ концѣ концовъ обнаруживалось что современный гуманно-нравственный и политическій идеалъ осуществился, къ счастію невѣжественной Россіи, въ лицѣ самого г. Головешкина. Тутъ былъ не менѣе знаменитый критикъ Соревнователя, г. Головастиковъ, извѣстный болѣе подъ псевдонимомъ Ѳита-Ѵжица. Онъ въ точности изучилъ всѣ литературные пріемы, состоящіе, какъ извѣстно, въ томъ чтобы знать кого какъ выругать: кого призывая въ свидѣтели Гёте и Шиллера, кого безъ обиняковъ назвать идіотомъ; онъ изобрѣлъ новые критическіе пріемы и вообще разширилъ область россійской критики: напримѣрь, онъ первый сталъ перевирать содержаніе сочиненія, дабы доказать вящую негодность онаго; чуть ли не имъ изобрѣтенъ также аргументъ доноса и пущено въ ходъ слово ерунда, нынѣ ставшее столъ обиходнымъ; онъ же обладалъ необычайною способностью видѣть всюду клубничныя поползновенія, чѣмъ напоминалъ того Гейневскаго солдата кому товарищи, когда онъ спалъ, намазали усы чѣмъ-то пахучимъ: солату съ тѣхъ поръ казалось будто весь міръ провонялъ. Быть можетъ, благодаря такому сходству, онъ былъ прозванъ рускимъ Гейне. Его имя гремѣло до того что взбудило отъ отуманеннаго сна даже грайворонскаго землевладѣльца Крутолоба: онъ, никогда не интересовавшійся литературой, нынѣ со всякимъ встрѣчнымъ и поперечнымъ толкуетъ о Ѳ. Ѵ.
-- Ахъ ужь именно ѵжица, ко всякому писакѣ близится!
И Крутолобовъ заливается вспоминая школьное присловье.
Головастиковъ не только оказывалъ такое благодѣтельное вліяніе на наше общество, но и въ литературѣ пользовался громаднымъ значеніемъ. Наши пріятели могли видѣть какъ романистъ Хохликовъ униженно звалъ критика къ себѣ прослушать новое произведеніе, хотя не далѣе какъ на прошлое недѣлѣ сей Хохликовъ былъ названъ въ ѵжицкомъ фельетонѣ чѣмъ-то въ родѣ болвана. А самъ Хохликовъ развѣ не былъ достаточно славенъ! По крайней мѣрѣ онъ носилъ постоянно въ карманѣ два письма, одно изъ Царево-Кокшайска, а другое изъ Романова-Борисоглѣбска, и въ этихъ письмахъ неопровержимо доказывалось что его послѣдній романъ въ сказанныхъ уѣздахъ пользовался неслыханнымъ успѣхомъ И сей-то самый Хохликовъ униженно говорилъ критику:
-- Пожалуста, я прошу васъ: кромѣ васъ никто не дастъ мнѣ разумнаго совѣта; вы нашъ единственный критикъ.
И прочая въ томъ же родѣ. И отвергайте послѣ этого значеніе фельетонистовъ!
Два великіе сатирика, Кадушкинъ и Сундуковъ, также красовались на вечерѣ у Никандра Ильича. Кадушкинъ, какъ извѣстно, прославился сравненіемъ нашего обширнаго отечества съ хлѣвомъ и обладалъ даромъ сочинять смѣшныя слова. Такъ онъ придумалъ звать губернаторовъ Дюбарійцами, а губернаторшъ Дюбарійшами. Этими незатѣйливыми словцами онъ потѣшалъ и ретроградныхъ становыхъ, и акцизныхъ либераловъ не меньше чѣмъ Тургеневскій поручикъ Хлопаковъ своего князя "р-р-ракаліономъ". Одна повѣсть Кадушкина о томъ какъ томилинскій предводитель выдалъ свою Француженку замужъ имѣла даже значеніе политическое. А именно благодарное дворянство избрало предводителя на второе трехлѣтіе. Сундуковъ былъ извѣстенъ болѣе какъ эпиграмматистъ Вѣдь это онъ первый прозвалъ литератора Патокина сахаромъ медовичемъ! Но верхомъ его искусства почитались стихи и поэта Кудаева. Жаль, я позабылъ ихъ, но смыслъ такова природа де создавъ Кудаева не знала куда ево опредѣлить и произвела въ поэты. Самъ Кудаевъ былъ тутъ же и проходя мимо сатирика свирѣпо взглянулъ на него. "Я когда-нибудь тебя разнесу!" казалось говорило его лицо. Увы! со временъ эпиграммы, весь поэтическій жаръ Кудаева не подымался выше этого пламеннаго желанія разнести сатирика. Такъ-то порой на Руси убиваются таланты. Тутъ былъ не менѣе славный талантливый поэтъ Гаммадельтовъ (настоящая фамилія, а не псевдонимъ), извѣстный тѣмъ что древній на Босфорѣ Киммерійскій портъ Нимфею принялъ за греческую даму и воспелъ ее тако:
О полногрудая Нимфея!
Любовной страстью пламенѣя и т. д.
Явился и нагъ знаменитый путешественникъ Горизонтовъ, по его словамъ, завтракавшій со всѣми европейскими знаменитостями за однимъ столомъ; изъ этихъ завтраковъ онъ вынесъ единственное убѣжденіе: господинъ де Горизонтовъ человѣкъ до того развит о й что можетъ завтракать со знаменитостями. Былъ и знаменитый газетный корреспондентъ Экстрамуровъ, имѣвшій даръ корреспондировать сразу въ пять газетъ самыхъ противоположныхъ направленій. Тутъ былъ Ермилъ Кордилльеровъ, извѣстный болѣе подъ именемъ Антоныча, основатель Бюро Сплетенъ, куда стекались сплетни со всей Россіи и затѣмъ, подвергнутыя литературной обработкѣ, распредѣлялись по редакціямъ. Былъ и литераторъ, поэтъ, романистъ, драматургъ, критикъ, фельетонистъ и хроникёръ Барскій, писавшій такую гибель что печатайся все имъ написанное, надо бы основать еще два журнала и девять газетъ, да и то Барскій заваливалъ бы своими трудами всѣ редакціи. Но могу ли исчислить поименно всѣ знаменитости? Однихъ поэтовъ, прославившимся переводами изъ Прутца, Крутца, Шмутца и иныхъ великихъ, съ фамиліями на уцъ, германскихъ поэтовъ было по меньшей мѣрѣ двѣ дюжины! Начни я перечислять и не упомяни о Брызгаловѣ, помѣстившемъ девять стихотвореній и одну критику въ альманахѣ Пузырь, изданномъ на новый 1829 годъ, онъ навѣрно обидѣлся бы, ибо и теперь жалуется что молодое поколѣніе напрасно де пренебрегаетъ заслуженными литературными именитостями. Обидѣлись бы, чего добраго, и гг. Зааевъ, Маевъ, Каевъ, Даевъ и Шавколаевъ, участіе коихъ въ россійской журналистикѣ несомнѣнно доказано громовымъ протестомъ, напечатаннымъ въ пяти газетахъ, протестомъ которымъ они ясно заявили что не будутъ участвовать въ Просвѣтителѣ, пока въ немъ пишетъ Дунаевъ, съ коимъ во мнѣніяхъ они никогда де не сойдутся. Будущему историку литературы предстоитъ благодарный трудъ опредѣлять различіе мнѣній гг. Знаева, Маева, Каева, Даева и Шавколаева отъ мнѣній г. Дунаева, и рѣшить доселѣ спорный вопросъ: были ли у нихъ мнѣнія?
Въ залѣ просто стонъ стоялъ отъ "дураковъ", "подлецовъ", "доносовъ", "нравственной дряни", "подкуповъ" и прочихъ, хотя и бранныхъ, но вполнѣ печатныхъ словъ. Нерѣдко также раздавалась фразы: "современный взглядъ на вещи", ила "современная точка зрѣнія". Однимъ изъ сильныхъ аргументовъ являлись слова: "я не понимаю". На ряду съ бранью и хвастовствомъ своимъ непониманіемъ, слышались восхваленія столъ же крѣпкія и сальныя, столь же заскорузлыя и невѣжественныя. Замѣчательно что если ругательства имѣли цѣлью отрицаніе ругаемаго, то восхваленія стремились уничтожить все кромѣ восхваляемой вещи, конечно новой. При этихъ восхваленіяхъ выкрикивались имена новоиспеченныхъ геніевъ, изъ коихъ многимъ судьба готовила завидную участь быть мѣсяцъ, два, даже три во главѣ словесности, науки, музыки и вообще прогресса, а затѣмъ провалиться безслѣдно, исчезнуть по образу дождеваго пузыря.
-- Пойдемте однако, сказалъ Кононовъ.
-- Еще минуточку, упрашивалъ Чулковъ,-- маленькую рекогносцировочку сдѣлаю и баста!
И Владиміръ Дмитричъ отправился на послѣднюю рекогносцировку. Она оказалась удачна.
-- Нѣтъ, не спорьте, говорилъ Знаевъ,-- псевдонимъ гораздо лучше. Подпишитесь своимъ именемъ Шавколаевъ, никто читать не станетъ, а подпишитесь напримѣръ Гамъ-Гамъ всякій прочтетъ, а если и не прочтетъ, то все же спроситъ: что молъ за Гамъ-Гамъ? А одинъ-другой спроситъ, вотъ вамъ и начало извѣстности.
-- Нѣтъ, не въ томъ дѣло, тономъ авторитета отвѣчалъ Шавколаевъ,-- а хотите добиться извѣстности, хотите быть замѣченными публикой, хотите чтобы васъ читали, будьте оригинальны: хвалите то что всѣ бранятъ, и браните то что всѣмъ нравится. Повѣрьте, этимъ вы всего добьетесь: васъ непремѣнно захотятъ читать, ну и гонораръ соотвѣтствующій получать будете.
Выслушавъ такое оригинальное опредѣленіе оригинальности, Чулковъ думалъ было уйти, полагая что куріознѣе ничего не услышитъ, какъ политическій споръ привлекъ его вниманіе.
-- Ну да, разказывайте про Англію, задорился Экотримуровъ -- а мы знаемъ что нигдѣ пролетаріатъ такъ не развитъ какъ въ этой странѣ.
-- Я не о соціальномъ положеніи говорю, горячился противникъ,-- а о свободѣ. Да-съ, о свободѣ. Въ Англіи я свободно могу ругать всякаго, хотя бы министра, хотя бы главу правительства. Да-съ, всякаго. И меня никто въ судъ потребовать не можетъ, никто, кромѣ самой королевы. Тамъ и на заголовкахъ процессовъ такъ и пишутъ: Queen versus такой-то, то-есть королева противъ такого-то. А у насъ всякая дрянь тебя въ клеветѣ обвинить можетъ. Да-съ, я знаю, самъ два мѣсяца высидѣлъ.
"Уйди, Чулковъ, глупѣе ты ничего не услышишь", сказалъ самому себѣ Владиміръ Дмитричъ и направился къ Кононову.
И наши, пріятели, не простясь съ хозяиномъ, ускользнули изъ залы.
IV.
Дорогой Чулковъ предложилъ заѣхать "въ трактирецъ нѣкій для съѣденія и собесѣдованія." Не успѣли наши пріятели порядкомъ усѣсться и заказать ужинъ какъ въ залу вошелъ Мина Иванычъ. Нечего говорить какъ всѣ трое были рады встрѣчѣ.
-- А я, знаете, объяснилъ старикъ Кононову,-- не могу отъ деревенской привычки отстать -- непремѣнно поужинать надо.
-- А знаете ли, дѣдушка, гдѣ мы были?-- И Чулковъ въ лицахъ представилъ все видѣнное и слышанное.
Кононовъ задумался (о чемъ были его мысли, мы узнаемъ послѣ) и весьма не внимательно слушалъ бесѣду; когда же онъ очнулся, то услышалъ слѣдующую рѣчь Чулкова:
-- Нѣтъ, дѣдушка, вы напрасно такъ думаете: хотя Россіянъ вообще легкомысленъ и, какъ бабочка съ цвѣточка на цвѣточекъ, съ мысли на мысль перепархиваетъ, но есть мужи и жены твердые. И вообще сказать, даже легкомысленный россійскій читатель мудренѣе и своеобычнѣе чѣмъ вы думаете. Вы не глядите что онъ все что подъ руку попадется читаетъ, онъ хитеръ. Вы думаете: онъ выписываетъ эту газету? За ея направленія? Ничуть не бывало, онъ читаетъ только отдѣлъ разныхъ происшествій, и для "него что новаго въ газетѣ?" значитъ девять убійствъ и три кражи. Какъ скоро этотъ отдѣлъ не полонъ, онъ жалуется что въ газетахъ рѣшительно ничего нѣтъ. Но я увлекся, вѣдь я хотѣлъ сказать о людяхъ во мнѣніи твердыхъ.
-- Ну, ну, послушаемъ.
-- Начать бы хоть съ бабки моей Ирины Семеновны; дама она какъ знаете, не молодая, седьмой десятокъ доживаетъ, и ужъ насчетъ понятій -- кремень. Помилуйте, лѣтъ тридцать, или тридцать пять назадъ, собственноручно поповну за косу оттрепала: не перемигивайся де амурно съ пріѣзжимъ семинаристомъ во храмѣ Божіемъ. И сія дама, столь почтенная, нѣ сколько даже воинственная, на старости лѣтъ пристрастіе къ россійской журналистикѣ почувствовала. Заѣхалъ я къ ней въ прошломъ году, глянулъ на журналы что на столѣ лежатъ и руками даже всплеснулъ. "Бабушка, говорю, неужели и вы въ лѣтахъ столь почтенныхъ, косу остричь думаете?" Журналы-то лежатъ, понимаете, самые косострижные.-- Другъ мой отвѣчала, и нѣжно отвѣчала,-- неужели ты думаешь что меня ихнія глупости занять могутъ, а до страсти люблю я читаті какъ они межь собой грызутся: шута въ домѣ держать не надобно.-- Кого бы въ No 2 поставить? Захожу къ знакомому священнику и застаю его за чтеніемъ матеріалистическо-соціалистской книжки. Для начала бесѣды, мой отецъ Григорій оную книжицу похвалилъ. "Батюшка, говорю, да какъ вамъ не стыдно читать-то! Вѣдь это вотъ и вотъ какая книжка!" А онъ: "преувеличиваете все, по своему обычаю, Владиміръ Дмитричъ, авторъ просто философствуетъ, и не всегд можетъ-быть основательно, но и только, а что о бѣдныхъ то ворить, то сіе только чувствительное сердце его рекомендуетъ". И потомъ, въ вящее доказательство, прибавилъ: "я я авторова отца зналъ: препочтенный іерей былъ". Читай, думаю, отецъ, какія хочешь книжки -- вреда онѣ тебѣ не принесутъ. No 3. Молодая дама съ бракоразводнымъ романомъ въ рукахъю Какъ увидалъ, думаю -- бѣда, съ мужемъ у нея что-нибудь не ладно. Ибо, дѣдушка, у насъ такой обычай: какъ помѣщикъ съ женой разѣхался, сейчасъ Что дѣлатъ? на столъ выложилъ. Чувствуй-молъ по какимъ я причинамъ разъѣхался. Но замѣтьте, послѣ разъѣзда книга на столѣ является, а раньше о ней и слуху, ни духу. Начинаю я разговоръ; разсуждаетъ моя дама распречудесно. "А какъ романъ, спрашиваю, нравится?" Ахъ очень! И толкуетъ все по-своему, и эту самую идеальную разводку бранитъ, и увѣрена что авторъ ее на позоръ выставилъ. Для меня тутъ дѣло яснѣе стало: просто у дамочки вкусъ плохой, а романъ-то дурнаго вкуса романъ, оттого ей а нравится, а думаетъ она, далъ Богъ, по-своему. А знаете какой журналъ ваша сестрица, дѣдушка, читаетъ?
-- Какой?
Чулковъ назвалъ.
-- Не можетъ быть.
-- Вѣрно. Теперь No 4. Купчина, лабазъ имѣетъ. Во время польскаго бунта газету сталъ выписывать. А дома черезъ два отъ него -- редакція полонофильской газеты была. Онъ на нее я подписался, потому близко: и за пересылку не платить, и мальчишка, вмѣсто того чтобъ баловаться, за номеришкомъ сбѣгаетъ. Читалъ онъ ее отъ доски до доски, даже всякую полемику. И совсѣмъ, знаете, огазетился; кромѣ какъ про политику, разговору нѣтъ. Прихожу, и давай онъ мнѣ всѣ газеты, кромѣ своей, честить. За что, говорю, бранить изволите? "А за то, говоритъ, что они не патріоты своего отечества, а измѣнщики". Этого и разувѣрятъ не сталъ. А въ редакціи-то, поди, радовались что лабазникъ подписался. "Сочувствіе де къ польскому дѣлу и въ низшіе классы общества проникаетъ!" Ну, и считайте себѣ велика ли ваша партія! Теперь послѣдній примѣрчикъ, на закуску припасъ нарочно. Захожу я какъ-то въ Александринскій театръ: играютъ піесу какую-то; я, признаться, отъ головной боли зашелъ, и что бы они тамъ ни играли мнѣ рѣшительно все равно было. Въ піесѣ изображенъ, между прочимъ, юноша развратный-преразвратный. И въ уста сему юношѣ вложено порицаніе дѣвицамъ кои бросивъ богатыхъ родителей съ дуру за переплетное ремесло принялись. Словомъ, косвенная похвала всякому косостриженію, умостриженію и чувствостриженію. Только актеръ кончилъ, публика какъ загремитъ. Ну, думаю, далече однако прогрессъ распространился. Спасибо сосѣди утѣшили: сами аплодируютъ, а сами приговариваютъ: "Хорошенько ихъ (имреки актера )! Не такъ еще ихъ ругать слѣдуетъ!" Ну, и успокоился я въ сердцѣ своемъ. Нѣтъ, дѣдушка, книжица такая есть, любилъ я ее очень въ юности читать, Твердость духа Русскихъ прозывается. Непремѣнно на Толкунѣ отыщу и собственноручно всѣ сіи примѣры въ оную впишу подъ заглавіемъ: Твердость духа русскихъ читателей.
-- По правдѣ сказать, я во всемъ этомъ мало утѣшительнаго вижу, сказалъ Мина Иванычъ, -- ты говоришь о нетронутой массѣ, но....
Но тутъ вышелъ каламбуръ. Только-что старикъ сказалъ слово "нетронутая", какъ Чулковъ почувствовалъ что его кто-то за плечо тронулъ. Онъ оглянулся и увидалъ скуластое, нѣжно-улыбавшееся лицо своего сожителя Рудометкина.
-- А это ты, Амфилохій! Присаживайся.
Рудометкинъ весело, даже черезчуръ весело поздоровался съ Чулковымъ, и съ большимъ чувствомъ (старикъ чуть не вскрикнулъ) пожалъ руку Мины Иваныча.
-- А Кононова развѣ не узналъ? спросилъ Чулковъ.-- Вмѣстѣ въ университетѣ....
Но съ Рудометкинымъ сталось вдругъ нѣчто непонятное, онъ осклабился, растянулъ ротъ въ какую-то неровную улыбку (казалось, онъ улыбался правою половиной рта больше чѣмъ лѣвою), принялъ нѣсколько униженый видъ и заложивъ руки за спину, пробормоталъ:
-- Какже-съ! А я ихъ и не замѣтилъ! Какже-съ, очень даже ихъ помню!-- И за симъ объявивъ съ особою развязностью что идетъ на билліардѣ шары катать, Рудометкинъ сдѣлалъ неуклюжій общій поклонъ и стремительно вышелъ изъ залы.
-- Пьянъ дуракъ! сказалъ Чулковъ, желая какъ-нибудь объяснить поступокъ сожителя: всѣ трое не иначе толковали его какъ умышленное оскорбленіе Кононова.
Никто не отвѣчалъ. Кононовъ находился въ положеніи человѣка обруганнаго пьянымъ прохожимъ, или вѣрнѣе человѣка нежданно облитаго какою-нибудь гадостью. Старикъ недоумѣвалъ какъ такой скромный молодой человѣкъ и главное "съ такимъ прекраснымъ сердцемъ" могъ подать какой-нибудь поводъ къ безобразной выходкѣ Рудометкина. И это происшествіе казалось ему тѣмъ необъяснимѣе что послѣ бесѣды съ Амфилохіемъ онъ считалъ его человѣкомъ весьма не глупымъ.
Дальнѣйшая бесѣда не клеилась, и Чулковъ напрасно хотѣлъ развеселить компанію: онъ видѣлъ что своими стараніями заставить забыть о казусѣ онъ только напоминалъ о немъ. Приходилось разойтись по домамъ.
По пути домой, Кононову нѣсколько разъ приходило въ голову: "чѣмъ онъ могъ досадить Рудометкину?" На этотъ вопросъ отвѣта не только не было, но даже не предвидѣлось: они давнымъ давно не встрѣчались и вообще никогда не были особенно близки.
"Или такъ пріятно оскорбить другаго?" спросилъ себя Кононовъ. "Но, впрочемъ, что думать о пустякахъ! Мнѣ что-то пришло въ голову; Чулковъ что-то говорилъ...."
Онъ сталъ вспоминать.
"Да, онъ сказалъ что нынче мало охотниковъ жить по-своему, и я подумалъ что если это правда, если это явленіе не поверхностное, а болѣе глубокое, то должно непремѣнно стразиться на искусствѣ."
И мысль его отъ мелочныхъ явленій обиходной жизни перенеслась на высшія сферы человѣческой дѣятельности, и тамъ она почувствовала себя на просторѣ. Таково было свойство ума нашего пріятеля.
Мысли пришедшія ему въ голову онъ рѣшилъ не оставлять втунѣ и заняться ими.