ГЛАВА ПЕРВАЯ.
I.
Дождь, казалось, зарядилъ надолго. То не былъ бойкій и млодцоватый проливень что налетитъ съ громомъ и свистомъ и пошелъ валять. На такой-то глядѣть весело и само собой приговаривается: "ловко! славно! а ну-ка припусти! еще, еще! лей да лихо! да дорогу-то, дорогу хорошенько вспузырь!" [ождь что надолго зарядилъ былъ не таковъ. Онъ шелъ не спѣша и не лѣниво, не прибавлялъ и не убавлялъ шагу; капалъ себѣ да покапывалъ, шлепалъ да пошлепывалъ: степенно, досужливо, съ дѣловымъ достоинствомъ. Словно каждая капля этого дождя была проникнута холоднымъ сознаніемъ то суть дѣла не въ силѣ, а въ непрерывномъ паденіи.
Непрерывныя водяныя нити волочились сверху, скрещивались, путались, перепутывались. Случись прохожій съ достаточно пылкимъ воображеніемъ (разумѣется въ высокихъ калошахъ, въ непромокаемомъ комканомъ пальто съ таковыхъ же воротникомъ); могъ бы онъ подумать будто забрелъ ненарокомъ на водяной канатный заводъ и тамъ попалъ въ просакъ, откуда, сколько ни барахтайся, не вылѣзешь.
Болѣе простые прохожіе поругивались и чертыхались на дождь, а онъ, знай себѣ, похлопывалъ да пошлепывалъ не разбирая и не уважая никого и ничего. Онъ пробивался и забивался всюду, все превращалъ въ сырость и мглистый туманъ; смѣшивался съ дымомъ топившихся бань и фабричныхъ заведеній; влажною и ѣдкою пылью норовилъ въ носъ, щекоталъ вѣки.
-- Не одно, братцы, солнышко радуетъ всѣхъ и веселитъ, казалось говорилъ этотъ разсудительный дождь,-- и я, Дождь, для всѣхъ же, для всѣхъ. Все-то я, братцы, вымочу; всего сыро и сѣро станетъ; не разберешь день ли, братцы, стоитъ, ночь ли пала, жидкою ли мокретью по городу сумерки расползлись.
Такой-то дождь поливалъ городъ С.-Петербургъ въ одинъ прекрасный (sui generis) октябрьскій день, лѣтъ семь, или малость побольше назадъ.
II.
Дождю неумолимо поливавшему Петербургъ со всѣми окрестностями не было никакой причины не мочить деревяннаго дома надворнаго совѣтника Щурупова, состоявшаго Васильевской части, 0го квартала, ближе къ Голландской биржѣ и Малому Проспекту чѣмъ къ Среднему и Смоленскому кладбищу. Еще меньше было причинъ оному дождю не мочить каменнаго флигеля на дворѣ означеннаго дома.
Во второмъ этажѣ флигеля находилась квартира уже извѣстнаго читателю Семенъ Иваныча Худышкина. Квартира дѣлилась на двѣ половины: хозяйскую и жильцовскую. Въ хозяйской было темно: самъ Семенъ Иванычъ отправился за получкой денегъ; его кухарка Петровна отпросилась въ гости, хотя за часъ до ухода смѣло утверидала: "въ такой де дождь добрый хозяинъ собаки на дворъ не выгонитъ"; его любовница Амалія Ѳедоровна валялась на кровати и подремывала подъ дождь.
На жильцовской было свѣтло. Тамъ, въ небольшой комнатѣ съ громадными окнами (комната, мимоходомъ сказать, напоминала домоваго хозяина, маленькаго, глазастаго человѣчка), сидѣлъ за письменною работой молодой человѣкъ.
Онъ глядѣлъ сосредоточенно, почти строго, занимался самымъ усидчивымъ образомъ. Это впрочемъ не значило что работа его занимала. Весьма напротивъ. По временамъ, какъ онъ подымалъ отъ стола голову и начиналъ перебирать отложенныя въ сторону бумаги, блѣдное лицо искривлялось брезгливою улыбкой, и голубые усталые глаза искрились злобнымъ пренебреженіемъ. Казалось, молодой человѣкъ презиралъ и свою работу, и особенно себя, зачѣмъ ею занимается. Это замѣчалось даже въ движеніи пальцевъ, когда онъ дотрогивался до бумагъ. Онъ точно боялся запачкать пальцы прикосновеніемъ и въ то же время опасался не увидѣлъ бы кто до чего онъ дотрогивается. Наконецъ онъ всталъ, наклонясь надъ столомъ еще разъ перебралъ бумаги, сунулъ изъ въ портфель и отбросилъ подальше отъ себя.
Было пять съ четвертью по полудни, и молодой человѣкъ, взглянувъ на часы, рѣшилъ: пора де обѣдать. Такому рѣшенію, видно, не суждено было осуществиться.
-- Пишутъ въ анекдотахъ, разсуждалъ молодой человѣкъ, отходя отъ стола по направленію къ дивану,-- будто великіе ноди за работой забывали о ѣдѣ. Вздоръ, не вѣрю. Хорошая работа -- здоровая работа: она аппетитъ должна возбуждать. А вотъ какъ отъ нечего дѣлать дрянью займешься!... фу!
Кононовъ (для читателя не секретъ что то былъ онъ), по просьбѣ одного знакомаго, нѣкоего Никандра Ильича Слѣпищева, взялся просмотрѣть программу журнала и его же нанялъ издавать оный Никандръ. Слѣпищевъ былъ литературой промышленникъ: онъ бралъ у книгопродавцевъ переводы, раздавалъ ихъ молодымъ людямъ за болѣе дешевую плату и затѣмъ издавались они яко бы подъ Слѣпищевой реакціей. Кононовъ, во время оно, благодаря посредничеству Полѣнова, состоялъ у Никандра въ батракахъ, и Никандръ весьма одобрялъ талантливаго студента чьи исправные переводы нечего было редактировать. "У васъ, батюшка, слогъ есть", не безъ зависти говаривалъ онъ. Самъ Никандръ, какъ ни бился, не могъ справиться съ ужами и которыми: гибелью вползали они въ его статьи и переводы, письма, даже рѣчи. Нынѣ, желая сдѣлаться болѣе крупнымъ промышленникомъ, онъ вспомнилъ о Кононовѣ и упросилъ его вообще просмотрѣть программу, "а также если насчетъ слога." За сей-то работой мы и застали Петра Андреича. "И зачѣмъ было браться?" продолжалъ размышлять молодой человѣкъ. "Зналъ что путнаго ничего не выйдетъ, и все-таки дозволилъ упросить себя.... И мало того: самъ себя обманулъ, увѣрилъ что пожалуй оно и занимательно выйдетъ.... А зналъ, раньше зналъ.... И какъ это глупо!... Вѣчно надуть себя хочу.... не клюетъ... и точно тотъ Англичанинъ...."
Онъ думалъ несвязно, обрывками, ровно дѣло о чемъ думалось не стоило стройнаго размышленія, или же отъ частой умственной переборки въ конецъ наскучило. Такъ порой отъ дѣлать нечего перелистываешь знакомую и надоѣвшую книгу. Вспомнивъ про Англичанина, молодой человѣкъ усмѣхнулся какъ доброму знакомому: "а, вы-молъ это!" И тутъ же замѣтилъ каково странно вспоминаются давно и хорошо знакомыя вещи.
"Вѣдь этотъ вотъ Англичанинъ, раздумывалъ онъ уае о томъ что сейчасъ замѣтилъ,-- онъ часто приходитъ мнѣ въ голову, и что именно случилось, я въ эти мгновенья хорошенько не помню. И труда себѣ не даю припоминать, а тутъ онъ, этотъ случай, цѣликомъ передо мной, словно въ точку съёжился. И только мелькнетъ эта точка, я будто все припомнилъ и мысль пойдетъ своимъ чередомъ. И такое впечатлѣнье точки повторяется всегда. Любопытно!... А въ чемъ бишь дѣло? дай-ка припомню."
Онъ сталъ припоминать анекдотъ, какъ сталъ бы разказывать другому и замѣтилъ: чтобы припомнить все подробности потребовалось нѣкоторое усиліе памяти.
-- Психологическая тонкость!... И что у меня за страсть наблюдать ихъ! сказалъ онъ про себя.
Анекдотъ въ томъ состоялъ что ѣздилъ Англичанинъ на мельницу подъ Гатчиной, форелей удить, и когда клевъ не задавался, старикъ мельникъ будто бы (при подробномъ воспоминаніи Петръ Андреевичъ усумнился въ справедливости анекдота) заставлялъ внученка нырять и насаживать рыбешку на крючекъ, а самъ въ это время заговаривалъ Англичанина. Форелька заготовлялась заранѣе, Англичанинъ не подозрѣвалъ уловки, всегда оставался доволенъ и щедро расплачивался съ хитрымъ старикомъ.
Какъ молодой человѣкъ припомнилъ подробно анекдотъ и замѣтилъ за собой страсть наблюдать психологическія тонкости, мысль его повернула на прежнее.
"Разница между мной и Англичаниномъ та что онъ не зналъ про обманъ, а я самъ ужу, самъ ныряю, самъ себя надуваю и все-таки...."
Мысль словно споткнулась. Онъ не сказалъ самому себѣ: "и все-таки доволенъ", но предчувствовалъ: продолжай мысль идти, она непремѣнно пришла бы къ такому заключенію. Молодой человѣкъ подмѣтилъ эту недосказанность мысли и что, думая, онъ въ то же время слѣдитъ за ходомъ своей мысли, и сознаетъ это слѣженье, и опять-таки замѣчаетъ: есть въ немъ это сознанье.
Происходившее внутри его совершенно поглощало вниманіе молодаго человѣка; онъ не замѣтилъ какъ легъ на диванъ, не подозрѣвалъ даже что лежитъ.
"И все-таки я доволенъ собой", явственно выговорилъ онъ про себя.
Мысль остановилась, ровно дошла до предѣла, стукнулась о него и замерла. Нашло мгновенье когда мысль прекращается, и человѣкъ, хотя не слитъ, ничего не замѣчаетъ и не сознаетъ себя. Про такія-то мгновенья говорится что "человѣкъ крѣпко задумался".
Мысль, простоявъ неподвижно, качнулась и пошла въ другую сторону. Двѣ вещи занимали молодаго человѣка: онъ раздумывалъ о своей особѣ, которую -- онъ твердо былъ увѣренъ -- онъ вѣчно надуваетъ и, второе, наблюдалъ: что творится внутри его самого. Мысль на подобіе маятника, хотя не съ такою правильностью, колебалась между этими двумя предѣлами.
III.
"Да, о чемъ бишь я думалъ?" спохватилась мысль, послѣ минутной остановки. "Я замѣчалъ что во мнѣ дѣлается; слѣдилъ за всѣми извивами и изгибами своей мысли. Тамъ, внутри меня, есть нѣчто удивительно-сложное; оно думаетъ, мечтаетъ, грезитъ, и само можетъ сознавать всю эту дробную, кропотливую, путанную и перепутанную работу. Да, сознаетъ все это и вдобавокъ сознаетъ существованіе самого сознанія. Что же оно само по себѣ, это мое сознаніе? Какъ узнать, какъ добраться до него? Если на время я все забуду что зналъ, что видѣлъ и чувствовалъ, и останусь вполнѣ наединѣ съ самимъ собою...."
Онъ остановился и точно съ горки посмотрѣлъ на пройденный умственный путь. Происходившее въ немъ казалось страннымъ и небывалымъ.
"Остаться наединѣ съ самимъ собою; совсѣмъ, совсѣмъ наединѣ, чтобы ничего кромѣ себя не сознавать.... этого со мной не бывало, моя мысль никогда такимъ образомъ не работала; никогда... И что же теперь, что теперь?"
Онъ старался сосредоточиться, усиливался уединиться какъ можно полнѣе и сильнѣе; теперь онъ уже не считалъ себя вѣчно самое себя надувающею особой, и то грызущее, тоскливое чувство чѣмъ спровождалась такая мысль оставило его. Онъ былъ поглощенъ тѣмъ что впервые открывалось, еще не открылось, но вотъ сейчасъ, сейчасъ ему откроется. Трепетное чувство пытливаго ожиданія охватило его.
"И что же теперь?-- что? повторялъ онъ.-- Теперь во мнѣ только одна мысль: я сознаю самого себя, да, самого себя отдѣльно, уединенно, внѣ всего, внѣ времени и мѣста. И еще -- еще знаю что это сознаніе, это сознающее самого себя Я существуетъ."
Молодой человѣкъ перевелъ духъ. Сдѣланное имъ открытіе, или вѣрнѣе -- какъ онъ самъ полагалъ -- то что теперь само собой открылось ему казалось ему важнымъ и знаменательнымъ. Онъ нѣсколько разъ повторилъ надъ собою опытъ самоуединенія, боясь не вкралось ли какой ошибки, и каждый разъ самъ собою открывался тотъ же выводъ. Петръ Андреевичъ, анализуя выводъ, скоро убѣдился что онъ есть не что иное какъ Декартово cogito ergo sum. Такое убѣжденіе ни мало не опечалило Петра Андреича: онъ не проклялъ Декарта на основаніи правила pereant qui ante nos nostra dixerunt. Такое убѣжденіе, напротивъ, усилило для него значеніе вывода.
"Такъ вотъ что въ сущности значитъ это пресловутое cogito ergo sum", думалъ онъ. "А мы, бывало, толковали, спорили о немъ! А настоящій-то внутренній смыслъ этихъ словъ былъ для насъ теменъ, тусклъ. Надо самому прожить такую умственную фазу, тогда только узнаешь ее, тогда только вполнѣ поймешь чуткую мысль, уразумѣешь ея значеніе."
Тревожное чувство возбужденной пытливости, съ какимъ онъ дѣлалъ опытъ самоуединенія, теперь замѣнилось спокойнымъ чувствомъ довольства. Молодому человѣку нравилось что умъ его способенъ на такое пониманіе; самая умственная работа, едва конченная, удовлетворяла его. Таковъ былъ новый предѣлъ дальше чего мысль не пошла. Она вновь, какъ маятникъ, качнулась въ обратную сторону и возвратилась къ опыту самоуединенія и отъ него, но съ уже меньшею противъ прежняго силой паденія, уклонилась къ первому предѣлу. Колебанія умственнаго маятника дѣлались слабѣе, энергія не направляла мысли, и она, становясь вялѣе и вялѣе, переходила въ грезу. Мысль такъ-сказать подремывала....
Долго ли молодой человѣкъ пролежалъ на диванѣ, онъ того не зналъ. Какъ онъ очнулся отъ крѣпкаго задумья, все окружающее показалось ему страннымъ, точно невиданнымъ. Странно и неуклюже лежало на диванѣ чье-то тѣло; точно то было не его тѣло, или онъ его никогда прежде не замѣчалъ. Въ глазахъ что-то мигало и что-то трещало, и еще слышался какой-то шлепъ и дребезгъ. Онъ точно откуда-то сверху глядѣлъ на все, не отдавая себѣ отчета въ томъ что видѣлось и слышалось, не чувствуя нужды въ таковомъ отчетѣ. Бывшее сейчасъ внутри его представлялось столь же смутно. Онъ и на это смотрѣлъ также безучастно и безотчетно какъ на все отражавшееся на сѣтчатой оболочкѣ его глазъ.
Понемногу дремота спадала. Молодой человѣкъ сталъ припоминать что было, не что съ нимъ было, а что произошло въ немъ. Онъ вспомнилъ весь ходъ мысли въ обратномъ порядкѣ до того момента какъ отошелъ отъ стола.
"И вышло: все же я надуваю себя, тѣмъ ли, этимъ, а надуваю. Положимъ, умъ мой пережилъ, самостоятельно пережилъ первую ступень Декартовской философіи, -- что жъ изъ того? За первымъ шагомъ втораго не будетъ. Да, было время я радовался этой гибкости ума, старался развить ее. Какъ бывало предъ самимъ собой кичишься: понимаю-молъ, точно, ясно понимаю, ровно какъ самъ авторъ. А дальше? Дальше -- стопъ. И неужели же меня ничто, ничто глубоко не занималъ? тревожнѣе допытывался онъ, -- и я не готовъ.... какъ бишь это?... Да, не готовъ погубить души своей ради чего-нибудь?... Какое глубокое выраженіе: погубить душу свою ради!... не утерпѣлъ, мимоходомъ восторгнулся молодой человѣкъ. Тамъ, у нихъ, губятъ душу, продолжалъ онъ,-- ради Христа и Евангелія. Хорошо когда знаешь чего ради дѣлаешь это и вѣришь что такъ оно и слѣдуетъ. А мнѣ?..."
На горькій вопросъ ничто не отозвалось въ душѣ.
-- Нельзя же погубить ее ради развитія своей личности! горько усмѣхнулся онъ.
"Но если это невозможно, если я самъ не знаю ради чего погубить душу, продолжалъ онъ, -- то хотя было бы на чемъ растратить силы. Бурно, безумно, безобразно, только не киснутъ бы, не киснуть!"
И точно въ отвѣтъ на этотъ вопль отчаянія, предъ его "умными очами" мелькнулъ нежданно давно не вспоминавшійся образъ.
"Да, съ нею я былъ бы счастливъ", съ нѣжнымъ волненіемъ говорилъ Кононовъ. "Она, понимала какъ никто, до малѣйшаго оттѣнка мои мысли! О, тогда я не сталъ бы раздумывать, не сталъ бы спрашивать: что дѣлать, для кого работать, зачѣмъ? И мое громадное самолюбіе, о чемъ бывало толковалъ Полѣновъ, незамѣтно и привольно умѣстилось бы въ четырехъ стѣнахъ. Душа была бы покойна.... Но то все прошло и стараго не воротишь! Теперь я не слышу про нее и даже хорошенько не знаю гдѣ она и что съ ней, и воспоминанія становятся все слабѣе и слабѣе.... Но отчего и теперь, чуть мелькнетъ воспоминаніе, мнѣ кажется: я встрѣчусь съ нею. И кажется...." Кононовъ остановился, точно и наединѣ про себя боялся договорить. "Да, я увѣренъ что еще встрѣчусь съ нею, и эта встрѣча будетъ роковою!"....
Онъ замолчалъ; то нѣжное волненіе, чѣмъ сопровождалось воспоминаніе, стало тревожнѣе и напряженнѣе. Томительное чувство наполнило грудь; воспоминаніе, какъ тяжелое беремя, давило сердце и казалось: жизнь невозможна пока оно не будетъ удалено, отброшено въ сторону. Помимо воли Кононова, въ немъ совершалась эта борьба; въ душѣ какъ будто что-то дрогнуло и зазвучало; уста шептали:
Зачѣмъ, о призракъ безпокойный,
Меня ты мучишь и тревожишь,
То наполняешь страстью знойной,
То душу точишь мнѣ и гложешь?
Я не зову тебя, страшуся
Съ тобою встрѣчи. На тебя я,
Какъ въ дни былые, не полюса,
Весь міръ для милой забывая.
Теперь молю я о забвеньи,
Его, какъ манны, ожидаю,--
И въ эти самыя мгновенья
Я вновь тебя воспоминаю.
Воспоминанье полно муки:
Ты вновь стоишь передо мною,
Какой была ты въ часъ разлуки,
Холодной, гордой и нѣмою.
Въ отвѣтъ на пени и рыданья
Улыбка на устахъ скользила.
"Отрадны мнѣ твои страданья",
Она, казалось, говорила.
И если что-нибудь случайно
Тотъ горькій часъ напоминаетъ,--
О, знаю я, съ отрадой тайной
Ты шепчешь: "онъ по мнѣ страдаетъ".
И на устахъ твоихъ змѣится
Опять улыбка...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кононовъ остановился.
"О, сказалъ онъ,-- на что бы ты ни могла меня подвигнуть если воспоминаніе о тебѣ возбуждаетъ въ душѣ нѣчто похожее на вдохновеніе!"
Онъ вздохнулъ, тяжело и долго, и точно обезсилѣвъ, опустился на кресло и охвативъ голову руками склонился на письменный столъ. Часы пробили половину седьмаго.
IV.
Задребезжалъ звонокъ, и въ передней зашуршали и затопали чьи-то тяжелые сапоги. Усатая, круглая какъ мѣсяцъ, рябая, низкостриженая голова съ кашлемъ и храпомъ глянула въ комнату.
-- Кто тамъ? очнулся Петръ Андреичъ.
-- Колехтура.
-- Какая корректура, отъ кого?
-- Никандръ Ильичъ погнали. Получить извольте.
И усатый мѣсяцъ подалъ изрядный пакетъ.
-- Это что еще? Не ошибка ли?
-- Никакъ нѣтъ-съ. Еще старыя, коли готовы, позвольте-съ. Нужны, говорятъ.
-- Подожди.
Голова съ усами скрылась. Кононовъ разорвалъ пакетъ. Изъ него вывалилась кипа гранокъ и небольшая записка. Писарскою рукой изображено было что Никандръ Ильичъ надѣется-молъ что Петръ Андреичъ проглядѣлъ уже программу, которая кажется вышла не дурна, о которой они еще потолкуютъ при свиданіи и которую уже требуютъ въ типографію и насчетъ которой былъ уже разговоръ въ цензурѣ. Въ заключеніе прилагалась небрежная просьба, въ которой не откажеть Петръ Андреичъ, прочесть прилагаемую статейку, которая также нужна поскорѣе. Въ postscriptum`ѣ, написанномъ Никандровою рукой, стояло: "Такимъ образомъ я считаю что уже началось ваше секретаріатство (было сначала написано "секретарство", но исправлено), о которомъ мы уже говорили и которое, какъ я замѣтилъ, вамъ не противно, или вѣрнѣе не секретаріатство, а соредижированье" (было написано "соредакторство", но потомъ исправлено).
-- Это что еще за новость! вспыхнулъ Кононовъ.-- Ужь не думаетъ ли онъ на меня черную работу взвалить подъ видомъ своего секретаріатства! И что онъ вретъ: ничего я ему не обѣщалъ. Нѣтъ,-- продолжалъ онъ, невольно пародируя Никандровъ слогъ,-- за такое нахальство, которое вы уже оказали, вы получите нахлобучку, которую я вамъ сейчасъ задамъ.
Кононовъ схватился за перо. Усатая голова съ саломъ снова выглянула изъ-за двери.
-- Ваше высокородіе....
-- Что тебѣ? окрысился Кононовъ.
-- Ничего-съ. Только дождь ужъ очень больно.... до нитки какъ есть.
Смущеніе такъ не шло къ усатому мѣсяцу что Кононовъ улыбнулся.
-- Ну? ласковѣе спросилъ онъ.
-- Съ Подневскаго вѣдь къ вамъ приперъ. Къ сочинителю гоняли; заикнулся было "не пожалуете ли на чаишко". "Жалованье, говоритъ, получаешь, попрошайничать нечего". Что же! Мы и сами знаемъ что получаемъ. Эхъ!... На ваше высокобродіе одна надежда. До нитки. Выпилъ бы.
-- Да и я, можетъ, сочинитель?
-- Никакъ-съ нѣтъ.
-- Почему нѣтъ?
-- Съ лица видно-съ. Вы какъ есть въ себѣ баринъ.
Такой комплиментъ развеселилъ Кононова.
-- Сейчасъ, сказалъ онъ и вмѣсто грознаго отвѣта черкнулъ: "Мнѣ рѣшительно, любезнѣйшій Никандръ Ильичъ, нѣтъ времени. При свиданіи поговоримъ. П. К." И сложивъ всѣ бумаги, и старыя и новыя, онъ отдалъ ихъ усачу.
-- А вотъ тебѣ.
-- Вотъ ужь истинно.... Господь васъ спаси.... А то до нитки.
-- Петровна, крикнулъ Петръ Андреичъ,-- запрете за нимъ двери, да сами сюда пожалуйте.
За стѣной зашуршало ситцевое платье и въ комнату вбѣжала молоденькая блондинка, съ просонья слегка толкнувшись о дверь плечомъ.
-- Ахъ, да! вскрикнула она.
-- Ахъ, это вы, Амалія Ѳедоровна!
-- Ахъ, да, это я! Ахъ, Боже мой!
И блондинка вдругъ застыдилась и закраснѣвшись стала оправлять платьице и волосы.
-- Я, знаете, Петръ Андреичъ, все лежала и задремала, наивно объясняла она свои дѣйствія.
Блондинка была маленькая и худенькая; чтобы быть совсѣмъ хорошенькою, ей надо бы годикъ-другой въ холѣ пожить. Отъ туго накрахмаленнаго смятаго платьица ея тѣльце казалось еще худѣе. "Ужь такъ-то я худа, ахъ какъ худа, и житье мнѣ худое!" казалось жаловалось маленькое тѣльце. Личико впрочемъ не поддакивало тѣльцу: въ немъ не было ничего жалобнаго, оно все колотилось и ужь очень казалось хотѣлось ему улыбнуться.
-- А Петровны дома нѣтъ, прибавила блондинка и улыбнулась.
-- Какая досада! Я хотѣлъ было закусить...
-- Это ничего, я сама сбѣгаю, живымъ манеромъ, поспѣшно отвѣчала она, точно боясь не раздумалъ бы Петръ Андреичъ закусить.-- А самоваръ давно готовъ, я все ждала Семенъ Иваныча; они деньги пошли получать....
Она остановилась, точно воспоминаніе о томъ кого она за глаза величала они было не изъ пріятныхъ, и скорчила гримаску. Но гримаска только шмыганула по личику, и оно опять засвѣтилось.
-- Только чего бы намъ купить? спросила она не безъ лукавства и быстро взглянувъ на Петра Андреича стала смотрѣть на кончикъ своего башмачка.
-- Право не знаю, отвѣчалъ молодой человѣкъ.
Но блондинка знала, ахъ! твердо знала чего именно слѣдуетъ купить. Она заговорила бойко, спѣшно, съ увлеченіемъ
-- Ахъ, знаете, я думаю сосисекъ и онѣ теперь сейчасъ у нашего колбасника: знаете, такія отличныя, горяченькія, вкусненькія!.....
Блондинка разгорѣлась даже. Петръ Андреичъ, подавая ей деньги, не могъ не улыбнуться. Какъ она сконфузилась! "Ахъ, Боже мой! вѣдь Петръ Андреичъ такой умный, такой умный: онъ сейчасъ совсѣмъ отгадаетъ что у нея на мысли. Да, онъ теперь знаетъ: она, еще какъ валялась на кровати, думала хорошо бы, ахъ хорошо! поѣсть сосисекъ." И чтобы свой конфузъ скрыть, блондинка опрометью бросилась въ двери.
-- Постойте, возьмите мой зонтикъ, вѣдь вашъ....
-- Вы думаете въ закладѣ? быстро спросила она. "Слава Богу, онъ ничего не замѣчалъ", мелькнуло у нея въ головѣ.-- Нѣ-ѣтъ, весело протянула она.-- Ахъ, это только Семенъ Иванычъ думаютъ что въ закладѣ, а онъ у Петровны въ сундукѣ. Мы всегда такъ. Какъ они придутъ выпимши, мы съ Петровной у нихъ всѣ карманы обшаримъ и деньги вынимаемъ, а имъ только немного оставимъ. Они не знаютъ: думаютъ истратили или потеряли. А потомъ какъ велятъ заложить, мы будто въ закладъ, и Петровна даже изъ дому уходить, нарочно, конечно, и просидитъ, знаете, съ полчаса этакъ у сосѣдской кухарки или въ лавочкѣ. А мы, знаете, вещь въ сундукъ запремъ и деньги вынимаемъ. И это все Петровна: ахъ, она хитрая-прехитрая, вы не знаете! И вы думаете,-- заодно выбалтывала блондинка всѣ секреты,-- а зонтикъ, и платье мое шелковое, и другое платье, все въ закладѣ? Ахъ, нѣтъ! Все, все у Петровны въ сундукѣ, торжественно заключила она и расхохоталась.
Не было сомнѣнія: воспоминаніе о Петровниныхъ хитростяхъ было любезно сердцу блондинки.
-- Ну, а потомъ, какъ все заложимъ, они видятъ: дѣлать нечего и даютъ денегъ чтобы выкупать. И когда,-- она остановилась, точно соображая слѣдуетъ ли сказать о чемъ еще сказать хочется и не успѣвъ сообразить продолжала, -- этакъ иногда бываетъ, денегъ у нихъ вовсе нѣтъ, а у насъ есть. И я будто занимаю у Петровны, а то скажу отъ расходовъ оставалось, и они хвалятъ; говорятъ: я хорошая хозяйка и экономничать умѣю....
Амалія Ѳедоровна вдругъ остановилась и сконфузилась; она сообразила что почему-то (почему именно -- въ такія тонкости она, далъ Богъ, не пускалась) о послѣдней подробности разказывать не слѣдовало; пробормотавъ: "ахъ, я забыла", она шмыгнула изъ комнаты.
Болтовня Амаліи Ѳедоровны послужила молодому человѣку предметомъ для новыхъ разсужденій; думы на чемъ его засталъ разсыльный еще не остыли; онѣ только на время были отставлены съ пылу. Теперь онѣ не замедлили примкнуть къ новымъ разсужденіямъ.
"И они хвалятъ, и Петровна такая хитрая-прехитрая, ахъ, вы не знаете!" повторилъ онъ слова блондинки. "И живетъ себѣ и не безъ счастія живетъ. Какъ ни верти, а вѣдь тутъ и въ ихней похвалѣ, и въ Петровнѣ, свое счастье есть. И мило вспомнить, и сердцу улыбается.... Да; а вотъ ты раздумывай чего-молъ для душевнаго счастья не достаетъ; чего ради душу свою погубить.... Или она свою погубила? Чего же ради? Любви ради?..." -- При словѣ любовь онъ вздрогнулъ, и точно испугавшись недавняго воспоминанія, усиленно занялся думой о блондинкѣ.-- "А они, продолжалъ онъ, грубый такой, хмѣльной, подъ пьяную руку не подвертывайся -- фу!.. Нѣтъ, тутъ дѣло проще, гораздо проще.... Что же тутъ?"...
Амалія Ѳедоровна не дала Петру Андреичу раздуматься, скорехонько вернулась. Она весело отрясывала зонтикъ и охлопывала платье.
-- Посмотрите, какія чудесныя! закричала она, просунувъ сосиськи въ двери и тотчасъ скрылась.
Черезъ двѣ минуты и самоваръ кипѣлъ на столѣ, и чай былъ заваренъ, и приборы собраны.
-- Что жь вы? Садитесь. Или не хотите?
Она ничего не отвѣчала, только глаза у нея засмѣялись; казалось, такъ и покатываются они со смѣху, заливаются.
"Еще бы не хотѣть, съ утра не ѣла", думала она садясь за столъ, а глаза все смѣялись "своему смѣху". Уморительно казалось ей что умный человѣкъ ничего не отгадываетъ сегодня.
Она уплетала за обѣ щеки и въ то же время успѣвала и его подчивать, выбирая кусочки получше, и чайникъ на конфоркѣ поправить, и разказывать и смѣяться своему разказу.
"А все сосиськи надѣлали", подумалъ Петръ Андреичъ, косвенно отвѣчая самому себѣ на заданный вопросъ.
Вдругъ, только-что блондинка разошлась окончательно, припоминая какую-то шутку хитрой Петровны (" Она вѣдь преуморительная, ахъ, вы не знаете!") въ передней звякнулъ звонокъ; звякнулъ рѣзко и оборвался, и опять задребежжалъ, точно чья пьяная рука дернула, а пьяныя ноги въ эту минуту шатнулись и потащили за собой руку. Блондинка вдругъ перемѣнилась въ лицѣ и неслышно, на цыпкахъ, шмыгнула въ переднюю. Она скоро вернулась.
-- Нѣтъ, слава Богу, не они.... верхняго жильца спрашивали, тяжело дыша съ перепугу проговорила она.
-- Отчего жь слава Богу?
Петръ Андреичъ спросилъ совершенно машинально. Блондинка широко раскрыла глаза и поглядѣла на него.
-- Ахъ, я боялась.... Семенъ Иванычъ.... они деньги пошли получать....
-- И вернутся пьяными? съ усмѣшкой добавилъ Петръ Андреичъ, также машинально, какъ раньше спросилъ "отчего слава Богу?"
Амалію Ѳедоровну всю передернуло; Кононовъ въ свою очередь поморщился, замѣтилъ что проврался. "Что жь я ей такое сказалъ?" старался онъ припомнить.
-- Ахъ, нѣтъ... Что вы говорите! залепетала въ сильнѣйшемъ волненіи блондинка,-- конечно Семенъ Иванычъ... Только нѣтъ, они меня любятъ, и даже ревнуютъ, а вы говорите! И вы знаете на какой дорогѣ я была, и я могла пропадать, и вы говорите!
-- Извините, прошепталъ Кононовъ, и еще сильнѣе поморщился. "Да что жь такое я могъ ей сказать?" снова спросилъ онъ себя.
-- Ахъ, нѣтъ... Вы говорите: они пьютъ. У всякаго, конечно, свои слабости. Но я никогда, ахъ никогда! не должна ихъ забыть, и мнѣ грѣхъ будетъ... И они ревнуютъ... И какъ я сейчасъ теперь была въ вашей комнатѣ, а они могли приходить.... И я спуталась отъ этого.... А вы говорите.... ахъ!
"Что у нея тамъ въ головѣ копошится?" подумалъ молодой человѣкъ и готовъ былъ сквозь землю провалиться.
-- Нѣтъ вы знаете и не должны. Aber wissen Sie, Петръ Андреичъ, Sie dürfen mir das niemals sagen, ach! niemals!
Блондинка наполовину забыла родной языкъ и никогда на немъ даже не думала. Но въ важныхъ, въ совсѣмъ важныхъ случаяхъ не могла говорить по-русски. За нѣмецкимъ языкомъ неминуемо слѣдовали слезы. Такъ оно было и теперь.
"Да что жъ я ей однако сказалъ?" уже съ досадой подумалъ Петръ Андреичъ, и желаніе провалиться сквозь землю усилилось.
Амалія Ѳедоровна, глотая слезы, быстро собрала со стола и ушла на свою половину.
"Нѣтъ, видно я засидѣлся", думалъ онъ, "и ужь говорю не думая, самъ не знаю что. И чортъ меня дернулъ сказать; сидѣла бы да болтала. И что такое я ей сказалъ?"
Ударило половину восьмаго. Кононовъ рѣшилъ что засидѣлся на одномъ мѣстѣ и ему необходимо провѣтриться. Онъ одѣлся и готовился ѣхать, самъ не зная куда. "Ну, куда-нибудь да попаду, а не то въ театръ", сказалъ онъ.
-- Вы извините, я не думалъ обидитъ васъ, сказалъ онъ блондинкѣ, уходя.
Она лукаво глянула ему въ глаза.
-- Ну, ну, ну! полноте! улыбнулась она и слегка похлопала его по плечу.
-- Что такое "ну"? спросилъ онъ, и тоже улыбнулся.
-- Ну, ужь я знаю! И въ лукавыхъ глазахъ скользнуло что-то вызывающее, ужасно вѣтряное и отчасти манящее.
"Богъ знаетъ что у нея въ головѣ!" твердилъ Петръ Андреичъ, подходя къ воротамъ.
По счастію извощикъ стоялъ у воротъ; привезъ, должно, кого. Кононовъ нанялъ его, но по дорогѣ два раза перемѣилъ адресъ. Онъ ужъ подъѣзжалъ по третьему, какъ вдругъ пртхказалъ извощику:
-- Ступай-ка, братъ, на Николаевскую, я прибавлю.
"Чудной баринъ", подумалъ Ванька, понукая дымившуюся лошадку.
"Что у насъ сегодня? Да, четвергъ. Ну, конечно, тамъ по четвергамъ собираются", увѣрялъ себя Петръ Андреичъ.