I.
Счастливы сочинители имѣющіе въ виду поучить читателя, показать ему вредъ ли, пользу ли чего-нибудь. Нужно такому сочинителю доказать вредъ сѣченія, начинаетъ онъ лущить героя и лущитъ всласть день и ночь, въ каждой главѣ, на каждой страницѣ. Другой, отъ такихъ-то истязаній въ мочалу истрепался бы и Богу душу отдалъ, но сочиненный герой выносливъ. Черезъ пять, или болѣе страницъ требуется оному же сочинителю показать какъ зараждается въ человѣчествѣ благодѣтельная идея протеста (идея ей же сочинитель поклоняется, не замѣчая что по его же разказу она выходитъ благодѣтельнымъ слѣдствіемъ усиленнаго лущенія) -- герой и на это покладистъ. Eine, zwei, drei! и въ его головѣ мигомъ слагается идея протеста, въ добавокъ точь-точь въ такомъ видѣ въ какомъ потребно сочинителю. Еще черезъ десять страницъ, необходимо сочинителю сдѣлать героя человѣкомъ "развитымъ", достойнымъ сыномъ XIX вѣка (иначе самъ сочинитель счелъ бы себя плохимъ сочинителемъ),-- герой и на такое дѣло гожъ: извѣстно, русскій человѣкъ на все способенъ. И вотъ неизвѣстно откуда, даже не изъ Америки, является геніальный товарищъ, или не менѣе геніальный столичный житель, все знающій, все испытавшій и извѣдавшій, несмотря на двадцатилѣтій возрастъ. И вступаетъ сей геній въ темную, освѣщенную мерцающими сальными огарками, комнату, гдѣ въ ожиданіи свѣта добродѣтельное юношество пьетъ чай съ прокислыми сухарями. Только войдетъ, всѣ ему, какъ птенцы маткѣ, въ ротъ уставятся, а онъ ткнетъ пальцемъ въ запотѣлое оконце, и изъ устъ его, прямо въ ушеса юношества излетятъ таковы слова: "вотъ гдѣ свѣтъ!" И тотчасъ же всѣ, а пуще всѣхъ герой, увѣруютъ что свѣтъ именно тамъ куда пальцемъ ткнуто, и никому, а паче всѣхъ герою, не придетъ въ голову: не только де свѣту что въ оконцѣ. Словомъ, укладистый герой, по пословицѣ, что мѣшокъ: что положатъ -- несетъ.
Счастливы такіе сочинители и великая награда ихъ ждетъ: критики ставящіе себѣ въ вящее достоинство свое тупое пониманіе поймутъ ихъ. Хороши и удобны, слова нѣтъ, новоизобрѣтенные патентованные мѣшки-герои! Они куда удобнѣе живыхъ людей, особенно тѣхъ что живутъ умственною жизнью, у кого въ головѣ свой царь есть, да такой царь что подобно многимъ инымъ царямъ начнетъ мудрить и передѣлывать человѣка, вершить его подъ свою мѣру, да вдобавокъ самого себя считаетъ настоящимъ царемъ, рѣшителемъ судебъ, кому не токмо за страхъ, но и за совѣсть повиноваться надо.
Неудобство такого живаго человѣка, между прочимъ, заключается въ трудности, почти невозможности услѣдить за ходомъ его умственнаго развитія. Откуда и когда взялась, или какъ сложилась та или иная мысль? Почему эта вотъ мысль побѣдила другія, или стала замѣтнѣе другихъ, сдѣлалась любимицей ума? Отчего данная мысль поразила умъ при тѣхъ, а не иныхъ обстоятельствахъ? Отчего третья врѣзалась не въ то время какъ дошла прямо, изъ непосредственнаго источника, а при получкѣ изъ вторыхъ, третьихъ, Богъ знаетъ какихъ рукъ, видоизмѣненная, можетъ-быть искаженная? Насколько, наконецъ, мысль, рожденная ли, пришлая ли, сама измѣнилась при столкновеніи съ другими, какой оттѣнокъ отъ нихъ получила и въ свою очередь насколько ихъ измѣнила, насколько придала имъ свой оттѣнокъ? Если у писателей чьи мысли и думы отпечатываются въ ихъ твореніяхъ трудно прослѣдитъ шагъ за шагомъ такое развитіе и почти невозможно возстановить ихъ полный умственный обликъ,-- то гдѣ ключъ къ такому дѣлу относительно частнаго человѣка, не оставившаго подобныхъ какъ бы окаменѣлыхъ слѣдовъ? Я предполагаю человѣка который мыслить, изучаетъ себя, стремится къ самоопредѣленію. Не тутъ да, не въ этомъ да самоопредѣленіи разгадка? Но оно само начинается когда матеріалу накоплено уже довольно и зданіе на половину готово; переходныя же ступени, между тѣмъ, стерлись, не удержались ясно въ памяти: ея вниманіе устремлялось и устремлено на храненіе и скрѣпу матеріаловъ, добытыхъ и добываемыхъ.
Предположите такую задачу: откуда и въ какое относительно время натаскала ласточка себѣ на гнѣздо камешковъ, волосинокъ, грудокъ глины, каждый и каждую изъ нихъ. Задача не невозможная, но и такая сравнительно простая задача потребуетъ много времени, трудовъ, соображеній самыхъ остроумныхъ. Умственное гнѣздо вьется почти также безсознательно какъ птичье, но та великая между ними разница что въ немъ, въ свитомъ умомъ гнѣздѣ, живы и дышутъ каждый камешекъ, каждоя песчинка и грудочка: эти живыя грудочки множатся и пораждаютъ новыя и сами между собою не липкою жидкостью склеены, срослись живою плотью, составили живое же цѣлое. И это цѣлое, и все цѣликомъ и по частямъ, развивается, доходитъ возможнаго совершенства, болѣетъ, выздоравливаетъ, умираетъ: умираетъ душевное, воскресаетъ духовное, по апостольскому слову.
Кононовъ былъ человѣкъ мыслящій, стремился къ самоопредѣленію. Постепенно у него выработался взглядъ на себя, своя теорія, создался идеалъ котораго онъ стремился достигнуть. Но какъ зародилась и развилась эта теорія? Насколько она была слѣдствіемъ самоизученія и по какому методу, достаточно ли точно и осмотрительно велось это изученіе? Много ли схватила теорія жизненныхъ чертъ, или въ ней оказалось достаточно мнимыхъ? Раждалась ли она свободно изъ жизни, или пришлая старалась подчинить себѣ жизнь?
Какъ ни трудна задача, попытаемся прослѣдить ходъ умственнаго развитія Кононова. Благо если удастся намѣтить его точками, и дай Богъ чтобъ эти точки недалеко уклонились отъ направляющей.
II.
Кононовъ первоначально поступалъ на математическій факультетъ, но пробылъ на немъ всего полгода. Нельзя сказать чтобъ у него вовсе не было способности къ математикѣ; онъ легко слѣдилъ за преемственностью выводовъ и самый ходъ доказательства занималъ его; онъ поражался красотой формулы и былъ даже въ силахъ оцѣнить эту красоту, но доказательство кончено, послѣдній выводъ сдѣланъ и выраженъ строгою, сжатою и красивою формулой, -- и память не удерживала того хода за каждымъ шагомъ котораго слѣдила внимательно, съ любовнымъ любопытствомъ; красивая формула оставляла впечатлѣніе умственной красоты, но сама ускользала. Словомъ изо всей работы не выходило плотной, по всей длинѣ ровно ссученной нити; по мѣстамъ нить была ссучена на-диво, отдѣлка тонкая, но, вершокъ дальше, шла дряблая, расползалась при легкомъ рывкѣ. Кононовъ замѣтилъ это и приписалъ своей неспособности къ математикѣ. Онъ рѣшилъ перемѣнить факультетъ. Но какой выбрать? Нравилось и тянуло и то и другое. Онъ перешелъ на камеральный. "Покуда", утѣшалъ онъ себя. Такое утѣшеніе было необходимо въ виду того что многіе чьимъ мнѣніемъ онъ дорожилъ называли такой переходъ "изъ поповъ въ дьяконы"; необходимо было оно и для себя: вѣдь не затѣмъ же поступлено въ университетъ чтобы только кончить курсъ! Зачѣмъ же? допросилъ онъ себя. Не ради чиновъ, -- это дѣло рѣшеное, сданное въ архивъ еще при Василій Васильичѣ; не для правъ -- такое ученье кончено, права, насколько они нужны, добыты. Для чего... Ради ли изученія какой отдѣльной науки или чтобы стать человѣкомъ образованнымъ? Дума надъ этими вопросами натолкнула его на теорію.
Теорія постепенно вырабатывалась, окрѣпала, и когда довольно окрѣпла, авторъ постарался придать ей надлежащій видъ. Книги, столкновеніе съ людьми, сличенія себя съ товарищами, развитіе собственныхъ мыслей, -- все несло свой вкладъ въ теорію. И теорія, надо правду сказать, во многомъ отвѣчала дѣйствительности. Въ окончательномъ видѣ она гласила слѣдующее: надо развивать свою личность; всѣ препятствія къ развитію должны быть устранены. Главнымъ двигателемъ свободной личности полагался талантъ; не спеціальный, къ чему-нибудь талантъ, не предрасположенность къ извѣстнымъ занятіямъ, а талантливый умъ, стремящійся обогатитъ себя знаніями, развить свои лучшія качества, постигнуть свою конгеніальность съ тѣми или другими великими дѣятелями, примкнуть къ нимъ и дозрѣть такъ-сказать подъ ихъ сѣнью. Талантливая личность въ высшей степени человѣчна, и ничто человѣческое не должно быть ей чуждо. Она не можетъ закупориться въ спеціальность, подъ страхомъ обузить свои стремленія или стѣснить свою свободу. Такой личности противополагался труженикъ. Труженикъ человѣкъ почтенный, болѣе или менѣе узкій спеціалистъ, чернорабочій умственной республики. Ему дается усидчивымъ трудомъ что таланту открывается безъ усилій; притомъ онъ никогда не обниметъ въ цѣлости всего подлежащаго познаванію; частности приковываютъ его и никогда ему не взлетѣть надъ ними. Труженикъ -- куликъ; онъ вѣчно хвалитъ свое болото, и это болото вовое не такъ дурно какъ полагаютъ; въ немъ своя дѣятельна! Жизнь, но обуженая, безъ широкаго простора. Талантъ же соколомъ взмываетъ въ высь; еще въ старину знали каковъ красносмотрителенъ высокаго сокола летъ.
Кононовъ чувствовалъ въ себѣ такой талантъ и дѣлалъ все что могъ и умѣлъ для его развитія. Онъ благословлялъ свой вначалѣ необдуманный, переходъ на камеральное отдѣленіе. Числиться на немъ представляло несомнѣнныя удобство, этимъ, первое, легко выполнялась формальная сторона университетскаго курса; затѣмъ, самое ея выполненіе не требовало многаго времени и дозволяло посѣщать любыя лекціи другихъ факультетовъ, заниматься чѣмъ любо, и наконецъ главное, свобода развитія личности ни мало не стѣснялась, не скривлялась уклоненіемъ въ спеціальность.
Не должно думать чтобы талантливая личность въ стремленіи всесторонне развить себя, довольствовалась шапочнымъ знакомствомъ съ предметами, задѣвала о нихъ концомъ крыла, только задѣть бы, набрасывалась на все, только умственную торбу наполнить бы. Нѣтъ, такая забава годна развѣ для пустоцвѣтовъ, для скороспѣлокъ что, по выраженію Кононова, "спѣшатъ словно на конькахъ пролетѣть по наукѣ". Талантливая личность смотрѣла на дѣло образованья строже и глубже. Она не набросится на новизну ради ея новости; ее какъ стараго воробья, на мякинѣ не проведешь. Мишурные знаменитости, профессора гарцовавшіе на либеральномъ конькѣ не считали Кононова въ числѣ своихъ поклонниковъ. Онъ открывалъ въ нихъ грубость пониманія, поверхностное отношеніе, какъ слѣдствіе этой грубости, и къ своему предмету, и къ наукѣ вообще. "Шиллеръ сказалъ что для однихъ наука -- богиня, для другихъ -- дойная корова; онъ не зналъ что явятся плясуны и для нихъ она станетъ натянутымъ канатовъ", замѣтилъ онъ послѣ одной лекціи, покрытой довольно дружными рукоплесканіями. Умъ быстрый и пытливый, Кононовъ легко усваивалъ себѣ предметъ, схватывалъ, такъ-сказатъ, на лету его выдающіяся части; на чемъ онъ останавливался, случайно ли, по влеченію ли, онъ старался понять до точки, усвоить строго и ясно, отличить тонко. Умъ страстный и влюбчивый, онъ жадно хватался за предметъ, но эта страстная влюбчивость не переходила въ покойную любовную привязанность, тихую и долговѣчную. Кононовъ отлично чувствовалъ тонкость и гибкость своего ума и старался развить эти качества до виртуозности.
Тонкову и гибкому уму -- чего не замѣчалъ Кононовъ -- не доставало выправки, выдержки и самостоятельной рабочести. Кононовъ не плуталъ, какъ во время оно, по лѣсу, но и не шелъ твердою ногой по матерой землѣ; онъ не зналъ крѣпкаго чувства человѣка у кого есть увѣренность что кряжевая дорога тутъ она, у него подъ ногами. Его умъ стремился взлетѣть все выше, откуда виднѣе, и нерѣдко зарывался. Тамъ, въ воздушномъ океанѣ онъ плавалъ
Безъ руля и безъ вѣтрилъ.
Такое свойство его ума было замѣчено умнымъ старикомъ-профессоромъ. Разъ по окончаніи лекціи Кононовъ заспорилъ нимъ о теоріи, о чемъ шла рѣчь. Онъ дѣлывалъ это не какъ всегда, профессоръ внимательно выслушалъ студента, сказалъ свои возраженія, и затѣмъ, помолчавъ, прибавилъ;
"Вы, г. Кононовъ, человѣкъ несомнѣнно умный, да умъ-то у васъ непосѣда. Вамъ все гулять бы да прохаживаться. Нѣтъ, вкусъ у васъ есть: мѣста для прогулокъ вы выбираете живописныя. Только спѣшите очень: хочется повыше на самую высокую гору взобраться: эта молъ горка и хороша, да низка, та вонъ повыше, и вы скорехонько туда. Я не сказать что вы при этомъ по сторонамъ только глазѣете; нѣтъ, мимоходомъ, вы и наблюдаете, и вдумаетесь, и порой работнику на полѣ совѣтъ добрый дадите. Только сами-то вы не работникъ. Не обижайтесь; мнѣ хотѣлось предупредить васъ. Былъ у меня такой же какъ вы ученикъ, и ничего изъ него не вышло, несмотря на всѣ его таланты. Жаль мнѣ будетъ если съ вами то же случится.
Такое замѣчаніе, сдѣланное искреннимъ и дружескимъ тономъ, не могло не заставить Кононова призадуматься. Онъ помучился таки, желая выразумѣть его поточнѣе и пообстоятельнѣе; для этого онъ старался опредѣлить построже точку зрѣнія профессора. "Не упрекаетъ ли онъ меня недостаткомъ спеціальности?" Такой вопросъ прежде всего пришелъ въ голову. Теорія тянула на утвердительный отвѣтъ. "Но нѣтъ говорило наблюденіе,-- онъ не изъ тѣхъ узкихъ спеціалистовъ, что по собственному сознанію идутъ точно по постоянно суживающемуся корридору, пока не ткутся носомъ въ спеціальный уголъ, откуда ничего не видно. Нѣтъ, онъ не таковъ." Въ чемъ же тогда упрекъ? "Или мы иначе понимаемъ развитіе личности? Умы ли у насъ разной породы?" Къ утвердительному отвѣту на эти послѣднія соображенія особенно сильно склонялся Кононовъ. Мелькало у него: молъ слѣдовало бы въ такомъ разѣ поближе изучить это различіе и пониманій и самихъ умовъ, но тутъ ставилось многоточіе. Для рѣшенія задачи не доставало данныхъ; талантъ намѣчалъ задачу, но работникъ надъ ней не трудился.
Кононовъ ошибался: профессоръ говорилъ просто как опытный наблюдатель надъ развитіемъ молодыхъ умовъ. Замѣчаніе старика прошло какъ тучка предъ солнцемъ талантливой личности. Она продолжала жить своею жизнью и эта жизнь была довольно полна, ясна и радостна чтобы тревожиться легкаго облачка, замѣчать небольшіе пробѣлы. До времени дышалась вольно и здорово, и Кононовъ чувствовалъ себя божественною личностью ничуть не меньше чѣмъ Гей на первыхъ порахъ по пріѣздѣ въ Парижъ.
III.
Кононовъ за долгое житье вмѣстѣ не только привыкъ къ Полѣнову, но полюбилъ его. Они не разставались въ теченіе двухъ съ половиной лѣтъ: Полѣновъ, по окончаніи курса, близь года пробылъ въ Петербургѣ, числясь на службѣ въ министерствѣ, пока не вышло подходящее мѣсто въ родной губерніи. Кононовъ не забылъ своего сожителя и не рѣдко про него вспоминалъ. Воспоминанія эти были различны, слагались въ отдѣльныя группы. Охотнѣе всего Петръ Андреичъ останавливался на первыхъ дняхъ знакомства, на первыхъ шагахъ съ той и другой стороны. Онъ съ особою любовью припоминалъ мельчайшія подробности, анализовалъ ихъ и всегда выносилъ отрадное впечатлѣніе. Ему шептался первый ихъ разговоръ; шептались отдѣльныя слова на которыхъ сосредоточивался смыслъ. "Переѣхалъ." -- Прекрасно.-- "Не стѣсню?" -- Глупости. -- "Письмо?" -- Не зачѣмъ. "Отправилъ." -- А-а! И потомъ освѣдомленіе на счетъ "государственнаго казначейства", вопросъ: "Какъ вы на счетъ уроковъ?..." Какъ все это дѣлалось просто, прямо, откровенно, безъ всякой натуги, съ полною свободой! Ты разказываешь мнѣ про себя, дѣлаешь меня нравственнымъ повѣреннымъ своихъ дѣлахъ, и дѣлаешь это по своему побужденію, свободно, и я столь же свободно выражаю свое мнѣніе, каково оно есть, но тебѣ его не навязываю, ни приговора, осудительнаго ли, оправданнаго ли, надъ твоими дѣйствіями не произношу. Таковъ, казаллсь Кононову, былъ смыслъ рѣчей Полѣнова.
Эта свободность отношеній чѣмъ дальше тѣмъ глубже укоренилась. У Полѣнова была дѣдовская поговорка; "хоть ты мнѣ и братъ, да я-то на свой ладъ ". Помни дескать: я такой !же какъ ты человѣкъ, могу и имѣю право думать и чувствовать совсѣмъ по-своему и ты на этотъ дорогой мнѣ каравай, хорошо ли, худо онъ спеченъ, рта не разѣвай. Говори что думаешь, соглашайся не соглашайся со мной, какъ знаешь; на мое мнѣніе или чувство не посягай. Хорошо оно, нѣтъ ли, гоже мнѣ или нѣтъ -- про то я знаю. Я всегда тебя выслушаю; если сможешь -- имѣй на меня вліяніе: на это запрета нѣтъ. Но чуть ты вздумаешь насильничать, извини, я заставлю тебя войти въ границы. А права у насъ съ тобой равныя.
Кононовъ былъ далекъ считать такія житейскія правила своими, лично ему принадлежащими. Онъ былъ увѣренъ: они выработаны студентскимъ "товариществомъ" и не за одно поколѣніе. Кононовъ по природѣ не общительный, разговорчивый только съ близкими (и эти черты характера согласны съ его теоріей развитія личности), не весьма понималъ мнѣніе Полѣновскаго товарищества и даже сомнѣвался въ его существованіи. Разговоры и споры сюда относящіяся составляли отдѣльную группу воспоминаній. Какъ споры и разговоры наталкивали на самоопредѣленіе, давали ему матеріалъ, такъ и воспоминанія кучились не вокругъ приземистой коренастой фигуры Полѣнова, а на начинавшемъ себя разумѣть я. Споры бывали въ такомъ родѣ.
Задиралъ, по старинному выраженію, чаще Кононовъ, начиная толковать объ университетѣ, его назначеніи и проч.
-- Я цѣню университетъ насколько онъ даетъ средства развить личность вообще, а мою собственную въ особенности, объявлялъ онъ.
-- Нѣтъ, это что-съ! возражалъ Полѣновъ.-- Умственное развитіе и безъ университета можно получить изъ книгъ и ему лучше чѣмъ въ иномъ университетѣ.
Тому примѣры были наготовѣ. Въ Казани прикащикъ книжной лавки самоучкой прошелъ всю высшую математику, выдержалъ экзаменъ на кандидата лучше четвертокурсниковъ и потомъ сталъ профессоромъ. Остроградскій, говорятъ, за неспособность къ математикѣ былъ исключенъ изъ Харьковскаго университета. И за границей.... Но Полѣновъ любилъ русскіе примѣры, находя что они "понятнѣе".
-- Не спорю, оговаривался онъ,-- дѣльнаго профессора слушать полезно. Видишь какъ живой человѣкъ съ предкомъ обращается, и самъ научаешься тому же. А коли хотите знать, для этого еще полезнѣй у такого профессора подъ рукой поработать. Ну, да наши больше лекціями отбояриваются, развѣ въ кои-то вѣки руководство напишетъ, да то вѣрнѣй на половину переведетъ. И выходитъ: главное книги, книги, книги.
-- Книги или университетъ -- все равно; все же ихъ главное назначеніе быть средствомъ для развитія личности.
И Кононовъ упрекалъ пріятеля въ нежеланіи понятъ значеніе личности и пускался въ разъясненіе своей теоріи.
Полѣновъ возражалъ. Чтобъ онъ не признавалъ значеніе личности -- избави Боже! Пусть личность обособляется, отступаетъ въ своихъ особенностяхъ, только чтобъ не становилась исключительною, слишкомъ въ себѣ замкнутою, ничего для себя какъ слѣдъ не признающею! Но онъ смотритъ на университетское дѣло съ болѣе житейской точки; не всѣ студенты одарены высокими талантами, не всѣ могутъ даже держать кандидатскій экзаменъ.
-- Намъ не учеными, не писателями, не государственными людьми быть, а простыми смертными. Даже и смертный-то для насъ терминъ слишкомъ общій. Притворяться нечего: большинство изъ насъ станетъ, чѣмъ отцы были, чиновниками да помѣщиками. Мы не соль земли, а то что этой солью солится -- мясо, рыба, какъ хотите зовите, только не chair à canon. Да, за нами еще есть люди кому настоящей соли и понюхать не удастся. Тѣ нашими крохами питаться будутъ. И не спорю, намъ знать о томъ что повыше не худо, и даже себя умственно развить слѣдуетъ, насколько силы есть, или какъ мужики говорятъ, на сколько "могуты хватитъ". Не то вѣдь, пожалуй, англійскую соль за поваренную примешь да ею себя и просолишь, а не то бузуномъ удовольствуешься.
И вотъ для этого-то большинства, для этого подлежащаго солкѣ мяса, этого chair à saler, кромѣ умственнаго развитія по могутѣ, необходимо нѣчто иное. Доказывая, Полѣновъ шелъ такимъ путемъ. Онъ предлагалъ спросить любаго студента: зачѣмъ молъ ты поступилъ въ университетъ? Рѣдкій, по его мнѣнію, отвѣтилъ бы на такой вопросъ прямо, ясно и толково. Который -- и такихъ избранное меньшинство -- мечталъ о наукѣ, о самообразованіи; который -- и такихъ большинство -- поступалъ по темному влеченію къ чему-то хорошему, по неясной увѣренности что такъ слѣдуетъ; который, наконецъ, воображалъ на счетъ карьеры и правъ.
-- И, замѣтьте, прибавлялъ онъ,-- послѣдній предъ товарищами ужь стыдится сознаться для чего именно поступилъ въ университетъ. Вотъ вамъ первая польза товарищества. Оно подымаетъ, указываетъ высшую цѣль.
Словомъ, по Полѣнову, товарищество есть нѣкотораго рода воспитательная среда, гдѣ студенты выдѣлываются, становятся людьми. Иначе: научаются цѣнить свое человѣческое достоинство и уважать его въ другихъ.
-- Вашими бы устами да медъ пить, замѣчалъ Кононовъ.-- Только все это мечта. Въ дѣйствительности, этого вашего товарищества нѣтъ, а есть либо панибратство да амикошонство, либо стремленіе къ корпораціи.
-- Да откуда жь у меня взялись эти идеи о товариществѣ? придумалъ я ихъ что ли?
-- Нѣтъ, не выдумали. Вы только переносите личныя мнѣнія, черты своего характера, на другихъ; желанія, ріа desiderata, принимаете за существующее...
-- Ну, а мой отецъ, а дѣдъ мой, а другіе старинные студенты тоже желаніе за дѣйствительность принимали?
-- Ошибка въ томъ же родѣ. Человѣчество мечтало о золотомъ вѣкѣ, люди о златой юности, когда, кажется, творились чудеса...
-- Ну нѣтъ, извините-съ. Вы вотъ, Кононовъ, старинныхъ студентовъ не видали, оттого такъ и говорите. А у меня и отецъ, и дѣдъ студентами были. И я старинныхъ студентовъ видывалъ. Въ Петербургѣ вы ихъ, настоящихъ то-есть, и не увидите: бюрократятся сильно, а вотъ въ провинціи!... Ну вотъ и поговорите съ ними, со стариками-то, и узнаете тогда что они въ университетѣ цѣнятъ и цѣнили. Въ тѣ-то времена наука не больно процвѣтала; хуже чѣмъ теперь въ порядочной гимназіи учили. А они людьми вышли, и людьми на всю жизнь остались. И они вамъ скажуть что всѣмъ этимъ товариществу обязаны. И во мнѣ эти понятія не личныя, не мечты, какъ вы говорите, а отъ нихъ; я ихъ преемственно получилъ, а гдѣ преемственность, тамъ дѣйствительность, тамъ жизнь, заключалъ онъ съ торжествомъ, какъ всегда дѣлаетъ молодой человѣкъ опираясь на мысль которую признаетъ неоспоримою.-- А вотъ вы давеча товарищество къ корпораціи приравняли, такъ это даже обидно. Я этихъ корпорацій всякихъ терпѣть не могу. А будто подобное что-то такое и въ университетѣ заводится, не безъ грусти подтверждалъ онъ замѣчаніе Кононова.-- Да, да. Начинаютъ попадаться такіе студенты. Думай-молъ всѣ какъ одинъ, дѣлай что всѣ хотятъ, и правъ будешь, а не то сейчасъ -- подлецъ. И права для студентовъ какія-то особыя выдумываютъ, и студентъ ужь не студентъ, а какой-то новый чинъ въ табелѣ о рангахъ. И выше-то всѣхъ, и умнѣе, и честнѣе, а остальные те же чуть не подлецы. Нѣтъ, это корпорація нѣмецкая (эпитетъ "нѣмецкій" Полѣновъ вообще прилагалъ ко всему чего хуже не бываетъ), это казармщина. Нѣтъ, я, и не я одинъ, всѣ мы не это въ университетѣ цѣнили.
-- И вотъ видите, разъ послѣ такого спора прибавилъ особенно грустно Полѣновъ, -- заведется эта казармщина или вообще товарищество падетъ, я сына своего въ университетъ не пошлю, то-есть въ русскій, какъ мы его понимаемъ. А для науки въ Германію пусть ѣдетъ, тамъ на этотъ счетъ мастер а (Полѣновъ строго держался нынѣ полузабытаго отличія Нѣмцевъ отъ Германцевъ).
Пріятели оставалась каждый при своемъ мнѣнія. Полѣновъ находилъ что Кононовъ по-своему правъ, а Кононовъ то же думалъ про Полѣнова. "Ему товарищество не нужно, разсуждалъ Полѣновъ, -- онъ на умъ свой надѣется и, правду сказать, есть на что ему надѣяться". Строго выводъ былъ не совсѣмъ таковъ: внутри у Полѣнова шевелилось нѣчто среднее между сужденіемъ и чувствомъ (чего онъ даже про себя не высказывалъ ясно); и оно нашептывало ему: "молъ полнѣе и лучше была бы его (Кононова) жизнь, знай онъ и даже не знай, а чувствуй, именно чувствуй что такое товарищество". Кононовъ же цѣнилъ мнѣніе Полѣнова не столько по отношенію къ нему лично и даже не какъ мнѣніе само по себѣ правильаое или не правильное, ему нравилась собственно своеобычность этого мнѣнія. Эта своеобычность, по Кононову, въ томъ состояла что мнѣніе опиралось не столько на умственные выводы, сколько на нѣчто внѣ себя, на нѣчто живое. И это живое порой бывало не только живымъ, но и живучимъ. Понемногу онъ начиналъ даже допускать что Полѣновское товарищество не вполнѣ мечта, что оно идеалъ студенческой, но не той впрочемъ что онъ видѣлъ вокругъ, а прежней, временъ когда отецъ и дѣдъ Полѣновы были студентами. Нь существуй даже оно, это товарищество, теперь, все-таки я цѣнилъ бы его насколько оно давало бы средства развить личностъ", заключалъ онъ. Кононовъ имѣлъ случай не разъ замѣчать подобную своеобычность Полѣновскихъ мнѣній.
Въ оно время, съ плотно-закупоренной бутылки умствений русской жизни была снята проволока, проволока впрочемъ довольно ржавая; пробка вылетѣла не безъ достоинства, и брызнула пѣна. Пока пѣна была, всѣ думали въ бутылкѣ де шампанское, первый сортъ. И никто не осмѣливался дотронуться до бутылки; многіе даже выражали: не благородно де не только сомнѣваться въ содержимомъ бутылки, но даже дерзкую мысль заглянуть внутрь. И пѣна била, била пока не угомонилась. Тогда только рѣшились накренить бутылку и даже опрокинули ее: ничего, пустехонька. Только по стѣнкамъ липкая пѣна лѣпилась.
Итакъ, въ это время стали входить въ моду всякія соціальныя и соціалистическія теоріи, всякія разрушительныя бредни. Полѣновъ выслушивалъ всѣ эти пѣноизверженія съ добродушіемъ истинно патріархальнымъ и славянскимъ. Онъ ни умственно, ни сердечно не раздражался противъ теорій посягавшихъ, казалось, на все ему дорогое и святое. Умственно, потому что его занимали, были ему дороги и святы не отвлеченныя идеи семьи, собственности, государства, а своя семья, свой уголъ и чувство что онъ Русскій, внѣ и безъ чего онъ не могъ себя понять. Сердечно, потому что не могъ вообразить фактическаго посягательства на жизненный строй необходимый, также какъ для него, для милліоновъ людей. Вотъ почему, относя разрушительныя теоріи къ области мечтаній и утопій, онъ приписывалъ имъ эпитеты честный и благородный. Бездомный и безсемейный, Кононовъ уже въ силу этого обстоятельства долженъ былъ искать себѣ опоры въ мысли. Полѣновское добродушничанье было ему не по нутру
-- Не понимаю что вы тутъ видите честнаго и благороднаго, говорилъ онъ.
-- Отчего же? добродушничалъ Полѣновъ.-- Согласитесь еслибы всѣ были одинаково богаты, это было бы хорошо. Побужденія, намѣренія тутъ добрыя, но конечно это мечта.
-- Хорошими намѣреніями, по пословицѣ, адъ мощенъ. При томъ вы сами находите что это невозможно. Что жъ тутъ хорошаго мечтать о невозможномъ?
-- Я и говорю что это мечта, но мечта честная и благородная.
-- Мечта не можетъ быть ни честною, ни благородною; эти качества приложимы только къ нравственной сторонѣ человѣка. Честная мечта такая же нелѣпость какъ честная мысль. Мысль напримѣръ бываетъ правильная и не правильная, умная и глупая, чистая и прикладная и т. д., но нѣтъ ни честныхъ, ни благородныхъ мыслей. Еще пожалуй выдумай честныя заблужденія! Честныя мысли, честныя убѣжденія отъ такого смѣшенія понятій только путаница, вавилонскій языкъ. Я вотъ слышалъ какъ разъ кучеръ витійствовалъ: "Вороная, говоритъ, лошадь убѣдительная." Оно конюхамъ позволительно безъ смысла высокимъ слогомъ выражаться , а намъ -то слѣдовало бы понимать значеніе словъ, а не первое встрѣчное совать.
-- Вы слишкомъ серіозно къ этому относитесь, Кононовъ. Всѣ эти теоріи малѣйшей критики не выдерживаютъ, я знаю. Только все же пусть лучше объ общности имуществъ мечтаетъ чѣмъ о карьерѣ или какъ бы денегъ нажить.
-- Нѣтъ, ужь лучше пусть о чемъ хочетъ мечтаетъ, только не мечталъ бы тамъ гдѣ учиться и знать слѣдуетъ. Это, по пословицѣ, съ суконнымъ рыломъ въ калачный рядъ.
Разъ Кононовъ пришелъ домой поздно и крѣпко не въ духѣ. Видно было онъ ушелъ откуда-то взволнованный и вдобавокъ дорогой, припоминая бывшее, еще пуще разволновался. На вопросъ Полѣнова что съ нимъ, онъ рѣзко отвѣчалъ:
-- Наслушался вашихъ благородныхъ мечтаній!
-- Какахъ моихъ мечтаній? съ недоумѣніемъ спросилъ Полѣновъ.
-- Ну, вотъ что вы благородными и честными называете. Вы одни цвѣтки еще знаете, а я до ягодокъ нынче дошелъ. Все, видите, надо прочь, всю цивилизацію съ государственнымъ устройствомъ, съ искусствомъ, наукою....
-- Но это глупости....
-- Да именно глупостями они и называютъ, не разслыхавъ подхватилъ Кононовъ.-- И кто же? Не нашъ братъ студентъ, не мечтательный юноша по-вашему, а самъ -- кто бы вы думали? Самъ К. Л. М., знаменитость, бывшій профессоръ, великій ученый! Изъ тѣхъ кого "подъ великимъ страхомъ признать велятъ историкомъ и географомъ!" Онъ поучалъ, нѣчто даже въ родѣ лекціи прочелъ. А въ концѣ и глазки закрылъ, и съ блаженнѣйшею улыбочкой проговорилъ: "Итакъ, господа, вся предыдущая исторія человѣчества была рядомъ глупостей." Меня, знаете, слегка огорошило. Думаю, вѣрно онъ на счетъ политики, либерализмомъ хвастнуть хочетъ. Переспросилъ. "Нѣтъ, говоритъ, вся, вся вообще." И преблагосклонно улыбнуться изволили. Да, вся! А тутъ же насчетъ нервовъ навралъ что-то. Кто-то изъ естественниковъ ему замѣтилъ, а онъ: "Я въ этомъ не спеціалистъ, могъ перепутать, но идея, идея важна!" И все съ улыбочкой.... Что жъ, Полѣновъ, и это благородныя мечты?
-- Полноте, не смѣшивайте. Видите, Кононовъ....
Но Кононовъ не слушалъ; онъ спѣшилъ высказать накопившіяся мысли и высказывалъ торопливо, отдѣльными фразами, пользуясь малѣйшими поводами къ ассоціаціи идей.
-- Нѣтъ, что меня поражаетъ, между прочимъ говорилъ онъ,-- это переустройство всего изъ-за какихъ-то неправильностей въ отношеніяхъ между капиталомъ и трудомъ.... Такихъ-то мелочныхъ неправильностей тысячи бывали и будутъ; ихъ исправляли и опять онѣ заводились.... Я вѣдь пожимаю, можно строить идеальное государство и въ немъ все подчинять идеѣ государственности.... Ну, придется тогда съ Платономъ наградить поэтовъ и выпроводить ихъ за границу.... Но когда умъ теорію создавалъ, то ошибка сейчасъ видна: цѣлость жизни подчиняется частному понятію.... Вообще всѣ соціальныя науки еще во младенчествѣ, въ основу мало изученія фактовъ положено.... Но все-таки тамъ умъ, а тутъ.... И это честныя, благородныя мечтанія!...
Полѣновъ промолчалъ.
-- Я старался быть справедливымъ, вставилъ онъ чрезъ нѣкоторое время.-- Это послѣднее что вы разказывали -- глулость, но въ мечтѣ о равенствѣ имуществъ я все-таки вижу нѣчто благородное.
Кононовъ въ свою очередь промолчалъ, но онъ долго не спалъ въ эту ночь и его занимали не тѣ люди и не тѣ мнѣнія. "Полѣновъ, думалъ онъ,-- хочетъ быть справедливъ, боится осудить ближняго. Не поступокъ судить, а мысль. Онъ думаетъ осудить мысль, назвать ее не правильною, такой же грѣхъ какъ по его христіанскимъ понятіямъ назвать человѣка дурнымъ. Мысль судится по своимъ законамъ, а не по нравственнымъ. Онъ смѣшиваетъ это, и страха ради мнимаго грѣха будетъ вертѣться и то называть благороднымъ что вдобавокъ совершенно противно его понятію о благородствѣ." И слѣдомъ затѣмъ онъ не безъ горечи спросилъ: "Неужели же; и къ нему, и къ этому славному, милому человѣку мнѣ придется испытать то же страшное чувство отчужденности?"
Чувство отчужденности, его же боялся Кононовъ, по отношенію къ Полѣнову, осталось въ этомъ зародошномъ состояніи. Оно нашло себѣ иной исходъ. Обстоятельства похожія на сейчасъ описанныя были къ тому поводомъ. У Полѣнова набралось много народу; зашли всякіе споры, и модные вопросы, конечно, не замедлили выступить на сцену.
-- Прекрасно, Полѣновъ, сказалъ одинъ изъ мечтателей,-- вы наши убѣжденія называете мечтою -- пусть такъ. Не стану вести схоластическаго спора о словахъ: зовите какъ хотите. По вашему же сознанію, въ нашихъ мечтахъ много честнаго и благороднаго; мы, кромѣ того, признаемъ свои убѣжденія единственно справедливыми. Разумѣется, мы станемъ стараться о проведеніи ихъ въ жизнь, и проведемъ. И весь вопросъ теперь въ томъ: будете или не будете вы мѣшать вамъ дѣйствовать?
Полѣновъ не ждалъ такого вопроса: таково далека была отъ него мысль что эти мечты годны на иное что, кромѣ развлеченія юношей въ досужіе часы. Онъ смутился и ничего не отвѣтилъ.
-- Позвольте, началъ Кононовъ.
Полѣновъ видѣлъ что онъ взволнованъ; то же замѣтили и всѣ. Наступила тишина ожиданія, всегда непріятная и нѣсколько раздражающая. Про такую тишину нельзя сказать: тихій ангелъ пролетѣлъ. Скорѣй тутъ чортъ притаился. Тишина ничѣмъ не разрѣшилась. Вошли новыя лица, сшибка отсрочилась и уже не возобновлялась. Какъ всѣ разошлись и пріятели вдвоемъ остались, Кононовъ сталъ по комнатѣ ходить. Онъ ходилъ долго и тревожно; Полѣновъ не трогался съ мѣста, ждалъ какого-то слова, чувствовалъ нѣчто недомолвленное должно быть высказано.
-- Да, началъ Кононовъ,-- вы ему ничего не отвѣтили. Извините, я тогда перебилъ васъ. Мнѣ не терпѣлось, но помѣшало! А что вы отвѣтили бы ему?
Полѣновъ тотчасъ понялъ кому и на какой вопросъ.
-- Видите, правду сказать: я смутился. Я не ждалъ вопроса. Вопросъ впрочемъ самъ по себѣ -- пустое хвастовство и фразерство.
-- Ну, нѣтъ.... Однако что вы ему отвѣтили бы? настойчиво переспросилъ Кононовъ.
-- Вѣрнѣе, промолчалъ бы. Отвѣта на такой вопросъ быть не можетъ. О чемъ говорилъ онъ, того быть не можетъ. Въ этомъ родѣ я ему отвѣчалъ бы.
-- Д-да! протянулъ Кононовъ и тотчасъ быстро добавилъ:-- А знаете что я хотѣлъ сказать ему? Сказать?
-- Пожалуста.
-- Вотъ что. Я хотѣлъ сказать ему: мы съ вами разной вѣры, на двухъ не сходящихся берегахъ стоимъ. И между нами ничего общаго нѣтъ и быть не можетъ. Я ненавижу ваши, какъ вы ихъ называете, убѣжденія, какъ только можно ненавидѣть умомъ.... Да, Полѣновъ, вставилъ онъ, -- умъ не меньше сердца способенъ ненавидѣть и разница та что умъ не прощаетъ. Никогда. Нельзя проститъ посягательства на Цивилизацію, на исторію человѣческаго разума.... Да, сказалъ бы ему, я васъ ненавижу, вы для меня хуже послѣдняго дикаря, послѣдняго идіота. У идіота опытный педагогъ можетъ развить до нѣкоторой степени умъ; самое дикое общество -- зачатокъ цивилизаціи. Но вы ее-то и отвергаете, на разумъ посягаете. Съ вашей стороны: хаосъ, неурядица, анархія; съ нашей: строй, урядъ, законъ.... И извините за отступленіе, онъ, я знаю, усмѣхнулся бы и сказалъ: "дѣйствительно положительный законъ на вашей сторонѣ". Онъ не захотѣлъ бы понять въ какомъ смыслѣ я употребилъ слово "законъ", а можетъ-быть уже и не въ силахъ: война разуму объявлена.... И вотъ что я еще хотѣлъ сказать вамъ, Полѣновъ, именно вамъ лично. Мы во многомъ съ вами расходимся, очень во многомъ, и въ главномъ: въ религіозныхъ убѣжденіяхъ. Не бойтесь, я не на споръ иду. Это дѣло свободной совѣсти. Но вы не хотите, именно не хотите понять суть философскаго міросозерцанія. По-вашему, вы по крайности не разъ, можетъ-быть въ жару спора, но вы не разъ высказывали что по-вашему пантеистъ ли, или матеріалистъ -- одно и то же. Такъ знайте же: мнѣ матеріалистъ противнѣе самаго завзятаго ханжи. И по тѣмъ же причинамъ почему ненавижу.... онъ искалъ слова и не нашелъ, и повторилъ, -- почему ненавижу тѣхъ. Я пантеистъ, я признаю разумъ, я признаю строй и закономѣрность въ мірозданіи. А у матеріалистовъ, какъ и у т ѣ хъ, слѣпой случай, хаосъ, беззаконіе. Оттого-то тѣ часто бываютъ матеріалистами; по крайности, когда послѣдовательны. Да, это-то отверженіе разума и его законовъ и ненавистно моему уму. Вотъ что мнѣ давно хотѣлось сказать вамъ, Полѣновъ.
Кононовъ говорилъ горячо и искренно. Казалось рождавшаяся мысль непосредственно одѣвалась словомъ; въ самомъ звукѣ голоса слышался трепетъ живорожденной мысли. Этой бесѣды не забылъ ни одинъ изъ пріятелей. Особенно памятна она Кононову. Въ тотъ вечеръ онъ долго не могъ успокоиться: пересказывалъ про себя что говорилъ Полѣнову, развивалъ и уяснялъ свою мысль. Мысль подмывалась бодрымъ и крѣпкимъ чувствомъ, и сама питала и возбуждала его. То было чувство неразрывной связи со всѣмъ человѣческимъ, со всѣмъ что достойно такого имени. "Да, да, я чувствую эту связь, не разъ повторилъ онъ про себя, и она лучше, крѣпче и чище всякихъ кровныхъ и иныхъ связей". Такова-то была новая выжитая имъ мысль. И ему думалось что съ этой ночи онъ переродился, сталъ инымъ человѣкомъ. Нѣтъ не инымъ, а просто человѣкомъ.
Полѣновъ съ этого вечера сталъ выше цѣнить Кононова; точно его умъ и способности явились ему вдругъ сосредоточеніями въ фокусѣ. Но въ то же время Полѣновъ почти сожалѣлъ что пріятель придаетъ слишкомъ серіозное значеніе мечтѣ того не заслуживающей.
На другой день Кононовъ какъ бы сдѣлалъ небольшое добавленіе къ разговору.
-- Ахъ, да, сказалъ онъ, -- я забылъ извиниться предъ вами. Дѣло было давно; можетъ-быть вы и забыли. И съ перваго взгляда оно покажется даже мелочью. Какъ-то мы говорили о религіозныхъ вопросахъ, и у меня сорвалось: "вы, Полѣновъ, вѣрите на всякій случай; авось молъ пригодится".
-- Ну, полноте.
-- Нѣтъ, нѣтъ. Дайте мнѣ покаяться. Эта мальчишеская острота грѣхъ противъ разума. Я знаю, такіе пріемы въ ходу и признаюсь: меня самого на нихъ во время оно поддѣвали. Но внутри меня мучало это словцо. Не улыбайтесь: у меня множество такихъ мелочей на памяти, и онѣ меня тормошатъ.... Впрочемъ это къ дѣлу нейдетъ; я хотѣлъ только извиниться предъ вами.
IV.
Полѣновъ высоко цѣнилъ умъ и способности Кононова, любилъ его какъ брата. Естественно, его заботило: что станется съ этими способностями, что выйдетъ изъ пріятеля? Спросить прямо Кононова о его планахъ онъ не рѣшался. Это значило вмѣшаться въ его самоличныя дѣла; "товарищество" запрещало такіе допросы. Иное дѣло выскажись онъ самъ, но у Кононова о будущемъ точно и думушки не было.
Чѣмъ дальше тѣмъ больше мучала Полѣнова эта сердечная забота. Наступало время разлуки, надолго, можетъ навсегда. Полѣновъ, какъ ни крѣпился, началъ выспрашивать исподтиха, обиняками и намеками, но Кононовъ точно не понималъ ихъ. На послѣдахъ Полѣновъ не выдержалъ и спросилъ на прямки. "Была не была!" подумалъ онъ.
-- Извините, Кононовъ, заранѣе прошу извиненія за то что скажу. Знаю что собственно не имѣю права, но думаю -- можетъ-быть и ошибаюсь -- что долженъ сказать вамъ то что на душѣ.
Кононовъ нѣсколько насторожился при такомъ запутанномъ началѣ.
-- Вы уже на третьемъ курсѣ.... что вы намѣрены съ собой дѣлать по окончаніи курса?
-- А! А я думалъ Богъ знаетъ о чемъ!
-- Однако?
-- А кто жъ его знаетъ! Что-нибудь, полагаю, да буду дѣлать.
-- Только что-нибудь? и ничего опредѣленнаго?
-- Ничего. Вы сами же прозвали меня вольнымъ казакомъ.
-- Но вѣдь надо же выбрать карьеру, опредѣлить себя къ чему-нибудь....
-- А вотъ буду опредѣлять самого себя какъ вещь an und für sich, сострилъ Кононовъ.-- Чѣмъ не занятіе? Но шутки въ сторону. Я ничего не загадываю, да и причины къ тому не вижу. Отрицательно могу только сказать: въ чиновники не пойду. И вы знаете почему: слово Василію Васильичу дано, исполнить надо. Ба, кстати вспомнился: ничего выгорать не будетъ, къ нему на контору опредѣлюсь, благо предлагалъ. Онъ же, слышно, фабрику завелъ.
-- Я не о томъ говорю чѣмъ вы жить будете, задумчиво проговорилъ Полѣновъ.-- Это что-съ! А вотъ умъ, таланты, ихъ не растратьте....
-- О, Боже! Мои таланты!
-- Полноте: вы человѣкъ самолюбивый, настойчивѣе, вслѣдствіе перерыва, началъ было Полѣновъ.
Кононовъ вспыхнулъ.
-- Кто вамъ сказалъ что я самолюбивъ?
-- Свои глаза на то имѣю.
-- Вы не совсѣмъ не правы, спокойнѣе заговорилъ Кононовъ,-- я дѣйствительно самолюбивъ; только самолюбіе мое не экспансивнаго, а интенсивнаго свойства.
-- Раскройте философскую скобку....
-- Самолюбіе мое во мнѣ самомъ, какъ въ банкѣ, закупорено; я только предъ самимъ собой самолюбивъ. Высказывать свои способности, словомъ, дивить Европу -- на это самолюбія нѣтъ.
-- Прекрасно-съ. Только вѣдь надо же и такому самолюбію удовлетвореніе.
-- Ему есть пища: разумное развитіе личности, своего Я....
-- Но....
-- Позвольте. Я живу и тружусь, буду жить и буду трудиться только ради этого развитія. И мнѣ все равно чѣмъ я другимъ буду казаться, хотя ничѣмъ. За одно ручаюсь: фокусника изъ меня не выйдетъ....
-- Крайности, крайности-съ! Ужь будто только и можно что ничевушкой, либо фокусникомъ быть. Можно и не желать не только Европу, никого не дивить, и въ то же время значить что-нибудь въ жизни....
-- Да, въ своей собственной, въ личной жизни.
-- Не пустынникомъ же вы сдѣлаетесь? Вѣдь пустыннику-то отмаливаться отъ самолюбія требуется, помните! И выходитъ, какъ ни киньте, все безъ людей не прожить, а среди людей, чтобъ покойно было, надо занять опредѣленное положеніе. И напрасно вы думаете что если вы самолюбивы только предъ собой, то ужь вамъ все равно такъ или иначе о васъ другіе судить будутъ. Пусть внутри самолюбіе и удовлетворено будетъ, а все жъ нѣтъ, нѣтъ.... Постойте, постойте, не перебивайте.... "Плевать-молъ на нихъ!" это вы сказать хотѣли? Прекрасно-съ, приговоръ сдѣланъ, но какой? Слѣдствіе его -- разладъ, а гдѣ разладъ....
-- Не понимаю, къ чему вы все это и говорите, сухо перебилъ Кононовъ.
Полѣновъ не замѣтилъ ни сухости тона, ни раздраженія на лицѣ пріятеля, и продолжалъ съ прежнею горячностью.
-- Къ тому и говорю чтобы доказать что кромѣ вашей внутренней задачи, кромѣ свободнаго развитія свободнаго Я, какъ Вы однажды прекрасно выразились.... Не думайте, я не говорю противъ нея, ничуть; я понимаю, цѣню вашу задачу.... Но видите, кромѣ этого нужна внѣшняя цѣль, дѣло, занятіе, какъ угодно назовите, и дѣло житейское, практическое.... Словомъ, какъ говорится, опредѣлить себя къ чему-нибудь надо.... Я не могу точно выразить, ну да вы понимаете.... И мало сказать "надо"; нѣтъ, вы должны, вы обязаны.... А иначе, Кононовъ....
-- Иначе?
Сухость тона перешла теперь во враждебную раздраженнность, готовую прорваться, но Полѣновъ спѣшилъ досказать свою мысль и не замѣтилъ такого перехода.
-- Иначе.... иначе, какъ я уже говорилъ, произойдетъ разладъ, и мучительный разладъ. Вы наживете себѣ мученія, и чѣмъ больше ихъ будете скрывать, тѣмъ....
-- Эхъ, Полѣновъ, не ваша забота чужыхъ дѣтей качать, сказалъ Кононовъ и невольно отвернулся отъ пріятеля, точно такимъ движеніемъ думалъ задержатъ прорвавшееся чувство.
У Полѣнова, какъ говорится, руки опустились.
-- Ну да; такъ оно и есть. Такъ я и думалъ. Оттого-то и извинился заранѣе.
Онъ проговорилъ это съ такимъ необычайно искреннимъ и наивнымъ простодушіемъ что раздраженіе Кононова мигомъ пропало. Онъ взглянулъ на растерянное лицо пріятеля и невольно улыбнулся. Полѣнову было не до того чтобы замѣтить дружескую улыбку.
-- Да, да, лепеталъ онъ столь же искренно, но теперь въ тонѣ, кромѣ того, слышалась оскорбленная сердечность,-- я зналъ это. Но что жь дѣлать? Мнѣ казалось, я долженъ.... Я не имѣю права, но я.... я полюбилъ васъ какъ брата....
Полѣновъ не могъ продолжать, и взволнованный взглянулъ на Кононова: тотъ улыбался ему. Оба протянули другъ другу руку.
-- Нѣтъ, не вы виноваты, а я, началъ Кононовъ.-- Вы правы, и имѣли право, и ваша заботливость ни мало меня не обижаетъ, напротивъ.... Только... Ахъ, Полѣновъ, еслибы вы знали какое больное мѣсто разбередили.... Знаю, вы безъ умысла, не нарочно... Видите, во мнѣ есть -- не знаю, природный ли это недостатокъ, или воспитаніе виновато, или я самъ виною -- только есть во мнѣ задатокъ несчастія, именно внутренняго, душевнаго несчастія.... На меня находитъ порой такая тоска; я чувствую тогда: мнѣ чего-то не достаетъ; не то чтобы не доставало того что можно имѣть въ будущемъ, чего хочется; нѣтъ, не достаетъ того чего у меня нѣтъ и быть не можетъ, но безъ чего жизнь все-таки будетъ не въ жизнь.... Я, видите, путаюсь, не могу, боюсь опредѣлить.... Мысль сторонится какъ наткнется на это мѣсто, а вы.... вы именно его кольнули.... Но оставимъ, бросимъ это мнѣ непріятно.... А затѣмъ, затѣмъ вы правы, и спасибо вамъ, и я подумаю о чемъ вы говорили, и... и, слава Богу, мы разстанемся друзьями.
Друзьями они и разстались. Полѣновъ недоумѣвалъ почему Кононовъ сказалъ "слава Богу" и что грозило ихъ дружбѣ, но онъ не счелъ удобнымъ допытываться о причинахъ. Кононовъ все боялся испытаннаго имъ чувства отчужденности. Пусть тепло и сердечно будетъ воспоминаніе о Полѣновѣ!
По отъѣздѣ пріятеля, Кононову стало не по себѣ на старой квартирѣ. И комната точно не такъ свѣтла, и хозяйка не такъ внимательна, и прислуга не такъ услужлива. Придетъ онъ вечеромъ домой, ноги сами собой направляются къ знакомой двери, уже складываются слова, анъ поговорить-то не съ кѣмъ, за знакомою дверью незнакомый жилецъ. "Да, славный онъ человѣкъ, и хоть мы и разошлись бы по разнымъ дорогамъ, онъ вправо, я.... (Кононовъ не договаривалъ, но чувствовалъ: его дорога не влѣво отъ пріятелевой, а выше, но этого слова онъ не хотѣлъ, боялся выговорить).... во все же мы остались бы добрыми сосѣдями: вѣдь мы одинаково разумѣли свободу.
Такъ ли иначе ли, только Кононовъ не остался на старой квартирѣ. Другаго Полѣнова сыскать было нельзя; требовалось найти подходящаго хозяина. Таковой представился самъ въ лицѣ Семена Иваныча Худышкина, по призванію (въ чемъ г. Худышкинъ ни мало не сомнѣвался) художника, по складу жизни (что г. Худышкинъ всемѣрно отрицалъ) пьяницы довольно горькаго. Сей господинъ Худышкинъ былъ единственный человѣкъ съ кѣмъ Кононовъ былъ на ты. Какъ-то случилось, Петръ Андреичъ самъ не помнилъ: только выпили они брудершафтъ, и съ тѣхъ поръ Худышкинъ ни разу не сказалъ ему вы, чѣмъ и его пріучилъ говорить себѣ ты. Впервые же съ господиномъ Худышкинымъ онъ встрѣтился у благодѣтеля, куда будущій великій художникъ явился въ двуличневомъ пиджачкѣ и съ кудластыми длинными волосами. Благодѣтель былъ пріятелемъ его отца, купца довольно богатаго.
-- Что тятенькины денежки пріѣхалъ мотать? небрежнодружески спросилъ благодѣтель.
-- Смѣйтесь, ни мало не смутясь отвѣчалъ господинъ Худышкинъ,-- а вотъ какъ я прославлюсь да сдѣлаюсь знаменитымъ художникомъ, сами тысячи за мои картины платить будете.
-- Ну, ладно, будемъ ли, нѣтъ, старуха на двое сказала. А не лучше бы тебѣ фантазіи-то бросить да дѣломъ заняться?
-- Такъ искусство по вашему вздоръ? спросилъ господинъ Худышкинъ да и пошелъ качать. Онъ и голову назадъ откинулъ, и глаза у него загорѣлись. Эпитеты "великій и святой" посыпались изъ его устъ какъ соль изъ рукава сказочнаго солдата, продававшаго бабамъ ложку-самосолку.
Кононовъ думалъ: оборветъ молъ его благодѣтель. Ничуть не бывало: благодѣтель слушалъ внимательно и хотя порывался мысленно сказать: "вздоръ молъ все, складно только вретъ", однако заказалъ господину Худышкину портретъ съ роковой веснушчатой дочери. Солдатъ сумѣлъ продать ложку.
Господинъ Худышкинъ, послѣ ссоры Кононова съ благодѣтелемъ, встрѣтивъ однажды господина студента, навязался къ нему и потомъ сталъ захаживать. "Нашему брату художнику не дурно порой около умныхъ людей повертѣться", рѣшилъ онъ. Человѣкъ вообще не застѣнчивый, Семенъ Иванычъ просто перетащилъ къ себѣ Кононова.
-- Чего тебѣ здѣсь оставаться? Переѣзжай ко мнѣ: и покойнѣй будетъ, и столъ у меня почти семейный.
Нарѣчіе "почти" означало что господинъ Худышкинъ хотя и не женатъ, но обзавелся Форнариной. Но я до времени распространился о художникѣ; не самъ по себѣ, но такъ-сказать косвенно онъ занималъ мѣсто въ воспоминаніи Кононова, о чемъ пойдетъ рѣчь.
Семенъ Иванычъ не прекращалъ знакомства съ откупщикомъ, хотя навѣщалъ его рѣже и злобился на него за непризнаніе своего таланта, собственно за не покупку произведеній своей геніальной кисти. Однажды -- Кононовъ былъ уже на четвертомъ курсѣ -- господинъ Худышкинъ возвратился разстроенный и даже блѣдноватый, и объявилъ своему жильцу что благодѣтель волею Божіею помре окоропостижно, отъ удара.
-- Обожрался, должно-быть, рѣзко сказалъ Кононовъ.
То всплеснула старая привычка судить благодѣтеля на извѣстный салтыкъ. Худышкинъ съ укоромъ глянулъ на него.
"Все-таки я много обязанъ ему", поспѣшилъ Кононовъ замятъ внутри себя непріятное чувство, вызванное укоряющимъ взглядомъ художника. Суть невольнаго восклицанія отъ того не измѣнилась.
-- Ты, конечно, пойдешь на похороны, сказалъ художникъ еще наканунѣ начавшій сбираться на это торжество.
-- Зачѣмъ я пойду туда? съ неудовольствіемъ замѣтила Кононовъ:-- да и не люблю я похоронъ: наберется народу....
-- Ну, на выносъ въ церковь ты все-таки пойдешь же.
-- Нѣтъ. Не зачѣмъ.
-- Какъ же.... Все же онъ тебѣ.... И опять вы въ ссорѣ были.... Ну, помириться, поклониться его праху, ну....
Семенъ Иванычъ не кончилъ. Странно ему казалось что такой умный человѣкъ и такой простой вещи не понимаетъ. "Это всякій мужикъ пойметъ зачѣмъ", подумалъ онъ. У Худышкина, мимоходомъ сказать, было довольно такихъ непосредственныхъ, эпическихъ движеній. Кононовъ смутился замѣчанію Худышкина и рѣшилъ было пойти, однако передумалъ. "И что я буду тамъ дѣлать! Еще узнаетъ меня кто-нибудь, и пойдетъ шушуканье!" И рой мелочныхъ непріятныхъ воспоминаній облѣпилъ его. Какъ ни непріятны были воспоминанія, онъ не гналъ ихъ. Онъ смутно чувствовалъ: она отдаляютъ и заслоняютъ нѣчто болѣе непріятное и тяжелое. Онъ не допытывался въ чемъ именно состоитъ это болѣе непріятное. То былъ порывъ сердца, безсознательно имъ загубленный; порывъ къ примиренію и прощенію въ виду свѣжей, еще не закиданной могилы. Непріятное заключалось бы въ борьбѣ этого сердечнаго порыва съ укоренившимся сужденіемъ о благодѣтелѣ.
Черезъ извѣстное время, при посредствѣ неизбѣжнаго господина Худышкина, Кононовъ былъ приглашенъ къ душеприкащику покойнаго. "Вѣрно откупиться за обиду хочетъ", думалъ онъ дорогой, "завѣщалъ тысченку, другую. Не бойся, не подкупить. И десяти не возьму." Точно благодѣтель былъ живъ и онъ могъ споритъ съ нимъ! Вовсе не то оказалось чего ждалъ Кононовъ. Душеприкащикъ обратилъ вниманіе молодаго человѣка на одинъ изъ послѣднихъ пунктовъ завѣщанія. Въ немъ стояло: "Также завѣщаю и моимъ душеприкащикамъ вмѣняю въ священнѣйшую обязанность ранѣе исполненія сего духовнаго моего завѣщанія выдать такую-то сумму студенту Петербургскаго университета Петру Андрееву Кононову, кои деньги взяты мною займообразно на честное слово у отца его, бывшаго имрецкаго купца Андрея Петрова Кононова."
Кононовъ вышелъ ошеломленный. Не фактъ полученія суммы, для него весьма значительной, ошеломилъ его; онъ даже не думалъ о деньгахъ. Отношенія покойнаго къ отцу, дѣду, къ нему самому, явились въ новомъ свѣтѣ и возмущали моюдаго человѣка.
"Онъ приберегалъ, приберегалъ эти деньги, отцовскія, мои деньги! думалъ онъ на возвратномъ пути,-- а для чего? Чтобы покичиться, поломаться надъ вами. Отецъ -- и вспомнилась ему опять грустная сцена ранняго дѣтства, и слезы, а давившее гордо слово -- отецъ умеръ въ бѣдности, въ горѣ. Да, да, теперь я какъ будто припоминаю, кто-то мнѣ говорилъ что отецъ съ тоски запилъ, оттого и умеръ.... А эти, его деньги могли спасти его!... И дѣдъ -- опять прилило воспоминаніе какъ унижался старикъ предъ откупщикомъ и его трехаршинными наглецами.-- О, теперь я понимаю на что намекалъ Василіи Васильичъ: "молъ, можетъ, и узнаешь каково было легко дѣду къ нему идти". И онъ все время корчилъ благодѣтеля и считалъ себя въ правѣ всячески оскорблять меня и выгнать изъ дому. И новыя личныя воспоминанія хлынули мутнымъ потокомъ. То "знаніе" благодѣтеля до чего давно уже дошелъ Кононовъ теперь укрѣпилось и точно подтвердилось вновь открытыми фактами. Такимъ побытомъ не рѣдко укореняются самыя грубыя ошибки, и ошибочныя заключеніе все подтверждаются новыми и новыми фактами. Но Богъ съ нею, съ этой ошибкой: грустнѣе что застылъ на первомъ шагу примирительный порывъ сердца, и ничѣмъ уже не могла исправиться ошибка сужденія.
Въ дѣйствительности же обстоятельства этого дѣла были таковы. Благодѣтель не отдалъ денегъ вовремя, потому: самому круто приходилось, а своя рубашка ближе къ тѣлу. Отдай онъ въ тѣ поры деньги, самъ въ банкроты попалъ бы. Можно бы, конечно, дѣду отдать.... Но, первое, денегъ лишнихъ не случилось, и хотя благодѣтель и честнымъ купцомъ себя понималъ, безъ нужды деньги выпускать не любилъ. "Все равно вмѣсто процентовъ сына воспитаю, а долгъ у меня на душѣ", рѣшилъ онъ. Воспитаніе, конечно, дешевле многолѣтнихъ процентовъ обошлось, но вѣдь деньги не на проценты браны были, и благодѣтель, въ свою очередь, случалось, ссужалъ Андрея Петровича деньжонками. А чтобы и совѣсти у него долгъ не лежалъ, того не было. Завѣщаніе было писано за нѣсколько лѣтъ до ссоры съ Петромъ Кононовымъ, тотчасъ по полученіи извѣстія о смерти дѣда, и благодѣтелю ни вотъ-ни, ни разу и въ голову не пришло лишить его отцовскихъ денегъ.
V.
Какъ бы то на было, Кононовъ оказался обладателемъ двухтысячнаго годоваго дохода. Когда онъ вдумался въ это обстоятельство, радостное чувство полной внѣшней независимости охватило его. Онъ, конечно, могъ бы ррожить трудомъ, но знать что можетъ по произволу располагать временемъ, заниматься чѣмъ угодно!... Теперь нечего думать о "выборѣ профессіи", объ "опредѣленіи себя къ дѣлу", о чемъ толковалъ Полѣновъ. По его словамъ, чтобъ удобно жилось межь людьми, надо занять опредѣленное положеніе. Что жь! оно есть теперь, это положеніе. "Кто онъ такой?" На сей вопросъ отвѣтъ готовъ: "человѣкъ если не съ капиталомъ, все же съ капитальцемъ". Онъ теперь въ нѣкоторомъ смыслѣ rentier, или, какъ говорится, "Живетъ въ свое удовольствіе".
Кононовъ понималъ что "опредѣленное положеніе" по Полѣнову значило не совсѣмъ то. Его требовалось занять въ сферѣ болѣе высокой, гдѣ цѣнится внутренній человѣкъ. Но то ужъ благо что нечего спѣшить опредѣлять себя въ этомъ значеніи и ради этого не зачѣмъ насиловать свою личность. Пусть личность разовьется опредѣлительнѣе, и тогда свободное Я свободно излюбитъ какое-нибудь дѣло. Къ воспоминаніямъ объ этомъ пунктѣ присоединялось нѣчто. Именно, Кононовъ позже убѣдился въ слѣдующемъ: кромѣ де всякихъ другихъ соображеній, радостное чувство независимости поддерживалось въ то время не яснымъ, еще слѣпымъ сознаніемъ что съ полученіемъ наслѣдства устранялась, или откладываясь въ долгій, въ очень долгій, чуть не безконечный, ящикъ забота о тѣхъ задаткахъ душевнаго несчастія въ чемъ съ такою откровенностью онъ сознался Полѣнову.
На этомъ мы оставимъ воспоминанія Петра Андреича. Мы прокинемъ около двухъ лѣтъ, не потому чтобы за это время нечего было ему вспоминать, а по той причинѣ что важнѣйшія изъ оныхъ воспоминаній пришлось бы намъ самимъ въ течаніи разказа припоминать и такимъ образомъ невольно повторяться.
Итакъ прологъ конченъ, и я могу приступить къ самой повѣсти. Начаться же этой "трудной" повѣсти по возможности съ самаго будничнаго, самаго зауряднаго дня.