I.
Паулина Тимоѳевна была слишкомъ большою поклонницей науки чтобы пренебрегать гигіеническими правилами, а потому гости у нея не засиживались и никогда не обременяли желудка ужиномъ. Раннему уходу нашихъ пріятелей, кромѣ того, не мало способствовало вторженіе въ столовую г. Хамазова; старикъ Кущинъ вышелъ вмѣстѣ съ ними и пригласилъ молодыхъ людей поѣсть устрицъ, не безъ задней мысли поближе познакомиться съ тѣмъ кого такъ сильно хвалила сегодня по утру младшая племянница. Они отправились къ Осетрову, гдѣ Чулковъ поставилъ непремѣннымъ условіемъ не заводить серіознаго разговора пока онъ не проглотитъ по крайности двухъ дюжинъ
Затворницъ жирныхъ и живыхъ.
Слегка обрызнутыхъ лимономъ.
-- Ну, господа, сказалъ онъ,-- я готовъ, и пусть кто въ голосѣ заводитъ разговоръ. Я, признаюсь, плохой запѣвала
Чулковъ приписывалъ важное значеніе умѣнью завести бесѣду. "Разговоръ все равно что пѣсня", говаривалъ онъ, "заведена не такъ и баста: все пропало и слушать не хочется. Только разговоръ завести еще труднѣе: его наизусть не вытвердишь."
-- Я сегодня весь вечеръ молчалъ, сказалъ Мина Иванычъ,-- да и вообще нашему брату, степняку, рѣдко приходится говорить, а потому прошу уступить мнѣ первое слово.
-- Ладно, дѣдушка, отозвался Чулковъ.
-- Сколько я замѣчалъ, началъ старикъ свое слово,-- нравственное и умственное уродство всегда есть не что иное какъ искаженіе какого-нибудь истинно-человѣческаго стремленія. Сегодня я подмѣтилъ нѣсколько такихъ искаженій, но особенно поразило меня одно. Ему трудно было замѣтить, кивнулъ старикъ на Чулкова, обращаясь къ Кононову,-- онъ самъ ввязался въ разговоръ, но не знаю обратили ли вы вниманіе на импрессію которую произвелъ на нихъ разказъ объ этомъ фиктивномъ бракѣ. Слышались возгласы о благородствѣ, о самопожертвованіи, кричали о добротѣ, о великодушіи. Тебѣ, обратился онъ къ Чулкову,-- не потерпѣлось и ты не далъ имъ высказаться вполнѣ. Ты сдѣлалъ и хорошо и дурно. Примѣръ, во всякомъ случаѣ, выбралъ не удачный.
-- Чѣмъ это?
-- Ты говорилъ о товариществѣ,-- этого они не поймутъ. Да и для васъ, господа, врядъ ли оно понятно вполнѣ какъ да насъ, стариковъ. Въ наше время товарищъ значилъ все; иной разъ приходилось даже совѣстью кривитъ чтобы спаси товарища. Ты поступилъ хорошо уже тѣмъ что не смолчалъ, показалъ имъ, -- чего они не понимаютъ,-- что мнѣнія могутъ быть различны, а потому для нихъ нужна свобода. Но худо что ты разбилъ ихъ иллюзію не вполнѣ. Послѣ твоего ухода этотъ Аймазовъ все перевернулъ въ свою пользу.
-- Какъ это?
-- Послѣ скажу. Замѣть только: онъ выдумалъ новую иллюзію; онъ если не умнѣе, то хитрѣе чѣмъ ты его третировалъ. Какъ бы то ни было, они бросаются на все, только удовлетворить бы своему искаженному стремленію. О, еслибъ они видѣли истинные образцы настоящаго героизма! Театръ, одинъ театръ могъ бы сослужить службу въ этомъ отношеніи. Я вывелъ такое убѣжденіе изъ опыта. Давно уже было это, очень давно, я былъ вашихъ лѣтъ, быть-можетъ моложе -- обратился старикъ къ Петру Андреичу.-- Мнѣ случилось присутствовать на двухъ представленіяхъ gratia, для простаго народа, въ Comédie. Давали Корнелевыхъ Сида и Ораса.-- Старикъ выговаривалъ названія піесъ на французскій ладъ и вообще въ его рѣчи.... но внимательный читатель уже замѣтилъ особенности языка Мины Иваныча и мнѣ не зачѣмъ разъяснять ихъ.-- Еслибъ вы знали что сталось со всею этою массой, когда оскорбленный Don Diègue встрѣчаетъ своего знаменитымъ: "Rodrigue, as-tu du coeur?" О, всякій, всякій въ залѣ вздрогнулъ вмѣстѣ съ Родригомъ! И всякій почувствовалъ въ чемъ состоитъ долгъ для будущаго Сида. А эти суровыя слова старика, они персировали всѣ сердца.
И Мина Иванычъ съ паѳосомъ продекламировалъ:
Ne réplique point, je connais ton amour:
Mais qui peut vivre infâme est indigne du jour;
Plue l'offenseur est cher, et plus grande est l'offense.
Enfin tu sais l'affront et tu tiens la vengeance:
Je ne te dis plus rien....
-- Да, да! съ сильнѣйшимъ воодушевленіемъ продолжалъ онъ,-- или въ Орас ѣ, когда старикъ сказалъ: "Qu'il mourût!" О, тутъ не было ни актеровъ, ни зрителей, ни залы! Все слилось въ одинъ крикъ: "bravo, le vieux!" И вы думаете такія минуты переживаются даромъ? Не вспоминаются, когда надо выбирать между добромъ и зломъ? О, я тогда понялъ что значатъ стихи Пушкина:
И долго буду тѣмъ народу я любезенъ,
Что чувства добрыя я лирой пробуждалъ,
И прелестью живой стиховъ я былъ полезенъ....
Старикъ помолчалъ, опустивъ голову на грудь.
-- Вотъ чего я желалъ бы отъ театра: возбужденія такихъ высокихъ, такихъ героическихъ порывовъ! Я умеръ бы спокойно и не страшился бы искаженныхъ стремленій.... Но у насъ сперва кормили зрителей мишурнымъ геройствомъ, а потомъ.... потомъ мы съумѣли осмѣять эту мишуру.... И рады: точно Богъ-знаетъ какое дѣло сдѣлали!...
И старикъ горько усмѣхнулся.
-- Будто мы видѣли сегодня искаженное стремленіе къ героизму? спросилъ недовѣрчиво Чулковъ.-- Впрочемъ можетъ-быть и да.. Но, дѣдушка, повихнувшихся не исправишь указавъ имъ на добрый путь. Прочтите скопцу житіе святѣйшаго святаго, онъ все же будетъ умиляться предъ своимъ батюшкомъ купцомъ Селивановымъ, Петромъ-Третьимъ тожь. И не знаю въ чемъ нашъ умственный повихъ, и чѣмъ его лѣють (если только можно лѣчить горбатыхъ), но вижу что онъ есть. Хотя вижу его въ другомъ.
-- Въ чемъ же? спросилъ старикъ.
-- Въ томъ что мы разучились смѣяться.
-- Ты, вижу, нынче въ ударѣ говорить: глаза разгорѣлись.
-- Какъ всегда послѣ устрицъ и хорошаго вина....
-- Начинай же. Я чувствую ты наговоришь сегодня множество отборныхъ парадоксовъ....
-- Которые въ концѣ концовъ окажутся истиной, съ комическою важностью замѣтилъ Чулковъ.-- Но
Длить споры не мое желанье
и я приступаю къ комической импровизаціи.
Чулковъ откашлялся, встряхнулъ головой и началъ:
Похвальное или надгробное (ad libitum) cлoво смѣху.
-- Замѣтили ли вы, господа, чтобы въ той курильной комнатѣ гдѣ мы съ вами имѣли честь дышать сѣрно-азотно-углекислымъ дымомъ, въ семъ estaminet неправильно называемомъ салономъ de Mlle Pauline des Passereaux, кто-нибудь смѣялся? Невозможно чтобы замѣтили, ибо тамъ хгыхгыкали, хихикали и производили разные иные звуки, но не смѣялось Они усиливались подражать смѣху при помощи кадыка, и пускали въ ходъ горловую и головную фистулу, но никто и вспомнилъ даже объ аппаратѣ мудрою природой для смѣха предназначенномъ. А такъ ли довлѣетъ смѣяться Россіянамъ? Развѣ мы не рожденные зубоскалы, смѣхуны, шутники, забавники и краснословцы? Благочестивые монахи не упускали случая занести въ лѣтопись красное словцо, остроту или мѣткое прозвище. Несмотря на святительскіе жезлы и царскіе посохи въ насъ не совсѣмъ угасла любовь къ скоморошничеству и дурачеству. Вспомните что находились охотники шутить даже съ Павломъ I подъ страхомъ ссылки въ Сибирь! Вѣдь и у насъ деспотизмъ отчасти умѣрялся эпиграммой сколько однихъ программъ министерскихъ концертовъ! Мы хохотали, покатывались, заливались и помирали со смѣху, мы весело смѣялись и не щадили, ради краснаго словца, ни матери, ни отца, но никогда еще донынѣ не унижались до хихиканья. Кто же или что зашибло нашъ веселый и громкій смѣхъ? Вопервыхъ, сильнѣйшее поврежденіе ему нанесъ нашъ великій комикъ. Когда онъ переполошилъ тогдашнюю литературную Мордву, не менѣе нынѣшней упражнявшуюся въ разныхъ "перкобыльствахъ", по счастливому выраженію одного изъ новѣйшихъ геніевъ,-- когда онъ переполошилъ ихъ своею комедіей, они прибѣгли къ своему обычному маневру, обвинили его въ безнравственности. Слѣдовало ли оспаривать сихъ глупцовъ? Нѣтъ. О чемъ они кричали? Что въ комедіи долженъ быть честный человѣкъ? Да, и въ отвѣть имъ надо было сказать: "Мордва! своими замѣчаніями вы показали свое незнаніе исторіи литературы; своею строгостью на счетъ нравственности что вамъ говорить больше ничего; вы сочинили свой кодексъ уголовно-художественныхъ законовъ и ищите въ произведеніяхъ нарушенія этихъ законовъ; вы вообразили себя судьями, но помните: ваши повѣстки мы не обязаны принимать и ваши заочныя рѣшенія можемъ даже не читать." Но Гоголь поднялъ ихъ замусленную перчатку. "Какъ нѣтъ честнаго человѣка? Онъ есть и этотъ честный человѣкъ-смѣхъ." Excusez du peu, Николай Васильичъ! Честный человѣкъ, то-есть у котораго долгъ основной тонъ всей личности, словомъ, стоикъ вовсе не расположенъ къ смѣху. Онъ какъ Шекспировъ Кассій, если улыбается, то кажется точно надъ самимъ собою: зачѣмъ де позволилъ себѣ улыбнуться. Смѣхъ прежде всего и паче всего -- здоровый человѣкъ. Но бѣда тѣмъ не ограничилась. Допущена аллегорія смѣха, и все пошло на аллегорію. Хлестаковъ, этотъ чистокровный Петербуржецъ, не знающій даже что въ уѣздныхъ городахъ есть штатъ чиновниковъ, и что почты не находятся подъ адмиралтейскимъ вѣдомствомъ и въ то же время увѣренный въ своей просвѣщенности и въ томъ что онъ выше всѣхъ и можетъ всѣхъ третировать en canaille -- вдругъ обратился въ аллегорію маловѣрной общественной совѣсти. Театръ въ аллегорію проповѣднической каѳедры. Наконецъ и самъ Николай Васильевичъ соблаговолилъ превратиться въ аллегорію челоѣка заболѣвшаго собственными несовершенствами, а потому видящаго и всюду одни несовершенства. Будь я знакомъ съ нимъ, и будь мнѣ въ то время, какъ теперь вотъ уже два мѣсяца, тридцать лѣтъ, то-есть достигни я возраста когда всякій порядочный человѣкъ безъ всякихъ хитростей и уловокъ обязанъ прямо высказывать свои мысли и мнѣнія, я сказалъ бы ему: "Николай Васильевичъ, если вы не аллегорически, а дѣйствительно заболѣли своими несовершенствами, чтобъ избыть у хворобу пишите трагедіи: смѣяться вамъ не время". Да, господа, мнѣ порой сдается что еслибы Гоголь послѣдняго періода вмѣсто того чтобъ упорствовать въ комедіи, взялся за трагедію -- онъ вылѣчился бы, и у насъ было бы нѣсколько трагедій, мрачныхъ, суровыхъ, но великолѣпныхъ! Не даромъ у него нѣкоторые находили Дантовскія черты; не даромъ! Тенъ, говоря о Данте, вдругъ припомнилъ одну сцену изъ Тараса Булѣбы!
-- Великолѣпный парадоксъ, сказалъ Мина Иванычъ.
-- Дѣдушка, не мѣшать! Но покончивъ съ трагическими причинами ослабѣванія смѣха, перейдемъ къ комическимъ. Вопервыхъ, нѣтъ, вопервыхъ уже было... Итакъ, вовторыхъ... Вовторыхъ, съ нѣкотораго времени мы сдѣлались до крайности серіозны, приличны и возвышены. Серіозны до того что желаемъ не обыкновеннаго смѣха, а серіознаго, то-есть чтобы въ театрѣ напримѣръ въ смѣшныхъ мѣстахъ никто не улыбался, и наоборотъ, въ трагическихъ не плакалъ. Въ этой серіозности мы скоро дойдемъ до того что не только станутъ требовать, чтобъ играли, а будутъ играть Гоголя и Мольера такъ что мы помремъ съ зѣвоты. И это мы назовемъ облагороженьемъ фарса. Уже Бобчинскій когда летитъ во 2мъ актѣ на сцену, въ театрѣ не обрываетъ двери -- это для насъ грубо! Подождите: скоро гдѣ у Мольера назначено бить палкой, актеры будутъ цѣловаться. Мы приличны -- о, Господи! какъ мы приличны!-- мнѣ въ юности, когда я сгоралъ отъ жажды, запрещали съѣсть на улицѣ апельсинъ, или въ театрѣ яблоко: не прилично де. Я потѣлъ лѣтомъ въ пальто, ибо наслышался что безъ пальто не прилично ходить по улицамъ. И вы всѣ страдали отъ этихъ неприличныхъ приличій. И громко смѣяться, а паче хохотать -- тоже конечно не прилично. При мнѣ одна дама говорила писателю-комику: "Я видѣла вашу комедію; ужасно смѣшно, но неужели вы хотѣли чтобы зрители такъ страшно хохотали въ вашей комедіи?" А одинъ очень умный человѣкъ, но слишкомъ приличный господинъ, жаловался что въ Лейпцигѣ публика слишкомъ хохотала (онъ боялся сказать: животики надрывала) при представленіи Сна въ Лѣтнюю Ночь. Ему это казалось оскорбленіемъ памяти Шекспира. Наконецъ, мы стали падки на возвышенное, и до того гоняемся за нимъ что бойкаго англійскаго фельетониста Диксона возведи чуть не въ генія. Это въ серіозномъ родѣ, а въ комическомъ мы пожелали возвышеннаго юмора и возвышенной сатиры! И явились охотники дѣлать русскій юморъ, который также похожъ на англійскій, какъ русскій портеръ на Перкинса и К°. Не то скверный квасъ, не то прогорклое черное пиво. И явились возвышенные сатирики, все мѣряющіе на свой салтыкъ и воображающіе что если они надо всѣмъ безъ разбора смѣются, то уже Аристофаны, если не выше. И все у насъ есть: и недоученая серіозность, и приличіе, и высокая, съ коломенскую версту, сатира, -- и нѣтъ только смѣха. И ищемъ мы его всюду и завидуемъ Французамъ, что они сохранили способность смѣяться, и ради сердечнаго облегченія не признаемъ въ нихъ никакой серіозности! И довольствуемся смѣшными словами и повторяемъ ихъ до изнеможенія, а еще недавно донимали комическія личности. Находимъ остроумными скверные переводы французскихъ куплетовъ, а прежде сами были мастера писать куплеты. Наконецъ,
Окогченная летунья,
Эмиграмма хохотунья,
Эмиграмма егоза
превратилась въ пародію двустишія:
Я скажу что Кони лошадь,
Остроумно и смѣшно.
Словомъ, русскій смѣхъ поступилъ въ разрядъ всего чисторусскаго, а потому низкаго. Сюда, какъ извѣстно, относятся: русскій гусь, русское платье и русскій человѣкъ. А въ заключеніе я предлагаю тостъ въ память Батюшки Смѣха, и за ваше здоровье, господа. Ибо кто здоровъ, тотъ умѣетъ смѣяться.
-- Молодецъ! сказалъ старикъ, чокаясь съ Чулковымъ.
-- А вино, что Французы называютъ, bon, какъ говорилъ одинъ чиновникъ, не знавшій ни слова по-французски, сказалъ Чулковъ, выпивая свой стаканъ.
II.
-- Что жъ это вы почти не принимаете участія въ нашей бесѣдѣ? ласково обратился старикъ къ Кононову.
-- Я вообще мало разговорчивъ, особенно съ тѣми къ кому не успѣлъ еще привыкнуть, отвѣчалъ Петръ Андреичъ.-- Но, если позволите, я для перваго знакомства и въ доказательство что къ вамъ скоро привыкну, сдѣлаю нѣсколько замѣчаній на одно ваше мнѣніе....
-- Сдѣлайте одолженіе.
-- Дѣло пойдетъ объ искаженныхъ стремленіяхъ....
-- А!
Старикъ оживился и сталъ внимательно слушать.
-- Тамъ гдѣ вы видите искаженное стремленіе къ героизму, мнѣ кажется имѣетъ мѣсто только искаженіе или, вѣрнѣе, нѣкоторое зачаточное состояніе мышленія: вѣдь рожденное уродство часто есть не что иное какъ недоразвившаяся форма. При такой недоразвитости ума пріобрѣтаетъ не малое значеніе нѣкотораго рода мыслительный обманъ. Когда вы ѣдете на лодкѣ вамъ кажется будто берета бѣгутъ вамъ на встрѣчу; мыслительный обманъ похожъ на этотъ оптическій: вамъ кажется будто къ вамъ приходятъ мысли, будто предметы проходятъ предъ вашимъ сужденіемъ. Въ сущности же мысли и предметы только пробѣгаютъ предъ вашимъ умомъ, скользятъ мимо, и сужденія составляются по понятіямъ безсодержательнымъ или, говоря положительно, порожнимъ. Порожнія рѣчи такія при которыхъ ничего не высказывается; порожнія понятія такія при которыхъ ничего не понимается, то-есть не берется, ein Begriff der nichts in sich begreiff, какъ сказалъ бы Нѣмецъ. Эти господа которыхъ мы сегодня видѣли разсуждаютъ по такимъ порожнимъ понятіямъ...
-- Вмѣсто эти точнѣе употреблять оные, когда говоришь заглазно о третьемъ лицѣ, вставилъ Чулковъ.
-- Не перебивай, строго замѣтилъ ему Мина Иванычъ, и къ Кононову:-- Продолжайте пожалуста.
-- Позвольте примѣръ. Они вѣчно кичатся своею самостоятельностью. Но спросите любаго: что она есть? Въ лучшемъ случаѣ онъ опредѣлитъ ее какъ противоположность общепринятому мнѣнію, какъ новый взглядъ, взглядъ новыхъ людей. И опять содержаніе понятія ускользнуло; опять оно порожнее. Ради васъ онъ наполнилъ его новизной, ему же самому такого наполненія не требуется. Его умъ не чувствуетъ необходимости этого, какъ зародышъ не чувствуетъ потребности ходить. И наконецъ самая новизна для него не имѣетъ содержанія.
-- Да, сказалъ старикъ, вы правы: новый и аминь, и говорить больше не станетъ.
-- Эхъ, господа, сказалъ Чулковъ, -- вы самой сути-то не смакуете. При семъ, нѣкоторое пріятное душевное щекотаніе происходитъ. "Идея хоть и великая да не новая", какъ говорилъ фельетонистъ, или: "Хоть дешевенькое, да новенькое", какъ, говорила одна дама падкая на обновы.
-- Позвольте вопросъ: какое же направленіе получаетъ по-вашему сердце при такомъ умственномъ уродствѣ? обратился Мина Иванычъ къ Кононову.
-- Сердце? Оно пріятно убаюкивается, испытываетъ пріятное самообольщеніе, какъ глазъ при оптическомъ обманѣ Является самомнѣніе, диковинное себя-обожаніе. Вообразите что испытывалъ сегодняшній офицерикъ говоря "все это просто и ясно". Или кадетикъ, о гильйотинѣ...
-- Но этотъ мерзитъ просто.
-- Вы думаете онъ кровавъ? Я увѣренъ что самъ, по своей волѣ, онъ курицу побоится зарѣзать. Ему нравится собственная смѣлость, когда онъ выкрикиваетъ эти "мысли".
Всѣ замолчали. Кононовъ вспомнилъ что подобный же разговоръ онъ имѣлъ нѣсколько лѣтъ назадъ съ Полѣновымъ. Можетъ-быть теперь его мысль окрѣпла и опредѣленіе оныхъ стало точнѣе и остроумнѣе, но гдѣ та горячность съ которой онъ старался выдѣлить себя изъ ихъ среды? Гдѣ та энергія?
-- Ахъ, еслибъ большинство чувствовало какъ важно воспитаніе ума, началъ онъ подъ впечатлѣніемъ налетѣвшихъ воспоминаній и невольно, въ силу прирожденной откровенности, высказывая вслухъ новую выжитую мысль.-- О, страшно вспомнить сколько приходится вытерпѣть выбираясь на прямую дорогу. Сколько времени умъ бродилъ даромъ, безъ помощи, куда пришлось! Сомнѣнье закралось въ голову раньше мысли. Все растеряно въ плутаніяхъ: вѣра, любовь, способность привязаться къ чему-нибудь мыслью, или чувствомъ. Точно прохожій въ степи, во время бурана: искалъ, искалъ дороги, вотъ она наконецъ подъ ногами, и жило недалеко: дымкомъ потянуло, а притомленныя ноги не двигаются и буранъ заметаетъ! Ахъ, тяжело, тяжело!
Сердечное горькое горе слышалось въ этихъ словахъ. Старикъ потупился.
"Неужели это не пройдетъ у него? подумалъ онъ.-- Такой прекрасный молодой человѣкъ и главное съ такимъ сердцемъ!"
-- А я было... началъ Чулковъ и остановился.
"Время ли шуткѣ? подумалъ онъ. И что съ нимъ? И отчего я не знаю этой томящей, словно безысходной тоски?"
-- Чт о вы, Чулковъ? Продолжайте!-- полуулыбнулся Кононовъ.-- Извините, обратился онъ къ Кущину,-- но эти "оные" всегда на меня тоску нагоняютъ.
"Ну тутъ не "оные" причина", подумалъ Чулковъ. "Но буду продолжать. Дастъ Богъ, болѣзнь временная, а на сегодня своимъ скоморошествомъ заставлю его не думать о ней." -- У меня все лѣзутъ въ голову примѣры порожнихъ знаній, мнѣній и понятій. И сколь утѣшительны они для человѣчества! Напримѣръ скажетъ: республика лучше монархіи, и доволенъ, точно сказалъ гусь лучше поросенка, а ему въ это время гуся на столъ. А вотъ тамъ былъ какой-то, еще кадыкомъ смѣялся, тотъ все думаетъ: "Революція лучше всего". И вѣдь ему рисуется нѣчто и нервы щекотитъ пріятно. А что дальше, ему все равно, и хоть бы потопъ. Они любятъ процессъ революціи, какъ Гоголевскій Петрушка процессъ чтенія. Рѣшительно, надо составить похвалу порожнимъ мыслямъ.
-- Ты и составляй, подстрекнулъ Мина Иванычъ: онъ тоже желалъ разогнать тоску Кононова.
-- Не могу. Но благо на политику пошло, то сейчасъ вамъ новые примѣрчики. Слышали два сановника что есть какая-то пресса и свобода прессы, но что оно такое въ сущности: на рапортъ, или болѣе на предписаніе похоже, не знаютъ. И разсуждаютъ тако: Первый. Правда, въ газетахъ пишутъ что Имрецкаго губернатора бѣшенная собака укусила?. Второй (съ жаромъ:) мнѣ всегда странно когда люди нашего крута обращаются съ такими вопросами. Развѣ у журналистовъ есть совѣсть? Гдѣ мы должны сознаться во лжи, тамъ журналистъ говорить: "Слухъ нами сообщенный ложенъ." И думаетъ что такой отговорки довольно. Первый. Да, но и въ другихъ странахъ, даже въ Англіи... И притомъ свобода прессы... Онъ умолкаетъ и думаетъ: "Рѣшительно, эта свобода на рапортъ похожа: мало ли что въ рапортахъ врутъ." Второй (съ желчью:) Да, но въ Англіи и другихъ просвѣщенныхъ странахъ никто такимъ извѣстіямъ не вѣритъ, а у насъ даже вы спрашиваете: "Правда ли?" А потому у насъ нечего щадить журналистовъ и надо ихъ всемѣрно тѣснить. И затѣмъ, послѣ блестящаго пониманія свободы прессы въ видѣ стѣснительнаго предписанія, второй разказываетъ первому сплетню, а первый уже не смѣетъ спросить: правда ли? Теперь третій политикъ, нашъ грязьгородскій губернаторъ. Этотъ помѣшался на антагонизмѣ сословій и все ѣздитъ по городу и нюхаетъ не пахнетъ ли антагонизмомъ; всѣхъ квартальныхъ съ ногъ сбилъ, даже будочники разсуждаютъ что это за такая "ахъ ты, главизна". А начальникъ между тѣмъ въ коляскѣ летитъ. Ба! кучеръ на задворкахъ "барыню" на балалайкѣ жаритъ -- антагонизмъ; хмѣльной дворянинъ "комаринскаго" прошелся -- антагонизмъ!
И давъ слушателямъ время посмѣяться, Чулковъ продолжалъ:
-- Тотъ же примѣрчикъ, только съ другаго конца. Есть у насъ въ Грязьгородской губерніи помѣщикъ, неподалеку отъ дѣдушки живетъ, по фамиліи Курослѣпъ, и помѣщикъ ничего, какъ слѣдъ быть помѣщику средней руки, молодой и усы имѣетъ, лихо водку пьетъ и лошадей лихо объѣзжаетъ. И прослышалъ онъ что есть такой на свѣтѣ соціализмъ какой-то, и революція соціальная можетъ быть. Вотъ онъ пріѣзжаеть къ дѣдушкѣ и не знаю какъ съ нимъ, а со мной, какъ гощу тамъ, всегда въ политику. Самъ онъ газетъ не читаетъ, но событіями интересуется.-- Ну что, спрашиваетъ,-- во Франціи ничего? не шевелятся? "Не слышно, а вамъ-то что?" -- Такъ думаю: и у насъ зашевелятся тогда. Я его успокоиваю: напрасно де тревожиться изволите, а онъ:-- Нѣтъ, какъ хотите, а неправильно что у одного двѣ, а у другаго, какъ у меня, сто десятинъ. Какъ вы думаете? "У меня и одной нѣтъ, отвѣчаю, но я не жалуюсь." -- А мнѣ, знаете, совѣстно будто надо бы поровну всѣмъ, и нашего брата, кто заупрямится, вздернуть. "Чего же лучше: начните съ себя, подвѣстесь, а землю мужикамъ завѣщайте." Нѣтъ, какъ ни уговаривалъ, не хочетъ.
-- Однако ты своими примѣрчиками на меня тоску нагоняешь, сказалъ Мина Иванычъ.-- Чортъ знаетъ что: съ одной стороны пародія на французскаго революціонера, а съ другой иммитація маленькому Наполеону! Пошлая пародія на казовые концы Франціи!
-- Вы-то чего безпокоитесь? отвѣчалъ Чулковъ.-- Вы ни нашъ губернаторъ, ни Курослѣпъ. Вы знаете что мужикъ любить дворянина больше чѣмъ чиновника, который доселѣ только обиралъ его, больше купца, который всегда готовъ и сейчасъ надуть его, и подавно больше своего брата кулака. У дворянина де чести больше и опять его надуть легче. И дворянину какъ безъ мужика быть? Кто оцѣнитъ какъ не мужикъ что онъ настоящій баринъ, а не поддѣльный, милый арапъ, а не песъ немилый? Нѣтъ, имъ предстоитъ долгое сожительство, и ссориться, дастъ Богъ, они не будутъ. А Курослѣпъ? Онъ вамъ, глядите, какую тройку продастъ -- чудо!
-- Чего безпокоиться? мрачно и бурчливо началъ Кущинъ.-- Чего твой Курослѣпъ твердитъ о революціи, а не о свободномъ развитіи? Ты скажешь: "Болтунъ онъ." Вѣрю, но отчего болтаетъ объ этомъ, а не о томъ? Отчего твои сановники твердятъ объ антагонизмѣ, либо зубрятъ повелительное наклоненіе глагола sévir, а не знаютъ что для благоустроеннаго государства нужна свобода? Отчего наконецъ имъ всѣмъ грезится революція, а они не знаютъ что лѣкарство отъ нея въ свободѣ? Вотъ ты что мнѣ скажи!-- И не дождавшись отвѣта Мина Иванычъ продолжалъ:-- Мы къ несчастію исторически къ свободѣ не пріучены. Москва строила государство, а Стенька и прочіе воры не понимали этого и думали казацкимъ кругомъ управиться. А вѣдь вы, можетъ-быть не повѣрите,-- обратился старикъ къ Кононову,-- у насъ есть молодцы что Стеньку и Емельку революціонерами считаютъ. Гм, хороши революціонеры! Я противникъ революціи, ненавистникъ ея, даже большой французской. Я монархистъ, но революціонеровъ обвиняю не столько за убійство добраго Лудовика, а какъ за непониманіе свободы. Мнѣ Людовика жаль, какъ жаль всякой жертвы неправильнаго правосудія. Онъ самъ не понималъ свободы, хотя подъ руками былъ Мирабо, и притомъ былъ дурной правитель. Но революція все-таки несчастіе, можетъ и необходимое тогда какъ необходимо Везувію изверженія дѣлать, но не дай Богъ ни того ни другаго. Везувій засыпалъ Плинія -- горе, но тутъ слѣпая сила дѣйствовала. А люди убили геній -- зачѣмъ? За что погибъ геній Лавуазье, или Шенье? Но если свободы конвентъ не понималъ, онъ понималъ государственность, правители между ними были, и послѣ изъ его членовъ выходили администраторы хорошіе. И притомъ они были патріоты et ils ont bien mérité de la patrie. А Стенька съ Емелькой -- они въ старосты не годились. Кромѣ разрушенія, никакой мысли не носили. Емелька для бунта войной воспользовался и даже польской помощи, негодяй, не чуждался. Но я разгорячился и увлекся. Теперь Петра возьмемъ. И вотъ тебѣ живое доказательство какъ плохо у васъ свободу понимаютъ,-- кивнулъ Мина Иванычъ Чулкову.-- До сихъ поръ его деспотизмъ и даже дебоширства оправдываютъ, чуть не умиляются предъ ними. Для чего и для кого это нужно? Скажи: великій государь, и новую идею внёсъ: служенія государству, всеобщаго служенія, начиная съ царя,-- я спорить не стану. Но помни что онъ же всякія зачатки свободы разоровалъ....
-- Тотъ же Петръ палъ за науку, а она научитъ насъ свободѣ, сказалъ Чулковъ.
-- Да, утѣшенья! молъ Россія вся въ будущемъ. Тысячу лѣтъ прожила -- все въ будущемъ, молодой народъ. Это славянофилъ какой-то еще утѣшеніе придумалъ: "Россія лучшее государство въ возможномъ!" Нѣтъ, ты вотъ мнѣ этакій примѣръ отыщи чтобы вождь оппозиціи сказалъ премьеру: "Если вы глава министерства Ея Величества, то я глава опозиціи Ея же Величества", то-есть такой же какъ вы вѣрноподданный и рачитель о государевыхъ и государственныхъ интересахъ,-- тогда я тебѣ скажу: "а, тутъ выработана свобода и почва для нея есть".
-- Да не все же, прости Господи, сказалъ начинавшій въ свою очередь горячиться Чулковъ,-- намъ одни орудія цивилизаціи перенимать, пора и самую цивилизацію.
-- Какія орудія?
-- А хоть бы шпицрутены.
-- Фу ты!-- Старикъ даже плюнулъ.
-- Ну, дѣдушка, полно. Вы погорячились, и я погорячился, и помиримся. А теперь позвольте узнать: гдѣ мы возымѣемъ нашу централизацію? какъ говорилъ одинъ московскій купецъ, предполагая сойтись съ пріятелемъ у Тѣстова или въ Ново-Троицкомъ, или "quand nous aurons le comité prochain?" какъ выражался нѣкій петербургскій чиновникъ, думая что говоритъ по-французски.
Они условились и разошлись.
III.
Возвращаясь домой Кононовъ раздумался о всемъ сегодня видѣнномъ и слышанномъ. Первымъ дѣломъ его поразило сходство, порой дословное, въ мысляхъ объ извѣстномъ предметѣ людей, повидимому, мало похожихь другъ на друга, людей разнаго склада ума, возраста, у каждаго изъ коихъ есть свои симпатіи и антипатіи, свои пристрастія. Старикъ Кущинъ напримѣръ скорбитъ о недостаткѣ истиннаго героизма, желаетъ чтобы трагедія его возбуждала, но онъ самъ толковалъ сегодня съ Чулковымъ о приниженіи идеаловъ. Или Чулковъ говоритъ что мы разучились смѣяться, но онъ самъ по утру обратилъ его вниманіе на недостаточность комизма у позднѣйшихъ русскихъ писателей. А они всѣ жили болѣе или менѣе разною жизнью. Съ Чулковымъ, правда, онъ былъ знакомъ еще студентомъ, но теперь не видавшись съ нимъ три года, не переписываясь даже, онъ во многомъ больше чѣмъ прежде съ нимъ сходится.
"Но всѣ мы, продолжалъ онъ, разбросанныя единицы! Старикъ одна единица -- живетъ уединенно въ деревнѣ, занимается археологіей, раздумываетъ обо всемъ что дѣлается и говорится вокругъ, но говорить ему, какъ самъ жаловался, приходится рѣдко. И можетъ-быть есть другая единица, но занимается математикой, и также думаетъ про себя... И можетъ-быть такихъ единицъ много, но всѣ они живутъ особнякомъ: имъ негдѣ сойтись, негдѣ столковаться... Общества у васъ нѣтъ.... Мы, говорятъ, не соціабельны.... Правда ли?
Кононову припомнилось какъ однажды ему пришлось сдѣлать верстъ двѣсти по торговому тракту, въ купеческомъ дилижансѣ-тарантасѣ, въ обществѣ купцовъ. Нѣтъ людей общительнѣе Русскихъ! И чай пили вмѣстѣ, и общій разговоръ завязался, и смѣхъ и веселье, и толковое слово о торговлѣ и ея нуждахъ.
"Да, тамъ, у купцовъ, у мужиковъ даже, жизнь выработала свои понятія, свои интересы, свою даже вѣжливость, отъ которой никто не отступаетъ. А мы? Мы зовемъ себя образованными людьми, мы думаемъ что насъ связываютъ высшіе человѣческіе интересы. И развѣ у насъ ихъ нѣтъ? Развѣ намъ не дороги искусства, науки, свобода? Но отчего же давеча чтобы говорить объ искусствѣ пришлось избавиться отъ художника? Отчего мы говорили сейчасъ втроемъ уединенно?"
Кононовъ поѣхалъ домой.
"Да, правъ Чулковъ", продолжалъ онъ идя по двору и всходя на лѣстницу, "идешь въ гостиную и попадешь въ курильню, гдѣ другъ до друга никому нѣтъ дѣла. Хамазовъ назвалъ этого добродушнаго Погалева доносчикомъ; тотъ чуть не заплакалъ, но смолчалъ. И мы всѣ смолчали. Но либо одинъ доносчикъ, либо другой негодный нахалъ, и кому-нибудь изъ нихъ не слѣдъ быть въ порядочномъ обществѣ. Но никто не вступился, даже тѣ кто лично за обиду не ограничился бы предслезнымъ сопѣніемъ. И въ самомъ дѣлѣ, кому какое дѣло до скандала въ курильной? Это дѣло полиціи или фельетониста..."
Но тутъ Кононовъ замѣтилъ что забрался этажемъ выше и чуть было не позвонилъ въ чужой колокольчикъ. Онъ спустился и попалъ наконецъ къ себѣ.
"Да, о чемъ я думалъ? продолжалъ онъ раздѣваясь. А, вспомнилъ. Погалевъ и Хамазовъ обмѣнялись упреками на счетъ своихъ бывшихъ профессоровъ. Я ихъ читалъ: оба могли быть разныхъ мнѣній, но оба были люди талантливые и достойные уваженія. И что же? Изъ ихъ именъ бывшіе ученики сумѣли сдѣлать бранныя клички. Мы хвалимся часто что не имѣемъ сословныхъ предразсудкомъ. Но мы выдумали новые. Одно время генералъ значило непремѣнно дуракъ; потомъ стали толковать что молодой умнѣе стараго. Я студентъ, а онъ военный, или правовѣдъ, и мы косимся, неизвѣстно почему, другъ на друга. Я не дорожу дворянствомъ, говорилъ мнѣ одинъ милый молодой человѣкъ, а дорожу тѣмъ что былъ въ Московскомъ университетѣ. И вотъ чуть не два новыя званія: кандидатъ московскій, кандидатъ петербургскій. А что же образованность, наука, умъ? Они на второмъ планѣ. И общества нѣтъ, и надо сторониться и уединяться. Оттого умственные сумерки и тьмѣ такъ хорошо"...
И Кононовъ загасилъ свѣчку.
"И она одна не боится говорить своихъ мнѣній, продолжалъ онъ думать уже про Людмилу Тимоѳевну,-- и не считаетъ ихъ непогрѣшимыми, и не боится что ее не сочтутъ всезнающей -- А что жь я не спрашиваю, смѣясь обратился онъ къ себѣ, гдѣ она воспитывалась? Вѣдь она институтка и мнѣ слѣдовало бы сморщить носъ...."
Во тутъ начались предсонные шепоты и образы, но не вчерашніе, а милые и веселые, и Петръ Андреичъ заснулъ благополучно.
Старикъ Кущинъ вернувшись домой впалъ въ раздумье.
"Паулина -- онъ и про себя не называлъ ее племянницей -- дѣлаетъ выговоръ Милѣ что та не была хозяйкой, а сама сидитъ весь вечеръ съ какимъ-то агрономомъ что-ли... А гдѣ быть хозяйкой? Въ жидовскомъ кагалѣ... Сестра Марья права: она въ игуменью Павлу... та тоже въ разговорахъ возносилась, а подъ носомъ ничего не видѣла... И говорятъ: молодую дѣвицу надо въ общество вывозить... А гдѣ я его тутъ найду... Тутъ, говорятъ, всѣ на клубахъ помѣшались -- привились Петровскія ассамблеи: не то порядочное собраніе, не то голландская полпивная... И не мудрено: дома скучно, семьи нѣтъ, соберутся на половину все Айвазовы и толкуютъ все одно и то же. А тамъ хоть попрыгаютъ, или на театрѣ поиграютъ... Нѣтъ, не хорошо тутъ!... Точно про Вѣну читаешь"...
Чулковъ, придя домой, точно записывалъ въ памяти слѣдующее:
"Не дурно бы узнать фиктивнаго мужа и сдѣлать надъ нимъ нѣсколько опытовъ.... Мальчишка Погалевъ шустеръ только вѣтеръ.... Надо бы, говоря метафорически, посѣчь его.. А то они всѣ на остроуміи помѣшались.... Эко диво! Всякій русскій дворянинъ, коли не идіотъ, остроуменъ; всякій мужиченко, чуть не болванъ, зубоскалить умѣетъ... А они всѣ на остроуміи ѣздятъ до тридцати лѣтъ, а потомъ мочалятся. Еще что? Да. Неужто Кононовъ проумозрительничаетъ Людмилу Тимоѳевну?... Дуракъ же будетъ.. А вы, Владиміръ Дмитричъ? Но о себѣ раздуматься -- цѣлую ночь не спать, а толку не будетъ... Ну-тка, Владиміръ Дмитричъ, заснемте... Охъ, Господи, Господи! прости мя грѣшнаго!"
И Чулковъ перекрестился, повернулся на бокъ и заснулъ...
Милой барышнѣ снился въ эту ночь престранный сонъ. Она видѣла что ей весело, и она болтаетъ, и вдругъ подползаетъ черный тараканъ (а она ихъ страхъ не любила) и лапкой теребитъ лѣвый усъ.
Конецъ первой книги.