I.
Кононовъ снова уѣхалъ, но на этотъ разъ его отъѣздъ никого, кромѣ г. Худышкина, не обезпокоилъ. Чулковъ на сѣтованія художника отвѣтилъ только:
-- И прекрасно: провѣтрится.
И Семенъ Иванычъ окончательно убѣдился въ жестокосердіи Владиміра Дмитрича, чему не мало способствовала полная сдача квартиры Кононовымъ и рѣзкій отказъ Рудометки переселиться на Васильевскій.
О послѣднемъ свиданіи Петра Андреича съ Людмилой Тимоѳевной никто даже не подозрѣвалъ. Милая барышня заказала Карповнѣ заикаться объ этомъ, хотя бы тетѣ Машѣ. Впрочемъ, никому и въ голову не приходило безпокоиться на этотъ счетъ; безпокойство усматривалось совсѣмъ съ другой стороны.
Мина Иванычъ, узнавъ о посѣщеніи г. Хамазова и о вѣроятномъ между немъ и Людмилой Тимоѳевной разговорѣ, сильно растревожился. Старикъ того же боялся на что разчитывалъ Іоанникій: выхода замужъ par dépit за перваго встрѣчнаго, и рѣшился предостеречь племянницу. Собирался онъ долго, съ мѣсяцъ, все придумывая какъ бы неосторожнымъ словомъ не разбередить старой раны и тревожась тѣмъ сильнѣе что "арнаутъ съ рачьими глазами" зачастилъ къ Воробьевымъ. Наконецъ, обдумавъ все окончательно, Мина Иванычъ рѣшился. Послѣ довольно обширнаго и не идущаго къ дѣлу предисловія, онъ началъ повѣсть о молодой дѣвушкѣ... Но тутъ же спохватился, и конфузливо поправилъ: "виноватъ, не о дѣвушкѣ, о молодомъ человѣкѣ хотѣлъ я разказать". Слѣдовала мрачная повѣсть о супружеской жизни молодого человѣка женившагося со злости на подругѣ отказавшей ему невѣсты.
-- Такъ вотъ въ чемъ моя повѣсть, многознаменательно заключалъ онъ, пристально взглянувъ на племянницу, и потомъ по своей привычкѣ, точно вдругъ вспомнивъ:-- А давно былъ у васъ этотъ Хумазовъ? Мнѣ надо бы...
Людмила Тимоѳевна не дала ему договорить, подошла къ дядѣ, и съ слабою улыбкой, первою послѣ долгаго промежутка, поцѣловала его и сказала:
-- Дядя, милый! Кажется, пора и намъ и вамъ въ деревню.
"Слава Тебѣ, Господи! мысленно перекрестился старикъ,-- теперь я за нея спокоенъ: она моя племянница."
II.
Время шло да шло, и дошло наконецъ до того что даже въ Петербургѣ потеплѣло и деревья стали распускаться. Возы съ мебелью потащились на дачи.
Чулкова стало тянуть за городъ; Мина Иванычъ приглашалъ его на лѣто въ деревню, но Владиміръ Дмитричъ отказался, разсудивъ что его "торчанье на глазахъ" можетъ безпокоить Людмилу Тимоѳевву, напоминая ей, и невыгодно напоминая, о Кононовѣ. Не безъ тайной яадежды на скорое возвращеніе Петра Андреича, Чулковъ рѣшилъ поселиться на дачѣ и выбралъ деревеньку за Охтой гдѣ во время оно живалъ. Онъ нанялъ ту же холодную избу съ чуланчикомъ и сѣнями, у того же мужика, нынѣ не безъ гордости величавшаго себя крестъяваномъ-собственникомъ. Поработавъ за уплату мелочныхъ долговъ, Владиміръ Дмитричъ спѣшилъ окончить всяческія дѣла дабы по возможности долго не заглядывать въ городъ. Одно изъ дѣлъ завело его за Петербургскую Сторону.
Проѣзжая по Большому Проспекту, онъ увидѣлъ за углу даму; она махала ему рукой и даже досылала воздушные поцѣлуи.
"Это что за притча такая?" подумалъ Чулковъ и велѣлъ извощику подъѣхать къ дамѣ.
Оказалось, Амалія Ѳедоровна. Она была весела, розова, улыбалась и вообще находилась въ возбужденномъ состояніи.
-- А знаете кого я сейчасъ видала? еще издали закричала она.
-- Кого?
-- И не отгадаете!.. Петра Андреича.
-- Гдѣ, какъ?
Блондинка принялась разказывать какъ она сегодня относила воротнички что шила по заказу полковницы, и какъ проходя до двору гдѣ во флигелѣ живетъ закащица, увидала у окна другаго флигеля Кононова.
-- Они у окна стояли, и знаете этакъ совсѣмъ въ стекло лицомъ упирались. И я сейчасъ узнавала ихъ, а они смотрѣли и ничего не видали. И я сейчасъ отдавала воротнички и получала деньги, и потомъ сейчасъ бѣжала въ булочную и покупала сухарики этакіе сахарные которые еще Петръ Андреичъ съ кофеемъ любятъ, имъ на новоселье.
Слѣдовалъ разказъ какъ она вошла, какіе Петръ Андреичъ блѣдные и больные, и худые, и какъ они обрадовались и разспрашивали про всѣхъ, про всѣхъ, даже про Петровну не забывали.
-- И я такъ у нихъ немного посидѣла и уходила, и они провожали меня до дверей, и я спрашивала можно ли еще заходить, и они отвѣчали очень рады, и я совсѣмъ уходила.
Затѣмъ блондинка, на спросъ Владиміра Дмитрича объ адресѣ, сама вызвалась проводить до воротъ.
-- Только вы никому не говорите гдѣ онъ живетъ, на прощаньи сказалъ Чулковъ.
-- Ахъ, я сама объ этомъ очень хорошо понимала!
И блондинка побѣжала домой счастливая и довольная. Оы была довольна что сдѣлала доброе дѣло навѣстивъ и развеселивъ больнаго и тѣмъ что сама "объ этомъ понимала". Она была счастлива что всѣ прежнія ея мысли за счетъ Кононова "совсѣмъ пропадали" и она можетъ ни мало не конфузясь смотрѣть прямо въ глаза Семенъ Иванычу, а они никакъ не могутъ ее ревновать.
Чулковъ, между тѣмъ, чрезъ темные и вонючіе сѣнцы пробрался въ комнату Кононова. Тамъ было накурено, душно, неряшливо; потолокъ былъ низкій, двойныя рамы не выставлены, постель не совсѣмъ въ порядкѣ, на полу вашись окурки и виднѣлись пятна отъ затоптаннаго пепла.
-- И какъ вы можете жить въ такой духотѣ и грязи! первымъ долгомъ, по своему обычаю, выбранился Чулковъ -- Можно отворить форточку?
-- Сдѣлайте одолженіе.
Насилу справившись съ форточкой, повидимому разучившеюся отворяться, Чулковъ поздоровался съ пріятелемъ, покачалъ годовою на его больное лицо, и спросилъ что онъ подѣлываетъ и какъ себя чувствуетъ?
-- Ничего и никакъ, силясь улыбнуться отвѣчалъ Кононовъ.
-- Однако какъ же это? Больны вы, что ли?
-- Пожалуй боленъ, пожалуй здоровъ.
Чулковъ съ недоумѣніемъ поглядѣлъ на пріятеля.
-- Знаю, продолжалъ тотъ ровнымъ и равнодушнымъ тономъ,-- вамъ хочется узнать что именно со мною. Вы любите дѣлать наблюденія и опыты надъ людьми....
Чулковъ открылъ было ротъ, но Кононовъ не далъ ему говорить.
-- Не отговаривайтесь: въ этомъ завидная черта вашего характера, тѣмъ же тономъ продолжалъ онъ,-- и она приноситъ вамъ счастье. Да, для счастья необходимо имѣть поглощающее занятіе, смотрѣть на все съ исключительной точки зрѣнія. Вотъ какъ извощики смотрятъ на весь родъ людской съ мыслію: сѣдокъ или не сѣдокъ...-- Онъ на минуту остановился.-- И у меня было нѣкогда подобное занятіе. Я все бывало ворошился у себя въ душѣ, а теперь....
Ему точно лѣнь было продолжать.
-- А теперь? спросилъ Чулковъ.
-- Теперь... теперь. Знаете, есть болѣзнь глаза, когда множество отраженій падающихъ отъ внѣшнихъ предметовъ на сѣтчатую оболочку не соединяются въ одно изображеніе, а остаютея въ мелкомъ и раздробленномъ видѣ. Пьяницамъ въ силу такой болѣзни кажутся чертики.
Чубовъ подозрительно взглянулъ на пріятеля: не заговаривается ли молъ?
-- И у меня, послѣ небольшой остановки началъ снова Кононовъ,-- такая же болѣзнь... въ душѣ. Вотъ вамъ примѣръ. Предъ вашимъ приходомъ мнѣ показалось будто я оживился. Я взялъ Пушкина -- я давно, надо вамъ сказать, ничего не читалъ... И что же? всѣ мысли, образы, стихи, даже слова, явились. въ раздробленномъ, измельченномъ видѣ; впечатлѣнія никакого. И такъ-то во всемъ...
-- Что жъ, ваша душа тоже до чертиковъ что ли допилась? не безъ досады сказалъ Чулковъ.
Кононовъ улыбнулся, точно довольный что наконецъ-то пріятель разсердился.
-- У васъ рѣшительная способность, сказалъ онъ,-- къ комиче...
-- Не въ моей способности дѣло! уже вскочивъ со стула закричалъ Владиміръ Дмитричъ, и разразился.
Въ чемъ только онъ не упрекалъ Кононова! Въ умышленной лѣни, въ излишнемъ аристократизмѣ мысли, въ желаніи порисоваться страданіями. Онъ и самъ на половину не вѣрилъ своимъ словамъ, и нарочно выражался порѣзче чтобы взбудоражить, пожалуй вывести изъ себя пріятеля: его апатія казалась ему признакомъ неблагонадежнымъ.
Колоновъ съ равнодушною полуулыбкой слушалъ упреки, точно не къ нему они относились.
-- Нѣтъ, сказалъ онъ,-- вы ошибаетесь, и смѣшиваете проявленія болѣзни съ причиной, а еще натуралистъ! Болѣзнь моя, надо сказать, довольно распространенная, только на мнѣ выразилась особенно ярко и обстоятельно. Вотъ субъекты точно самою природой на то предназначенные чтобы на нихъ въ клиникѣ изучали полное развитіе той или иной болѣзни. Я видно принадлежу къ таковымъ.
Онъ помолчалъ, соображая какъ бы покороче и пояснѣе выразить свою мысль.
-- Житейская обстановка, неряшливое воспитаніе или иное что виновато, продолжалъ онъ,-- только въ наше время, въ ущербъ другихъ, развивается одна умственная способность, способность, говоря безъ лести, изъ самыхъ второстепенныхъ. Всѣхъ одолѣваетъ скептическій зудъ. Не тотъ научный скептицизмъ что нѣкогда былъ великимъ орудіемъ для мысли Декарта, а простенькое, плохонькое и щедушненькое сомнѣнье ради сомнѣнья. При маломъ количествѣ мозга вещь безопасная, даже обѣщающая долголѣтіе. Но чуть умъ повыше обиходнаго -- бѣда. Я всю жизнь страдалъ этомъ, и, какъ ни старался, вылѣчиться не могъ. Въ самыя счастливыя минуты я зналъ только съ кѣмъ не надо дружить, но не зналъ зачѣмъ идти, а идти самостоятельно, какъ Полѣновъ говаривалъ "могуты не хватало" .
Онъ опустилъ голову, а просидѣлъ нѣсколько времени молча.
-- И всюду, всегда, это пошлое сомнѣніе преслѣдовало меня. Не было мысли, чувства, душевнаго движенія, котораго оно не отравило бы, не подрѣзало бы изподтишка. И вотъ вамъ....
И онъ сознался какъ въ ту минуту когда онъ говорилъ о любви къ Людмилѣ Тимоѳевнѣ у него быстро мелькнуло въ головѣ что онъ только обманываетъ себя, что онъ ее не любитъ, а просто стихъ такой на него нашелъ.
-- И вотъ когда еще было подрѣзано самое святое, самое чистое чувство, какое я когда-любо испыталъ. И подумать страшно въ какую минуту нашлось мѣсто сомнѣнію!
Конововъ кончилъ. Чулковъ въ волненіи прошелъ по комнатѣ.
-- Что меня бѣситъ, началъ онъ и быстро перебилъ себя,-- нѣтъ, не бѣситъ, беру слово назадъ. А что меня просо ужасаетъ въ васъ, это равнодушіе, апатія, съ какою вы говорили о себѣ. Если въ васъ и мелькнетъ оживленіе, то оно не больше оживленія профессора читающаго лекцію надъ трупомъ.
-- А вы думаете душа моя жива? спросилъ Кононовъ.
-- Ну, не и кладбище же вы собрались.
-- Нѣтъ, физически я быть-можетъ и до восьмидесяти дотяну. А душа -- душа умерла, и отпѣта.
И Кононову послышались дряблые и зяблые звуки Лючіи. Чулковъ быстро отошелъ къ окну и сталъ глядѣть въ форточку: слезы душили его.
-- Полноте, оказалъ онъ черезъ нѣкоторое время, садясь подлѣ Кононова и взявъ его на руку,-- полноте. Все пройдетъ, и вашей хандрѣ настанетъ конецъ. Ободритесь...
И Чулковъ сталъ толковать о возможности примиренія съ Людмилой Тимоѳевной, во что вѣрилъ твердо и непреложно.
-- Она пойметъ, съ жаромъ говорилъ онъ,-- все пойметъ, и проститъ.
-- Что понимаешь, прощаешь, старая дамская фраза. Я и не спорю. Да чтобы понять-то надо вѣдь, отрѣшиться, отойдти въ сторону, а тогда, гдѣ мѣсто любви? Впрочемъ, она простила, и разлюбила меня....
И онъ разказалъ о послѣднемъ своемъ свиданіи съ милою барышней.
Прощаясь, Чулковъ взялъ съ пріятеля слово придти къ нему на дачу.
-- А, вы тамъ же гдѣ жили давнымъ-давно! Какже, я очень хорошо помню, и домъ, и хозяевъ.
III.
Началась жары. Кононовъ все не выходилъ изъ низкой, съ двойными рамами комнаты, и дышалъ тѣмъ же нездоровымъ, не освѣжавшимся воздухомъ. И тѣ же думы лѣниво ворошились въ его головѣ; не рѣдко онъ пролеживалъ по цѣлымъ часамъ за диванѣ безъ признака мысли, глядя стеклянными главами на стѣны, считая и пересчитывая сколько разъ рисунокъ повторяется на кускѣ обоевъ въ длину и сколько въ ширину, или отыскивая нѣтъ ли гдѣ за потолкѣ незамѣченнаго еще имъ пятна. Онъ почти разучился двигаться, и здоровье его разстраивалось съ каждымъ днемъ. Пуще всего его донимала безсонница въ бѣлыя ночи; нервы до того расхлябались что малѣйшій шорохъ заставлялъ его вздрагивать.
Вспомнивъ какъ-то объ обѣщаніи Чулкову, онъ съ великимъ трудомъ и усиліемъ воли сталъ собираться на дачу. Одѣваясь онъ нащупалъ въ карманѣ давно ненадеваннаго пальто стклянку, и припомнилъ что то былъ опій; онъ страдалъ въ прошломъ году безсонницей, и пожаловался какъ-то знакомому доктору.
-- Куда бы отлить, сказалъ докторъ,-- да что, возьмите всю стклянку, и принимайте по 10, 15ти капель за ночь, только не бухните какъ-нибудь; тутъ его довольно чтобы двумъ съѣздить въ Елисейскія. А по минованіи надобности благоволите пузыречекъ возвратить.
Надобности не представилось вовсе и стклянка провалялась съ осени въ карманѣ.
Кононовъ отправился. По дорогѣ, онъ подумалъ что найдетъ дачу только отъ Мало-Охтенскаго перевоза, а то пожалуй и заплутается, и отправился къ перевозу. Онъ намѣревался было пройтись пѣшкомъ, но какъ вышелъ на свѣжій воздухъ, почувствовалъ головокруженіе, и взялъ извощика. Потомъ ѣхать ему наскучило, и онъ опять пошелъ пѣшкомъ. Перемѣнивъ разъ пять способъ передвиженія, онъ наконецъ добрался до перевоза. Въ лодкѣ, какъ онъ глянулъ на воду, у него опять голова пошла кругомъ. Перебравшись черезъ Неву, твердо увѣренный что твердо знаетъ дорогу, онъ какого не спросилъ куда идти. Онъ шелъ долго, удивляясь что несмотря на то что ничего не ѣлъ съ утра, не находилъ себѣ аппетита. Замѣтивъ что ноги начинаютъ вязнуть въ болотѣ онъ догадался что заплутался. Пришлось вернуться.
День былъ красный и парило на грозу. Кононовъ усталъ и измучился, ноги едва двигались; онъ искалъ гдѣ бы отдохнуть. Свернувъ въ недалекіе кусты, онъ выбралъ мѣстечко потѣнистѣе и прилегъ. Напрасно онъ силился уснуть: чѣмъ дальше, тѣмъ яснѣе чувствовалось что сонъ не придетъ. Тоска одолѣвала, дышалось тяжело, въ груди ныло, горло точно кто сдавливалъ.
-- Ахъ уснуть бы, уснуть! повторялъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ.
При одномъ изъ поворотовъ стклянка съ опіемъ дала себя почувствовать. "И вотъ счасіъе-то, выпью и усну", подумалъ Петръ Андреичъ. Онъ вынулъ стклянку; руки у него дрожали какъ въ лихорадкѣ и онъ съ трудомъ вынулъ присохшую пробку; чтобы не расплескать жидкости и не облиться, онъ стиснулъ горлышко стклянки зубами. Сладковатый вкусъ опія почувствовался на языкѣ. Кононовъ мечталъ только какъ онъ сейчасъ заснетъ мертвымъ сномъ и какъ этимъ кончатся его страданія; ему и въ голову не приходило не много ли принялъ жидкости. "Не бухнуть бы", вспомнился ему наконецъ докторскій совѣтъ, но дальше онъ ничего уже не помнилъ и не чувствовалъ какъ вывалился изо рта пузырекъ.
Чулковъ въ этотъ день почему-то усиленно ожидалъ Кононова; вмѣсто него явился Амфилохій. Владиміръ Дмитричъ слегка поморщился, опасаясь встрѣчи соперниковъ, но день проходилъ, Кононова не было, и Чулковъ успокоился. Часовъ въ девять разразилась страшная гроза съ ливнемъ. Темь была непроглядная, и только на мгновенья прерывалась синими и фіолетовыми молніями.
Уже часъ съ лишнимъ длилась гроза, и дачниковъ началъ уже разбирать сонъ, какъ гдѣ-то вблизи послышался сильный стукъ. Заговорили голоса, и стукъ повторился у дверей избы нанимаемой Чулковымъ. Взявъ свѣчу, онъ вышелъ въ сѣни. Предъ нимъ стоялъ Кононовъ, весь измокшій, въ грязи, блѣдный какъ мертвецъ.
-- Велите молока, я кажется отравился, были первыя его слова.
Изумленный, не вполнѣ довѣряя словамъ пріятеля и чувствуя что не въ состояніи ничего сообразить, Чулковъ механически побѣжалъ за молокомъ. Кононовъ выпилъ немного и молоко произвело извѣстное дѣйствіе.
-- Выпейте еще, проговорилъ Чулковъ.
-- Нѣтъ, не надо: мнѣ теперь легко, очень легко. И завтра я буду здоровъ, только уложите меня.
Входя въ избу, Чулковъ невольно вздрогнулъ, но опасеніе оказалось излишнимъ; Амфилохій Григорьевичъ куда-то незамѣтно скрылся. Переодѣвъ и уложивъ Кононова, Чулковъ спросилъ не послать ли за докторомъ.
-- Нѣтъ, куда же въ такую ночь! И главное, совершенно напрасно; мнѣ совсѣмъ хорошо. Не бойтесь, я умирать вовсе не намѣренъ.
Кононову спать не хотѣлось, и онъ разказалъ какъ въ кустахъ вѣроятно нѣсколько "бухнулъ" опія, какъ заснулъ и какъ грозовой ливень разбудилъ его.
-- Первымъ дѣломъ я вспомнилъ что могъ отравиться, испугался, и откуда силы взялись, пошелъ. Я шелъ на удачу, и счастье! вышелъ какъ разъ на деревню. И теперь, радуйтесь, я чувствую что завтра же хандра моя пройдетъ, какъ не бывало.
Кононовъ говорилъ тихимъ и мягкимъ голосомъ; этотъ тонъ почему-то тревожилъ Чулкова, и онъ еще спросилъ о докторѣ и получилъ еще болѣе разубѣдительный отвѣтъ. Петръ Андреичъ даже посмѣялся надъ безпокойствомъ пріятеля. Они проговорили долго, съ перерывами, о чемъ пришлось. Потомъ Кононовъ спросилъ о Людмилѣ Тимоѳевнѣ и Чулковъ разказалъ все что зналъ отъ тёти Маши и Мины Иваныча. Кононовъ слушалъ со вниманіемъ, кой о чемъ разспрашивалъ, просилъ повторить подробности.
-- Какъ вы разказывали, началъ онъ немного погодя,-- мнѣ пришли странныя мысли. Я не могу жаловаться на судьбу, она всячески баловала меня, даже деньгами. Но что менѣе всего, всегда у меня были и друзья, и было мнѣ кого любить. И несмотря на это, сердце мое все черствѣло, а черствѣло, и странно!-- до сегодня я не чувствовалъ этого. А вѣдь я помню, ясно помню, отъ природы я былъ мальчикомъ добрымъ....
И Кононову вдругъ страстно захотѣлось вернуться къ дѣтству, ходить въ училище по площади гдѣ возятъ на телѣгахъ всякій хлѣбъ и видимо-невидимо безгрѣшной птицы голубя, любоваться на строгое лицо дѣда въ серебряныхъ очкахъ, склоненное надъ большою книгой съ мѣдными застежками. Онъ замолчалъ, боясь разрушить воспоминанія.
-- Ну, довольно, я засну, проговорилъ онъ, и повернулся на другой бокъ.
Чулковъ подождалъ, прислушиваясь къ дыханію Кононова. Дыханіе было легкое и ровное; безпокойство оставило Владиміра Дмитрича и онъ убаюкиваемый ливнемъ уснулъ.
Сѣрое утро глядѣло въ окна. Солнце боролось съ тумановъ и едва начинало одолѣвать. Деревья стояли окутанныя полуразорванными, молочнобѣлыми саванами. Чулковъ проснулся на чей-то зовъ.
-- Или не слышишь? что съ нимъ? говорилъ чей-то голосъ.
Съ трудомъ раскрывъ глаза, Чулковъ осмотрѣлся и увидѣлъ встревоженное лицо Амфилохія выглядывавшее изъ чулана.
-- Что съ нимъ? или не слышишь? повторилъ Амфилохій.
Чулковъ теперь явственно услыхалъ странные, хриплые звуки. Онъ вскочилъ съ постели, бросился къ Кононову и поправилъ ему голову. Тотъ будто вздохнулъ свободнѣе, и опять захрипѣлъ.
-- Я поѣду за докторомъ; тутъ недалеко около перевоза у меня знакомый, толковалъ Амфилохій.
Чулковъ насилу понялъ.
-- Да, да, скорѣе, проговорилъ онъ,-- одѣвайся же.
И самъ кое-какъ одѣвшись, выбѣжалъ распорядиться за счетъ телѣги. Наконецъ, все было готово и Амфилохій уѣхалъ. Чулковъ вернулся въ избу. Больной все также хрипѣлъ. Эти страшные звуки раздражали Чулкова, онъ въ безпокойствѣ ходилъ взадъ и впередъ, стараясь думать о чемъ-нибудь другомъ. Чаще всего онъ проклиналъ свою беззаботность, что дозволилъ себѣ обмануться минутнымъ облегченіемъ Кононова и послушавшись его, не послалъ ночью же за докторомъ. Порой ему становилось жутко отъ страшныхъ хриплыхъ звуковъ, и онъ уходилъ изъ избы подъ предлогомъ распорядиться тѣмъ или другимъ. Времени прошло уже много. "Ахъ, да, вспомнилъ въ новую жуткую минуту Владиміръ Дмитричъ,-- докторъ за дорогу прозябнетъ". И онъ побѣжалъ приказать поставить самоваръ.
Странный бредъ томилъ Кононова. Ему видѣлось что онъ въ глубокой тьмѣ съ великимъ трудомъ взбирается на высокую гору. Онъ уже высоко поднялся, уже воздухъ сталъ рѣже, и дышать стало трудно, а горѣ и конца не видно. И хоть бы огонекъ блеснулъ! И вотъ вспыхнулъ огонекъ; вѣрно, дѣдъ засвѣтилъ лампадку. Нѣтъ, это не лампадный огонь. Колоновъ вытягиваетъ шею чтобы разглядѣть, и чувствуетъ что вовсе не впереди огонекъ, а въ его головѣ, и не свѣтитъ, а жжеть мозгъ, и все сильнѣе, и сильнѣе. Что это? Кругомъ будто зарево стоитъ, и онъ не идетъ уже, а сидитъ въ тарантасѣ. Ямщикъ со свистомъ и гамомъ гонитъ лошадей и онѣ какъ вихрь летятъ все выше, и выше. Духъ захватываетъ, а вокругъ все ярче разгорается зарево и огонь все ближе окружаетъ тарантасъ, ямщика, голову Кононова и въ ней мозгъ точно загорѣлся. Скоро ли, скоро, ли борзые кони вынесутъ его изъ огненнаго круга? А, вотъ что-то бѣлѣетъ; то дѣдова сѣдая борода. Теперь ясно видна комната и предъ чернымъ ликомъ въ золотой ризѣ горитъ лампадка. Дѣдъ подошелъ и дунулъ на огонекъ. Онъ погасъ, и стало темно и холодно.
Чулковъ, разговаривая, слышалъ какъ шлепая по грязи подъѣхала телѣжка какъ уставшая лошаденка тяжело задышала, слышалъ чьи-то голоса, торопливые шаги по ступеньками, и стукъ хлопнувшей двери. Какъ онъ вбѣжалъ въ свою избу, докторъ наклонясь что-то дѣлалъ надъ Кононовымъ; Амфилохій, блѣдный стоялъ подлѣ:
-- Нѣтъ, сказалъ докторъ, повертываясь къ Амфилохію, кровь нейдетъ. Испробуемъ другія средства.
Другія средства оказались столь же безуспѣшны.
IV.
Со смертью Кононова не кончается еще Исторія блѣднаго молодаго человѣка.
Привезенный Амфилохіемъ докторъ, услышавъ о возмежности отравленія, отказался выдать свидѣтельство на погребеніе. Пришлось объявить подлежащимъ властямъ. Власти неторопились пріѣздомъ, и черезъ два дня прислали дозволеніе перенести тѣло изъ избы въ ригу. Тотчасъ же явился мужикъ сторожить мертвеца.
-- Другіе ихъ боятся, даже изъ мужичковъ, счелъ онъ долгомъ объяснять,-- а я ихъ совсѣмъ не боюсь, мертвецовъ то-ись. И даже какъ въ лѣсу удавленникъ, или убитый объявится, наши дураки подступиться боятся, а я съ немъ, съ мертвецомъ, хоть три ночи въ лѣсу просижу. Право!
Въ ожиданіи властей, Чулковъ часто думалъ о покойникъ. Его мучила мысль что онъ, хотя о неумышленно, былъ виной его смерти, но затѣмъ онъ находилъ себя безчувственно спокойнымъ. Ему казалось даже что онъ особенно сталъ какъ-то сознавать прелесть жизни о съ необычною чуткостью наблюдать такія ея проявленія на что прежде не обращалъ вниманія. Амфилохій, оставшійся на дачѣ, ходилъ мрачный и угрюмый, и не разъ порывался сказать:
-- Охъ, ужь это тонкачи! И умереть-то не умѣютъ чтобы другимъ не надѣлать непріятностей.
Наконецъ, въ одно прекрасное утро возвѣстили о пріѣздѣ властей. Первымъ явился сотскій, плутоватая и рыжая морда, и объявилъ не пожалуютъ ли молъ господа на извощика доктору. Чулковъ отвѣчалъ что вѣроятно доктору полагается по закону на разъѣзды, и сотскій, быстро повернувшись, точно сквозь землю провалился. Вскорѣ явился докторъ, маленькій щедушный человѣчекъ, съ подвязанною щекой. Разспросивъ объ обстоятельствахъ онъ сомнительно покачалъ головой, потомъ прошелся по комнатѣ и увидѣвъ томикъ Стерна, объявилъ что Тристрамъ Шанди его любимая книга и сдѣлалъ нѣсколько весьма умныхъ и толковыхъ замѣчаній на счесъ любимаго своего писателя.
-- Вы ничего не имѣете противъ вскрытія? шепнулъ онъ Чулкову, когда, по пріѣздѣ остальныхъ властей, они шли къ рогѣ.
-- Помилуйте! Да я права не имѣю.
Докторъ нашелъ изліяніе крови въ мозговыя оболочки, и заключилъ что хотя это могло произойти и отъ опія, но могло быть также слѣдствіемъ иныхъ причинъ. Распорядившись отсылкою внутренностей въ надлежащее мѣсто, для изслѣдованья, онъ выдалъ свидѣтельство на ярославское погребеніе. Чулковъ съ чувствомъ пожалъ ему руку.
Оставались похороны, и хотѣлось устроить ихъ получше.. Чулковъ съ ужасомъ узналъ что у него мало денегъ; у Амфилохія также оказалось не густо. Оставалось обратиться къ Христофору.
-- А, денегъ? сердито сказалъ книгопродавецъ.-- Отъ-то, господа, вы денежки получать любите, а вотъ книжку который мѣсяцъ переводите, а тутъ паршивецъ какой-то узналъ да подъ носомъ издалъ.
-- Ну, потеряете сто рублей, что за важность для такого какъ вы милліонера! отвѣчалъ Чулковъ.
Слово "милліонеръ" пріятно подѣйствовало на Христофора, но выдать деньги онъ уперся. Чулкову пришлось, умаливая его, нѣсколько разъ взглянуть въ сторону чтобы сморгнуть слезу. Наконецъ Христофоръ умилостивился, оказалъ:-- Ну, для васъ только! и вынесъ замасленную и разорванную серію. При размѣнѣ серіи оказалось что книгопродавецъ надулъ на тридцать шесть копѣекъ.
Разсудивъ что ни онъ, ни Амфилохій распорядиться какъ слѣдъ не съумѣютъ, Чулковъ обратился къ Семену Иванычу, и хорошо сдѣлалъ. Семенъ Иванычъ попалъ въ свою сферу. Онъ устроилъ все отлично и дешево, и объявилъ что и поминки Амалія съ Петровной сготовятъ приличныя. Не сдѣлать поминокъ, по Семенъ Иванычу значило оскорбить память покойнаго.
Но вотъ гробь на кладбищѣ, и Семенъ Иванычъ ведетъ Чулкова посмотрѣть выбранную могилу.
-- Гляди, какое мѣсто! говоритъ онъ.-- А въ головахъ какая плакучая береза, чудо, на полотно просится! Нѣтъ,-- прибавляетъ онъ съ чувствомъ,-- ему тутъ отлично будетъ лежать.
Вотъ и гробъ опущенъ въ могилу, и Чулковъ слушаетъ съ особымъ вниманіемъ слова съ которыми священникъ бросилъ первый комъ земли, и чудится ему таинственный смыслъ въ этихъ словахъ: "земля еси, и въ землю отыдеши".
Могила закидана; кончено. И Семенъ Иванычъ, за минуту горько плакавшій, заботливо приглашаетъ кого-то на поминки, и затѣмъ шепчетъ Чулкову что эти два неизвѣстно откуда взявшіеся господина звали Кононова.
-- А только въ телѣгѣ тѣсненько намъ будетъ, уже весело прибавляетъ онъ.
-- Поѣзжайте, я пѣшкомъ, недалеко, говорилъ Чулковъ, -- и если запоздаю, не дожидайтесь.
Телѣга покатила, и оттуда слышенъ смѣхъ.
Чулковъ задумчиво побрелъ одинъ.
"Бюффонъ сказалъ: талантъ въ терпѣніи, думалось ему,-- и мы безсмысленно повторяемъ эту фразу. А что она значитъ? Родится ли талантъ съ должнымъ запасомъ терпѣнія, готовый вынести всѣ невзгоды? или... И онъ остановился: -- Да что я все раздумываю да разсуждаю? Или мнѣ не жаль его!! "
И вдругъ почему-то Чулкову вспомнилось все что окружало его съ Кононовымъ въ этотъ послѣдній годъ, и вспомнилось съ неприглядной стороны. Вспомнились поощрители талантовъ въ родѣ Никандра и Ѳедосѣй Ѳедосѣича, вечера съ сотрудинками и анти-іерихонцами, надутое невѣжество выдающее себя за просвѣщеніе, трусость предъ этою невѣжествомъ, всеобщая боязнь быть самимъ собою, грубое пренебреженіе ко всѣмъ и ко всему, желаніе унизить другаго, какъ слѣдствіе малаго самоуваженія.... И многое-многое въ томъ же родѣ припомнилось ему.
-- Нѣтъ, почти вслухъ проговорилъ онъ,-- въ такомъ омутѣ только и жить что такимъ грубымъ, рѣзкимъ, буйволинымъ натурамъ, какъ моя. А людямъ деликатнымъ, мягкимъ, въ тонкимъ пониманіемъ, жаждущимъ гармоніи... А онъ еще упрекалъ себя въ очерствѣлости сердца!
И Чулковъ, своротивъ съ дороги, углубился въ лѣсъ.