I.
Вернувшись домой, Чулкомъ на второй лѣстничной площадкѣ столкнулся со сходившими внизъ Рудометкинм и Пущинымъ. Мимоходомъ сказать, Владиміръ Дмитричъ поселился на квартирѣ у Рудометкина, своего стариннаго пріятеля; сей же Рудометь, имѣющій играть довольно видную роль въ дальнѣйшемъ ходѣ нашей Исторіи, обучалъ Людмилу Тимоѳевну русской исторіи.
-- Наконецъ-то! привѣтствовалъ его Мина Иванычъ.-- А я тебя съ часъ ждалъ. Спасибо твоему товарищу: не побрезговалъ старикомъ.
-- Аль дѣло какое, дѣдушка?
-- Нѣтъ; просто покозировать захотѣлось. Пойдемъ-ка.
И простившись съ Рудометкинымъ, Чулковъ съ Кущинымъ поднялись въ четвертый этажъ. Мина Иванычъ тотчасъ же принялся "козировать" самымъ добросовѣстнымъ образомъ и съ полчаса проговорилъ о всякой всячинѣ; Чулковъ, несмотря на такой маневръ, догадался что старикъ въ волненіи и только не хочетъ прямо объясниться.
-- Да, сказалъ наконецъ Кущинъ, словно мимоходомъ,-- я и забылъ сказать: былъ у меня сегодня этотъ твой Гумазовъ.
-- Господинъ Хамазовъ? переспросилъ Владиміръ Дмитричъ, недоумѣвая какое дѣло могъ имѣть поклонникъ Наполеона III къ русскому помѣщику занимающемуся археологіей.-- Зачѣмъ?
-- То-то зачѣмъ? Я и самъ не знаю. Говорилъ-то онъ много, и не то извинялся, не то мораль мнѣ читалъ. А потомъ сталъ въ благорасположеніи своемъ увѣрять. Я, знаетъ, нѣсколько суховато его принялъ. А онъ все: благорасположеніе да благорасположеніе. Очень я въ Гумазовскомъ благорасположеніи нуждаюсь!
-- Слушайте же разгадку. Сдается, будто не совру. У васъ двѣ племянницы невѣсты и невѣсты не бѣдныя....
Старикъ перебилъ его.
-- Неужто? закричалъ онъ и вдругъ покатился со смѣху.-- Ну, такой бизарріи я и не чаялъ! Павла Тимоѳевна Гумазова.... ха, ха, ха!
-- Не Павлой Тимоѳеаной тутъ пахнетъ, серіозно сказалъ Чулковъ.
Мина Иванычъ вдругъ пересталъ смѣяться и сердито, почти злобно поглядѣлъ на Чулкова, ровно тотъ оказалъ нѣчто въ высшей степени непозволительное.
-- Неужто вы вчера не замѣтили?
-- Чего? съ боязнью прошепталъ Кущинъ.
-- Какъ онъ былъ, внимателенъ къ Людмилѣ Тимоѳевнѣ, какъ трепетно завелъ рѣчь объ юношествѣ, и какъ мило намекнулъ на свою серіозность, словно приглашая и ее....
-- Ахъ онъ Арнаутъ этакой! Да какъ онъ смѣетъ думать о Людмилѣ?
-- Почему же не смѣть? На чужой ротъ, не то на чужую думку, платка не накинешь. И не пойму я вашего гнѣва.
-- И не поймешь, серіозно замѣтилъ Кущинъ,-- не поймешь, оттого что молодъ еще, не можешь къ другимъ имѣть такихъ отеческихъ чувствъ. А вотъ возьми ребенка, вырости его, облюбуй, а потомъ посмотримъ: станешь ли горячиться когда Арнаутъ на него свои рачьи глазища пялить станетъ.
-- Я понялъ бы еслибы Людмила Тимоѳевна сама....
-- Что?
У старика глаза даже сверкнули.
-- Ну, еслибъ она раньше похвалила или даже просто благосклонно отозвалась о господинѣ...
-- Похвалила? Моя Людмила похвалила? Да ты съ ума сошелъ!
И Мина Иванычъ съ рѣзкимъ (на театрѣ оно показалось бы неестественнымъ) движеніемъ сложилъ руки на груди и уставился на собесѣдника.
-- Эхъ, дѣдушка, со вздохомъ отозвался Чулковъ,
Сердце женское задача
Нерѣшенная умомъ,
а дѣвичье сердце и подавно.
-- Что ты этимъ хочешь сказать? Что Людмила?...
-- Не лично о Людмилѣ Тимоѳевнѣ говорю я. Можетъ, съ ней этого не случится. Но я столько примѣровъ видывалъ, да еще вѣроятно больше увижу.-- Не дай Богъ только въ настоящемъ случаѣ...
-- Ты загадками говоришь. Какихъ примѣровъ?
-- А вотъ, коли не противно, садитесь да слушайте. Moжетъ рѣчь моя васъ поуспокоитъ нѣсколько, а не то хоть "нѣ въ которое время пригодится вамъ", какъ въ сказкахъ говорится.
Старикъ усѣлся, а Чулковъ, пройдясь раза два по комнатѣ, началъ слѣдующее:
-- Не знаю какъ вы, дѣдушка, а я на дѣвицъ смотрю глазами старинными, какъ въ глубокую древность на нихъ смотрѣли. А не безызвѣстно вамъ что во время оно на дѣву смотрѣли какъ на существо таинственное, чудесное, божественное. Знаете безъ меня: дѣва и diva слова однозначащія. Задавали ли вы себѣ вопросъ, почему первобытное человѣчество, у котораго поэтическія способности были чутче нашихъ да и разсудокъ еще въ тѣ времена не игралъ роли jeune premier, какъ у современныхъ людей, -- такъ, говорю, почему именно дѣву полуобожествляли, а не ребенка, не юношу, не жену, не мать, не старца? Почему оно такъ было я самъ не знаю, хоть и мучался довольно надъ этимъ вопросомъ. Но чувствую я: право было человѣчество въ такомъ предпочтеніи дѣвамъ. Есть въ нихъ нѣчто особенное и прелестное: свѣжесть ли это ума, поэтическая ли чуткость особая, непосредственность ли возрѣній, беззавѣтность ли чувства -- Богъ его знаетъ. Для меня провести вечеръ съ дѣвицами, переливая изъ пустаго въ порожнее, болтая безъ затѣй о чемъ придется и какъ Богъ на душу положитъ, -- лучше всякой умной и дѣльной бесѣды. Свѣжѣешь, не то чтобы голова отдыхала,-- нѣтъ, всею душой свѣжѣешь. Сказать, не соврать, словно душа совершила пріятную прогулку.
"Онъ правъ", медленно повторялъ старикъ, олицетворяя всю дѣвичью прелесть въ лицѣ своей любимой племянницы.
-- Ну-съ, сударь, продолжалъ Чулковъ, -- приходитъ этой прелести божественной время мужа выбирать, и тутъ ужъ я не понимаю что творится. И возьмемъ въ примѣръ дѣвицу хорошую, и умницу, и красавицу, вотъ хоть бы Настасью Гавриловну....
Старикъ поднялъ голову при этомъ имени. Благосклонный читатель припомнитъ кузину Настю, о комъ милая барышня вспомнила нѣсколько дней тому назадъ при нежданномъ визитѣ Кононова и о комъ самъ Кононовъ мечталъ подъ шумящій дождь.
-- Ну? сказалъ Мина Иванычъ.
-- Ну, отвѣтилъ Чулковъ,-- ну скажите ради Бога, у нея ли не было жениховъ хорошихъ? И отчего она вышла за своего мужа?
-- Ты его мало знаешь, онъ человѣкъ достойный, серіозно отвѣтилъ Мина Иванычъ.
-- Достойный, достойный! Другіе-то не достойные что ли были?... горячо сказалъ Чулковъ.-- Скажите сами: по ея характеру, по ея поэтичности, по всему ея складу, развѣ такой мужъ былъ ей надобенъ?
-- А я и не зналъ что ты по Настѣ страдалъ.
Чулковъ разсмѣялся.
-- Нѣтъ, дѣдушка, не отгадали, сказалъ онъ.-- Я изъ-за себя горячиться не сталъ бы, а еслибы горячился, то ни вы и никто бы не замѣтилъ. Я про себя погорячился бы. А вотъ бѣдняга Кононовъ.... И вѣдь знала, знала, лукавая, что онъ въ ней жизни не чаетъ!-- Чулковъ помолчалъ.-- Такъ вотъ, дѣдушка, каковы случаи бываютъ. И чаще поэтическая дѣвушка чурбана въ мужья изберетъ, чѣмъ что подходящее. А по сему -- и это, конечно, свидѣтельствуетъ о моемъ восхищеніи, если не благоговѣніи предъ ней,-- а по сему опасаюсь я и за Людмилу Тимоѳевну. Глядите, выберетъ себѣ въ мужья тоже какого-нибудь....
-- И не смѣй мнѣ говорить объ этомъ! крикнулъ старикъ.
-- И не буду. Только отвѣтьте мнѣ: отчего лучшія дѣвушки словно нарочно ищутъ себѣ самыхъ плохихъ мужьевъ?
-- Что жь мнѣ тебѣ отвѣтить? Избитую фразу что бракъ лотерея?
-- Нѣтъ, лотереей онъ бываетъ гдѣ сваха главное лицо, а гдѣ сама невѣста выбираетъ безо всякихъ понуканій, тутъ не лотерея. Въ старину вонъ ихъ сил о мъ женихи брали. "Побори, говорила богатырша, и въ тѣ поры замужъ за тебя дойду". А нынче бы словно наоборотъ. "Потому, говоритъ богатырша, я за тебя за мужъ иду что всегда тебя побороть могу". Что лучше? Поди, рѣши!
Уходя Мина Иванычъ, будто безо всякой задней мысли, спросилъ Чулкова:
-- Ты, кажется, упомянулъ что Кононовъ былъ влюбленъ въ Настю? Что жь онъ и до сихъ поръ страдаетъ? Вѣдь, кажется, года два какъ она замужемъ? Пора бы и забыть.
-- Конечно пора бы. Горячка проходитъ, отчего бы любви пройти? Впрочемъ; нынче доктора возвратную горячку открыли: чего добраго, и возвратная любовь, amor recurren проявится.
-- Ты безъ шутки не можешь, а....
-- Что жъ вы замолчали?
Кущинъ подумалъ сперва: говоритъ ли? и потомъ сказала
-- Любопытно бы знать какъ теперь Кононовъ....
-- Для васъ любопытно или еще для кого-нибудь?
-- Для меня, твердо отвѣчалъ старикъ, и на движеніе Чулкова прибавилъ:-- Ты думалъ догадливость показать, только ошибаешься, честное слово ошибаешься. Она ни слова не говорила.
-- Но вы надѣетесь что скажетъ?.. Впрочемъ, нечего любопытничать... А на счетъ Кононова постараюсь разузнать. Только помните, дѣдушка, дѣло щекотливое, надо выждать время.
-- Мнѣ не къ спѣху, смѣясь отвѣтилъ старикъ.
II.
Въ разговорѣ Мины Иваныча съ Чулковымъ къ имени Людмилы Тимоѳевны примѣшалось имя господина Хамазова. Припомнимъ какъ поморщилась, и что подумала милая барышня при входѣ акцизнаго Наполеона въ столовую. Такимъ образомъ господинъ Хамазовъ втирается въ романъ. Вотъ люди которыхъ добромъ никуда не пустили бы, а всюду они вотрутся
Іоанникій Іосифовичъ былъ что у насъ называютъ человѣкъ развитой, а что именно разумѣютъ у насъ подъ симъ названіемъ, далъ Богъ, никому не извѣстно. Какъ я ни прислушивался, какъ ни добивался точнаго смысла этого словечка, ничего не узналъ. Бухнетъ барышня: "молъ я консервативныхъ журналовъ не читаю", и хотя бы вся ея мудрость семи словами ограничилась, барышня слыветъ развит о ю. Гимназистъ бойко обо всемъ разсуждаетъ, и о томъ, главное, что его вовсе не тому учатъ чему слѣдуетъ, и гимназистъ попадаетъ въ развитые. На дняхъ одна дама рекомендовала мнѣ доктора "отличный, говоритъ, докторъ и главное идеи у него новыя эти хорошія, словомъ развит о й человѣкъ." И безъ развит о го ни на шагъ. Ужъ не относится ли развит о й къ разв и тому, также какъ чудн о й къ чудному, и не въ этомъ ли разгадка?
Но какъ ни трудно добраться до истиннаго смысла моднаго словечка, тѣмъ не менѣе господинъ Хамазовъ былъ человѣкъ развитой. Въ юности Ниша, или Аникашка, смотря до расположенію родителей, Іоанникій, подобно многимъ великимъ людямъ, никакихъ задатковъ геніальности не обнаруживалъ. Былъ онъ мальчишка злой и хитрый, на ученье туговатый, изъ тѣхъ что зовутся зубрилками и долбешками. Можетъ, онъ и навсегда такимъ остался бы, не явись въ Трухлятинскую губернскую гимназію, куда ради чиновъ былъ помѣщенъ Аникашка, въ качествѣ учителя россійской словесности, кандидатъ Московскаго университета Иванъ Николаичъ К и словскій (тогда еще не было моды въ фамиліяхъ на скій дѣлать польское удареніе на предпослѣднемъ слогѣ).
Иванъ Николаичъ обладалъ нѣжнымъ и сладкимъ голосомъ, голубыми закатистыми глазами, привычкой скрещивать на груди руки и душой мечтательной. Какъ большинство учителей россійской словесности (не въ обиду будь сказано), Иванъ Николаичъ былъ болтунъ изрядный и слова о будущемъ счастіи человѣчества, о послѣднихъ, именно и даже исключительно о послѣднихъ, результатахъ науки не сходили у него съ устъ. Россійскую словесность, по собственному выраженію, онъ преподавалъ "свободно". Сія свобода состояла въ рабскомъ преклоненіи предъ "послѣднимъ словомъ" критики, то-есть предъ послѣднею quasi-критическою статьей quasi-либеральнаго журнала, будь она написана недоучившимся путейскимъ кондукторомъ или отставнымъ лѣсничимъ. Прочитаное онъ выбалтывалъ на урокахъ. Кромѣ такого свободнаго преподаванія, Иванъ Кисловскій всемѣрно заботился о развитіи своихъ учениковъ. Развитіе состояло во внѣдреніи въ нихъ идей благихъ и въ отвращеніи ихъ отъ зла. Внѣдреніе въ томъ заключалось что когда приходилось толковать, напримѣръ, объ идилліи господинъ Кисловскій заводилъ рѣчь о времени когда соціализмъ и коммунизмъ войдутъ въ жизнь, и люди при семь удобномъ случаѣ превратятся въ агнцевъ непорочныхъ. Отвращеніе состояло и томъ что при разборѣ, напримѣръ, Мертвыхъ Душъ, Иванъ Николаичъ изображалъ Россію царствомъ лжи, взяточничества и мерзости, при чемъ довольно прозрачно намекалъ на подлость директора и глупость губернатора. Несчастный болтунъ и не подозрѣвалъ что возбуждаетъ въ юныхъ сердцахъ безпредметную и безотрадную злобу, а въ юныхъ умахъ зудливую раздражительность.
Есть сѣмена любящія почву безплодную и сухую. Къ такимъ сѣменамъ принадлежали сѣмена посѣваемыя почтеннымъ учителемъ; къ такимъ почвамъ принадлежала голова Аники Хамазова. Скоро ученикъ развился окончательно. Однажды просматривая ученическія сочиненія, господинъ Кисловскій не безъ горечи убѣдился что правила правописанія не извѣстны его любимцу; онъ осторожно и дружески, не въ классѣ даже, а у себя на дому, попенялъ за это Аникѣ.
-- Чего вы безпокоитесь? бухнулъ Аника.-- Неужто вы не понимаете что такой развитой какъ я человѣкъ, еслибы только захотѣлъ, легко бы выучилъ эти глупыя правила?
Развитіе между тѣмъ шло своимъ чередомъ. Аника, при помощи наставника, минуя подводные камни россійской грамматики, прямо во слѣдъ за Искандеромъ махнулъ на Тотъ Берегъ. Можете вообразить что за каша образовалась у него въ головѣ. Разорвите нѣсколько книгъ въ лоскутки, потомъ сложите обрывки какъ попало и прочтите: что молъ выйдетъ? Выйдетъ ровно то что вмѣщалось въ головѣ господина Хамазова Прибавьте къ этому безпредметную озлобленность.
Господинъ Хамазовъ злобился на весь міръ. Когда у него умеръ отецъ (чиновникъ выбившійся изъ грязи), Аника, узнавъ что послѣ покойника, жившаго хорошо и присылавшаго ему достаточныя деньги, ничего не осталось, излилъ въ такихъ словахъ свою злобу:
-- Вѣдь бралъ взятки, бралъ! Ну, и скопилъ бы для сына. Нѣтъ, самому, видите, пожить хотѣлось: подумаешь, и въ самомъ дѣлѣ умѣлъ какъ порядочные люди жить!
Хамазовъ-отецъ умеръ когда Аника былъ на третьемъ университетскомъ курсѣ. Онъ не пропалъ; у него были уже кое-какія связишки завязаны и находясь въ душевномъ прискорбіи онъ открылъ въ себѣ новый талантъ -- умѣнье развивать особъ женскаго пола. Первая барынька кого онъ наставилъ была не безъ капитальца; она прожила съ нимъ полтора года, перевезла въ Петербургъ, научила болтать пофранцузски и пристроила на службу. Въ виду такихъ успѣховъ, Аника Осипычъ сталъ звать себя Іоанникіемъ Іосифовичемъ. Въ Петербургѣ господинъ Хамазовъ возмечталъ о себѣ еще больше и почелъ себя, на основаніи политическихъ фокусовъ, въ родѣ извѣстныхъ уже читателю по описанію вечера у Павлы Тимоѳевны, ни болѣе ни менѣе какъ политическимъ дѣятелемъ. И хотя давно извѣстна поговорка: "видна-молъ птица по полету", или какъ выражался Шекспиръ, "видна свинья по лѣни, лисица по кражѣ, а левъ по добычѣ", тѣмъ не менѣе находилось люди раздѣлявшіе такую претензію господина Хамазова. Тѣ обрывки мыслей и фразъ что копошилась въ Аникиной головѣ стали для него нѣкотораго рода катехизисомъ; человѣкъ безъ вѣры и убѣждѣній, онъ вѣрилъ въ непреложную истину своей болтовни и жилъ этою жадною пародіей на религію.
Способъ развиванія женщинъ въ Петербургѣ нашъ Аника-воинъ привелъ въ нѣкоторую систему. Чаще онъ приглашалъ замѣченную дѣвицу или даму гулять, нанималъ лодку и приказывалъ перевощику плыть мимо крѣпости; поравнявшись съ мрачною твердыней, онъ начиналъ сосредоточенно-страстнымъ шепотомъ повѣствовать о герояхъ мысли пострадавшихъ единственно за свою честность, и прозрачно намекалъ что и ему, Хамазову, предстоитъ та же горькая участь, что и онъ окончитъ жизнь въ оковахъ или въ далекой ссылкѣ. Затѣмъ, указывая на набережную, онъ начиналъ расказывать самыми черными красками, какую злодѣйскую, позорную и роскошную жизнь ведутъ домовладѣльцы оной набережной и отсюда обращалъ взоръ свой на честнаго труженика-перевощика, который де чтобы не погибнуть отъ бѣдности и громадныхъ податей за нѣсколько копѣекъ потворствуетъ барской прихоти, то-есть попросту повезъ кататься барыньку и господина Хамазова. Развитіе продолжалосъ нѣсколько вечеровъ, смотря по понятливости субъекта, и завершалось ученіемъ объ эманципаціи женщинъ. Pour la bonne bouch, господинъ Хамазовъ пламеннымъ слогомъ изображалъ свою страсть и молилъ подарить взаимностью его, честнаго мученика за идею, кому ежесекундно грозятъ кандалы. И находились Россіянки замиравшія отъ этихъ словъ и готовыя идти хоть на край свѣта за своимъ развивателемъ! Вы удивляетесь? Но раскройте девять изъ десяти русскихъ повѣстей, романовъ или комедій съ направленіемъ, и вы непремѣнно найдете патетическую сцену гдѣ дѣва увѣряетъ увлекшаго ее избранника: полюбила молъ тебя за рѣчи дотого ни отъ кого не слыханныя, или юная жена оправдывается предъ старымъ мужемъ въ невольномъ увлеченіи любовникомъ, ибо, повѣствуетъ она, отъ него услыхала я не слыханное, онъ вразумилъ меня что воровать и взятки брать не годится. О бѣдные мои авторы! гдѣ и съ кѣмъ вы живете что такихъ дурёхъ проходится вамъ идеализировать и возводить въ перлъ созданія!
Людмила Тимоѳевна имѣла несчастіе понравиться господину Хамазову; онъ съ перваго же разу порѣшилъ развить ее и продѣлалъ съ нею описанный фокусъ. Бѣдная, только-что выпущенная институтка вернулась съ прогулки красная и взволнованная; на спросъ тетки она отвѣчала что устала и прошла въ свою комнату, гдѣ долго еще не могла успокоиться. Она была возмущена наглыми рѣчами; горѣла отъ стыда как позволила себѣ ихъ слушать; она чувствовала: есть въ нихъ что-то нездоровое, тлетворное какъ зараза. Она тотчасъ же рѣшила что въ другой разъ, хотя бы сестра и настаивала, не пойдетъ гулять съ господиномъ Хамазовымъ. Іоанникій красноту и взволнованность барышни принялъ за признаки несомнѣннаго успѣха и готовился довершить начатое. Отказъ отъ вторичной прогулки онъ истолковалъ такъ: "кокетничаете молъ; что-жь? ради такой прелести (и съ приданымъ, мелькнуло въ головѣ) готовы сей фокусъ продѣлать; а хороша, не то что наши стрижечки: уродъ на уродѣ". Жаргонъ на которомъ думалъ и въ пріятельскомъ кругу изъяснялся господинъ Xамазовъ былъ, какъ видитъ читатель, цинически-игриваго свойства. Вскорѣ Людмила Тимоѳевна уѣхала къ дядѣ въ деревню. По ея возвращеніи, Іоанникій, выбравъ удобную для интимной бесѣды минуту, подсѣлъ и началъ съ воспоминанія того незабвеннаго вечера когда и т. д. Людмила Тимоѳевна не сразу поняла о чемъ онъ толкуетъ; когда же дѣло разъяснилось такъ отвѣтила что Іоанникію пришлось поворотить оглобли. Озлобился онъ страшно и даже рѣшилъ наказать дерзкую дѣвчонку равнодушіемъ, но -- увы! скоро замѣтилъ что плѣненъ ею. Тогда онъ надумался перемѣнить тактику и явиться скромнымъ, серіознымъ и слегка раскаивающимся молодымъ человѣкомъ. "Дадимъ ей поскучать съ другими, и тѣмъ своего добьемся", разсуждалъ онъ. "Печоринъ былъ первый по этимъ дѣламъ ходокъ и такимъ маневромъ влюбилъ въ себя княжну Мери. И мы тоже не безъ усовъ".
III.
По уходѣ Мины Иваныча, Чулковъ взялъ первую попавшуюся изъ принесенныхъ отъ Христофора книжекъ и принялся за работу. Сначала переводъ шелъ туго, подходящій выраженія подыскивались съ трудомъ, а между тѣмъ безпокойная мысль: "надули тебя голубчика", кузнечикомъ прыгала въ головѣ Владиміра Дмитріевича. Каждая переводимая строчка подсказывала ее. Не малыхъ усилій стоило ему усидѣть за столомъ первые полчаса. Онъ бранился и сердился на всѣхъ и вся, на Христофора, на свою горькую участь, на самого себя, на автора переводимой книжки, и въ то же время понуждалъ себя работать во что бы то ни стало. Злобное расположеніе отодвигалось при этомъ на задній планъ и наконецъ могло быть усмотрѣно развѣ въ томъ что Чулковъ сталъ зло работать. Со стороны поглядѣть, можно бы подумать что за столомъ не переводчикъ сидитъ, а вдохновенный поэтъ и въ его головѣ быстрой и вольной чередой слагаются образы одинъ другаго поэтичнѣе, а онъ едва успѣваетъ набрасывать ихъ на бумагѣ. Можно было бы сравнить также Чулкова съ внезапно-забившимъ въ пустынѣ источникомъ, а исписанные листки что онъ отбрасывалъ въ сторону съ наполненными бадьями: и чѣмъ больше ихъ наполнялось, тѣмъ сильнѣе била вода.
Такія и еще болѣе странныя сравненія приходили въ голову самому Владиміру Дмитріевичу по мѣрѣ того какъ онъ втягивался въ работу. Когда же онъ окончательно втянулся, то не только забылъ о всѣхъ причинахъ своей недавней злобы, но о томъ даже чѣмъ занимается. Фантазія его разыгрывалась все больше и больше, мечта уносилась все дальше и дальше. Порой, какое-нибудь выраженіе въ переводѣ или строй фразы давали поводъ къ цѣлому ряду мимолетныхъ мыслей. Когда подобная мысль или сближеніе двухъ мыслей казались Чулкову замѣчательными, ему становилось жаль что онѣ, чего добраго, уйдутъ отъ него безслѣдно, по неимѣнію времени на ихъ развитіе. Въ такихъ случаяхъ онъ гналъ чувство сожалѣнія и набрасывался еще злѣе на работу, точно она была врагомъ подлежавшимъ немилосердому истребленію. А переводъ все подвигался и подвигался. Опамятываясь отъ фантазій и мимолетныхъ мыслей, Чулковъ съ испугомъ начиналъ перечитывать рукопись, опасаясь не нагородилъ ли чего несуразнаго, но къ немалому его удивленію и удовольствію переводъ сдѣланный почти безсознательно оказывался вѣрнымъ.
Онъ безъ отдыха проработалъ полторы недѣли и наперевелъ гибель. Почти не разгибалъ спины съ утра до поздней ночи, отдыхая только полчаса послѣ завтрака и часъ послѣ обѣда. Не извѣстно долго ли бы онъ еще такимъ образомъ какъ выражался, "промашинничалъ", еслибы на одиннадцатый день солнечный лучъ не упалъ прямо предъ нимъ на бумагу Чулковъ всталъ и подошелъ къ окну; всѣ эти дни онъ не зналъ что дѣлается на дворѣ и даже ни разу не вспомнилъ объ этомъ. Теперь же погода показалась ему удивительною солнце сіяло для него по крайней мѣрѣ въ двадцать разъ краше чѣмъ для остальныхъ смертныхъ. И взманился Владиміръ Дмитричъ прогуляться, и отправился на Васильевскій къ Кононову. Боже! какъ пріятно казалось ему переступать ногами, чувствовать что дышешь, ощущать свѣжій воздухъ на лицѣ!
Кононовъ эти полторы недѣли скучалъ больше обыкновеннаго. Больше чѣмъ когда чувствовалъ онъ свое одиночество: встрѣча съ пріятелемъ, живой обмѣнъ мыслей если не возбудили, то разшевелили его. Теперь сидѣть дома и отъ томительнаго ничего недѣланія перебирать все что въ голову придетъ, казалось ему не переносно. Разъ пять за бѣгалъ онъ къ Чулкову и постоянно получалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: "не знаю куда вышли и не знаю когда вернутся". Однажды, послѣ такой неудачи, прошелъ онъ къ Воробьевымъ. Паулина Тимоѳевна не заблагоразсудила къ нему выйти, и даже ни къ кому въ частности не обращаясь, но вслухъ проворчала: "что ему здѣсь надо? послѣднее время чуть не каждый день является". И затѣмъ не безъ ехидства прибавила:
-- Людмила, кажется къ вамъ кто-то пришелъ.
Людмила Тимоѳевна не безъ удовольствія узнала о приходѣ Кононова ("съ нимъ весело", подумала она), но замѣчаніе сестры не то чтобы разсердило или смутило, а слегка разстроило ее. Доброе расположеніе духа если не сошло съ рельсовъ, то получило значительный толчокъ. Ей было не по себѣ какъ она вошла въ гостиную, и далѣе случилось такъ что это чувство легкой неловкости не только не уменьшилось, а скорѣе увеличилось. Кононовъ, случайно надумавъ зайдти къ Воробъевымъ, почувствовалъ нѣкоторое пріятное возбужденіе въ родѣ того какое испытываетъ любитель музыки или театра, отправляясь слушать или смотрѣть любимую піесу. Ему представилась милая барышня какою онъ видѣлъ ее въ два послѣдніе жe раза; ему слышались невытверженныя рѣчи, живой голосокъ. Все время визита онъ обращалъ усиленное вниманіе на ея слова, ожидая знакомаго впечатлѣнія. Такое настроеніе было не къ мѣсту; казалось, точно ему все равно кто бы ни сидѣлъ предъ нимъ, только возобновилось бы знакомое впечатлѣніе. "Онъ точно меня высматриваетъ и выспрашиваетъ", мелькнуло въ головѣ Людмилы Тимоѳевны, и она отвѣчала натянуто и нехотя. Словомъ, разговоръ не клеился и обоимъ поскорѣе хотѣлось отъ него избавиться. Кононовъ просидѣлъ недолго. На пути домой онъ не безъ удивленія спрашивалъ себя: та ли это дѣвушка что недавно еще казалась ему такою милою умницей.
"У читателей есть повѣрье, пришло ему въ голову,-- что интересные романы начинаются скучно, а скучные, напротивъ, въ началѣ очень интересны. Видно, это правило порой приложимо и къ людямъ."
"Я не въ кунсткамерѣ сижу, не безъ гнѣва сказала милая барышня по уходѣ Кононова,-- чтобы всякій кому вздумавшется приходилъ и задавалъ мнѣ, какъ ученой собачкѣ, вопросы". И нѣкоторое враждебное чувство шевельнулось въ ней противъ Кононова.
IV.
-- Гдѣ вы пропадали? Ни ко мнѣ ни ногой, ни васъ застать!
Такими словами встрѣтилъ Кононовъ Чулкова.
-- Виноватъ: запоемъ страдалъ.
Петръ Андреевичъ съ испугомъ глянулъ на пріятеля.
-- Не бойтесь; я выражаюсь метафорически.
И Чулковъ весело, продолжая сравненіе, разказалъ о своемъ "переводномъ загулѣ".
-- Сказать вамъ откровенно, какое впечатлѣніе произвелъ на меня вашъ разказъ? спросилъ Кононовъ.
-- Сдѣлайте одолженіе...
-- Мнѣ стало завидно.
-- Чему же именно вы завидуете? Ужь не тому ли что я на нѣкоторое время превращаюсь въ переводокачальную машину?
-- Именно. Я желалъ бы по временамъ испытывать эту механичность труда. Этотъ запой, судя по вашему разказу, заманчивая. Вы заняты, пишите, а между тѣмъ въ вашей головѣ безпорядочно, ничѣмъ не стѣсненныя, пестрыми толпами пробѣгаютъ мысли, фантазіи, комическіе образы! И -- для меня въ этомъ самое заманчивое -- воля ни мало не участвуетъ во всемъ этомъ, все дѣлается само собою. О, въ это время, нѣтъ сомнѣнія, ваша мыслительная способность отдыхаетъ на свободѣ, фантазія освѣжается!
-- Со стороны послушать -- заманчиво; но, говоря по совѣсти, я всѣхъ этихъ пріятностей не пожелаю не только вамъ но и злѣйшему врагу моему, еслибы таковой объявился.
-- Вѣроятно въ этомъ запоѣ, или какъ хотите зовите, есть свои невыгоды, но я замѣчалъ что всегда послѣ него вы становитесь бодрѣе и свѣжѣе.
-- И послѣ настоящаго запоя люди тоже на время бодрѣютъ и свѣжѣютъ, а въ концѣ концовъ...-- Чулковъ не договорилъ и словно вспомнивъ нѣчто непріятное, опустилъ голову и притиснулъ зубами нижнюю губу, какъ порой невольно дѣлаешь чтобы заглушить внезапную боль. Онъ промолчалъ всего полсекунды, но когда заговорилъ снова, въ голосѣ слышалось необычное раздраженіе.-- Свѣжѣе и бодрѣе!... А кто вамъ сказалъ что это сердечная бодрость?... Почему не веселье вырвавшагося на волю каторжника?... Мысль отдыхаетъ? А можетъ-быть отучается работать?... Комическіе образы... Да, негры весьма способны къ комизму.
Чулковъ говорилъ отрывисто и скоро; онъ не успѣвалъ взвѣшивать мыслей и выраженій, врядъ ли даже вполнѣ понималъ что говоритъ. Кононовъ съ изумленіемъ поглядѣлъ на него.
-- Васъ ли я слышу? сказалъ онъ.-- Такія рѣчи... а я до сихъ поръ считалъ васъ самымъ здоровымъ человѣкомъ изо всѣхъ кого знаю.
Чулковъ всталъ и прошелся по комнатѣ.
-- Ахъ, не думалъ я что со мной такой пашквиль случатся! сказалъ онъ спокойнѣе и силясь улыбнуться.-- Я что-то нагородилъ вамъ, кажется. Не думайте что я мысли свои высказывалъ, я даже не помню что именно говорилъ -- меня просто охватило горькое чувство.
Кононовъ вопросительно поглядѣлъ на Чулкова.
-- Вы хотите знать что за горькое чувство? А вотъ извольте слушать: студентомъ хаживалъ я въ нѣкоторую кухмистерскую, и туда же ходилъ старичокъ сѣденькій, должно-быть чиновникъ отставной. Какъ бывало ни придешь, онъ уже тамъ, и уйдешь, а онъ остается. Бѣдняга! Дома видно ему скучно было а онъ, только не одному бы сидѣть, въ кухмистерской полъ-жизни проводилъ. Безпріютность его всегда меня трогала; въ самомъ дѣлѣ, что тяжелѣ когда свой уголъ на старости лѣтъ не милъ тебѣ? И я, глядя на него, всегда со страхомъ думалъ: "не пришлось бы и вамъ, Владиміръ Дмитричъ, сего испытать!" И боюсь я, сильно боюсь на старости лѣтъ не имѣть нравственнаго пріюта; боюсь что досугъ мой, какъ доселѣ было, будетъ просто отдыхомъ отъ работы и не знать мнѣ такого досуга что дозволилъ бы излюбленнымъ дѣломъ заняться. Ахъ, Кононовъ, вы не знаете этой тоски по досугѣ. И будь у меня досугъ!...
-- Вы занялись бы? съ живостью спросилъ Кононовъ.
-- Да, занялся бы.... Впрочемъ, не въ томъ дѣло чѣмъ заняться. Еще знавалъ я старичка, этотъ счастливый былъ. Ходилъ онъ въ Публичную Библіотеку и проповѣди изъ разныхъ изданій переписывалъ. Признаюсь въ легкомысліи: комиченъ казался мнѣ старичокъ. Разговорились мы, я ему сейчасъ полезный совѣтъ: "вамъ, говорю, книги бы лучше купить, дешевле будетъ, а то бумага одна что стоитъ, не говоря о трудѣ".-- Да, отвѣтилъ, и чувствительно этакъ говоритъ,-- вы правы, и я вѣрю вамъ что дешевле, но при перепискѣ въ мысль болѣе вникаю и при томъ чего ради пишу я себя въ часы досуга занятія для меня пріятнаго? "Занятіе для меня пріятное!" А, что вы скажете? Какое славное человѣческое чувство тутъ кроется. А запои-то мои, чѣмъ вы восхитились, занятіе для меня непріятное. И доживу ли до пріятнаго?
Кононовъ съ сочувственною грустью посмотрѣлъ на Владиміра Дмитріевича.
-- Вы жаждете досуга и думаете что въ немъ все. А вотъ у меня и досугъ есть, а я ничего не дѣлаю, сказалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.
-- Но вы говорили намедни о выборѣ дѣятельности? сказалъ съ изумленіемъ Чулковъ.
-- И боюсь что въ сотый разъ погорячился. Досугъ, досугъ! разгораясь все больше и больше съ теченіемъ рѣчи началъ онъ.-- И вы думаете что на досугѣ такъ сейчасъ и заработаешь? А не придетъ мысль: встрѣчу ли сочувствіе, нравственную поддержку?
-- Начните работать, и найдутся люди....
-- Точно ли найдутся? А если и найдутся, то будутъ ли они тутъ, подлѣ васъ? Выдержите ли вы недовѣрчивый холодъ, который приходилось испытывать людямъ и не въ нашу версту, холодъ убивавшій людей большихъ талантовъ, заставлявшій ихъ бросать свое дѣло? На что вы надѣетесь? Оглянитесь кругомъ, что вы увидите? Нѣчто хуже апатіи -- суетливую безтолочь, самоувѣренную и гордую. Ничто не въ состояніи занять такъ-называемое общество на пять минутъ, Кто рѣшится остановиться на какомъ-нибудь явленіи, изучить, оцѣнить его? У всѣхъ одинъ вопросъ и запросъ: "что новаго? Подавайте новаго!" Мода, мода на все: на книги, мысли, піесы, убѣжденія, даже на науки. Сегодня въ модѣ физіологія, а завтра ужь никто о ней не думаетъ, а%всѣ устремились на исторію. Прошлогодняя книга -- прошлогодняя шляпка. Мысли изнашиваются скорѣй чѣмъ платья и сдаются на литературную толкучку. И всѣ кричатъ: "мы оцѣнимъ, мы готовы оцѣнить, но великаго, великаго намъ подавайте!" Такъ оно великое на улицѣ и валяется. Вообразите себѣ брилліантщика, который умѣлъ бы цѣнить только Кохъ-и-Нуры, а средней величины брилліанты оцѣнивать считалъ бы ниже своего достоинства. Вы скажете я преувеличиваю? Но я напомню вамъ одинъ только фактъ: Глинка, на рубежѣ родной земли, сказалъ: "дай Богъ мнѣ никогда не видать этой проклятой страны", и наряду съ этимъ фарисейскіе вопли о томъ что таланты на Руси Живутъ не долго. О, этотъ образъ великаго художника изгнаннаго не формулированнымъ остракизмомъ не даетъ мнѣ покоя. Поучительный примѣръ. А у Глинки ли не было силы?
Чулковъ угрюмо молчалъ. Ему вспомнилось одно изъ послѣднихъ вдохновеній Пушкина -- идеалъ свободнаго уединенія. Не въ немъ ли, не въ этомъ ли идеалѣ спасеніе? И Чулковъ высказалъ это.
-- Работайте для себя; уединитесь, найдите трудъ по душѣ, и тогда.... тогда что вамъ въ сочувствіи или несочувствіи?
-- Вы проповѣдуете умственное пустынежительство? Что жь, можетъ-быть вы правы. Мужикъ скопитъ въ глуши малую толику, и по не имѣнію вблизи банка, завертываетъ свой достатокъ въ тряпицу и прячетъ его. Не такъ ли слѣдуетъ хранить и умственный достатокъ, по-мужичьи?
-- И-и, Кононовъ, еще есть утѣшеніе: всегда найдется два-три друга съ кѣмъ можно подѣлиться мыслями.
-- Не спорю. Но много ли при этомъ наработается? Впрочемъ у насъ на Руси много было, есть и вѣроятно долго еще будетъ добровольныхъ лѣнтяевъ. Какъ часто слышишь разказы о людяхъ образованныхъ, людяхъ оригинальнаго ума, тонко и вмѣстѣ съ тѣмъ глубоко понимавшихъ вещи. И что же, спрашиваешь, сдѣлали они? И въ отвѣтъ едва укажутъ статейку, часто спеціальную, затерянную на страницахъ забытаго журнала. О нихъ хранится преданіе между людьми близкими, а потомъ потомъ о нихъ забываютъ. А знаете, прибавилъ Кононовъ послѣ нѣкотораго молчанія, -- ваше замѣчаніе объ уединенныхъ трудахъ для самого себя напоминаетъ мнѣ старинную мою мечту. Я ее долго чуждался, чурался и боялся высказывать; все казалось мнѣ будто въ ней есть нѣчто неладное. Но теперь.... теперь она мнѣ кажется даже привлекательною. А именно: уѣхать въ прекрасное далеко, въ Римъ или Флоренцію, и поселиться тамъ, изучая чудеса искусства, находя въ нихъ все новую и новую красоту и проникаясь чувствомъ благоговѣнія. Тамъ навѣрно встрѣтятъ людей съ кѣмъ можно будетъ подѣлиться своими мыслями и работать заодно надъ равно дорогою для всѣхъ задачей....
V.
-- Изо всѣхъ вашихъ рѣчей, сказалъ черезъ нѣкоторое время Чулковъ,-- для меня покуда ясно одно: вы не въ компаніи со Слѣпищевымь...
Кононова точно оса ужалила.
-- Кто вамъ сказалъ что я съ нимъ въ компаніи? накинулся онъ на пріятеля.-- Какая мерзкая сплетня! И вамъ, Чулковъ, какъ вамъ не стыдно думать что я....
-- Постойте, не горячитесь, перебилъ Владиміръ Дмитричъ.-- Вопервыхъ, въ этомъ слухѣ, или сплетнѣ, зовите какъ угодно, я не усматриваю ничего для васъ обиднаго. А вовторыхъ, Никандръ Ильичъ конечно не геній, но право не изъ такихъ съ кѣмъ нельзя каши варить. Во всякомъ случаѣ, въ прикащики и конторщики весьма годится, и я полагалъ что вы сошлись съ нимъ именно на такихъ условіяхъ...
-- Но развѣ вы не читали программы?
-- Читалъ: въ ней, какъ въ большинствѣ программъ, ничего кромѣ громкихъ фразъ нѣтъ.-- И замѣтивъ движеніе Кононова, онъ прибавилъ:-- Успокойтесь еще разъ: программа могла быть одобрена раньше чѣмъ вы сошлись и прочая, и прочая, и прочая.
-- Да, да, разсѣянно отвѣчалъ Петръ Андреичъ.-- Но... но... не секретъ кто вамъ сказалъ о моемъ участіи?
-- Помилуйте, какой секретъ!
И Чулковъ удовлетворилъ любопытству пріятеля разказавъ о своемъ разговорѣ въ книжной лавкѣ; но пріятеля это ни мало не успокоило.
-- Да, да, попрежнему проговорилъ онъ.-- Но кому... кому нужно... и главное съ какою цѣлью пущена эта сплетня?
-- Дѣло, я думаю, самое простое. Самъ Никандръ Ильичъ могъ распустить...
-- Но для чего ему?...
-- А хотя бы для кредиту. Вы слывете за человѣка богатаго. Говорятъ что у васъ пятьдесятъ тысячъ чистоганомъ, да кромѣ того домъ и амбары въ Москвѣ. И сказать ли что еще плетутъ объ васъ: будто вы незаконный сынъ того... ну, какъ бишь его?... ну, откупщикъ-то...
-- Это однако чортъ знаетъ что! въ крайнемъ раздраженіи вскричалъ Кононовъ.
-- Помилуйте! Да эти сплетни знакъ что васъ любятъ. Да, да, любятъ. Ибо общественному воображенію кажется что быть богачомъ, а особенно сыномъ откупщика весьма лестно. Охъ, еслибъ про меня подобное распускалось! Нѣтъ, все гадости про себя слышишь: то тебя въ крѣпость засадили, то подрался ты съ кѣмъ-нибудь... А сплетни про васъ, да онѣ даже не безвыгодны для васъ.
-- Чѣмъ это?
-- А вотъ чѣмъ. Случись вамъ нужда въ деньгахъ, вамъ охотно повѣрятъ.
-- Такія утѣшительныя соображенія не приходили мнѣ въ голову, отвѣчалъ Кононовъ и улыбнулся, но не хорошо улыбнулся.
Петръ Андреичъ по уходѣ пріятеля остался въ самомъ скверномъ расположеніи духа. На придачу къ обычнымъ невеселымъ думамъ, его облѣпили со всѣхъ сторонъ мелочныя воспоминанія возбужденныя сплетней на счетъ его родства съ откупщикомъ.
"Какой я однако мелочной, дрянной человѣкъ, бранилъ онъ самого себя.-- Только пустяки да дрязги и занимаютъ меня. Думалъ ли я два года назадъ что доживу до такого состоянія?" И ему припомнились стихи Пушкина:
Но грустно думать что напрасно
Была намъ молодость дана,
Что измѣняли ей всечасно,
Что обманула насъ она;
Что наши лучшія желанья,
Что наши свѣжія мечтанья
Истлѣли быстрой чередой,
Какъ листья осенью гнилой.
"Мечтанья, желанья? продолжалъ молодой человѣкъ,-- нѣтъ, сколько-нибудь дорогія воспоминанья, и тѣ истлѣли. Да, теперь я не въ силахъ даже вызвать ихъ образа! А еще недавно... но я отъ него "отдѣлался стихами". Очень нужно было!... А о чемъ, бишь, я еще на дняхъ мечталъ? Да! чтобъ жизнь растратить бурно, безумно. Охъ, и это даже въ дѣйствительности происходитъ иначе чѣмъ въ мечтахъ. Силы растратить? Вишь, чего захотѣлось! А вотъ не угодно ли съ Семенъ Иванычемъ "загулять"? Оно тоже въ своемъ родѣ и бурно и безумно... Тьфу, гадость какая!"
Идучи домой, Чулковъ не на шутку обезпокоился за пріятеля. Его тревожила не перемежаемость переходовъ отъ порыва чуть не къ отчаянію, не смѣна намеднишняго "выбора дѣятельности" сегодняшнимъ "работать не зачѣмъ и не для кого", а самый характеръ этихъ переходовъ.
"Это не обычная россійская несвариха, думалъ онъ,-- а болѣзнь совсѣмъ особая. Какъ окрестить ее не знаю, но признаки таковы: насильственное уединеніе; стремленіе къ замкнутости вслѣдствіе боязни не мнѣнія другихъ, нѣтъ, а того что другіе неминуемо либо отвернутся, либо глупо надругаются надъ твоей святыней; чрезмѣрный (въ извѣстной степени онъ необходимъ) аристократизмъ мысли и чувства. А лѣченье?-- И Чулкову вдругъ почему-то припомнилось порученье Мины Иваныча. Ахъ я дуракъ, бранилъ онъ самого себя.-- Какой удобный случай пропустилъ. Какъ онъ жаловался, мнѣ и сказать бы: жениться, молъ, вамъ слѣдуетъ, и затѣмъ....
-- Письмо вамъ, доложила кухарка.
Письмо оказалось отъ Слѣпищева: редакторъ просилъ Чулкова въ извѣстный день и часъ зайти къ себѣ по дѣлу.
-- Вотъ ужь именно голенькій "охъ", а за голенькимъ Богъ, развеселился Владиміръ Дмитричъ.-- Никандръ подороже, чай, Христофора дастъ. А я еще сегодня на себя такой пашквиль напустилъ. Нѣтъ, сударь, чтобъ впредь съ вами сего не было. И если заведется даже горчина въ сердце вашемъ, то да будетъ она не болѣе какъ приправой къ смѣху. Въ извѣстные годы, говорятъ, безъ пряностей трудно обойтись.... Однако я размечтался слишкомъ рано; еще неизвѣстно зачѣмъ Никандръ то требуетъ. А посему не угодно ли, Владиміръ Дмитричъ, за работу, ибо какъ говорилъ молодой герцогъ старому барону:
Уединенье
И праздность губятъ молодыхъ людей.
Чулковъ усѣлся за письменный столъ и началъ переводить приговаривая: "Литейная, качай! Васильевская, качай! Всѣ части качай! ай!"
Чрезъ пять минутъ всѣ части закачали и только и было слышно что скрипъ пера.