I.
Тамъ, на Николаевской, какъ и въ остальномъ Петербургѣ, былъ не четвергъ, а среда. И никто тамъ сегодня не собирался, а было тамъ вотъ что.
Миленькая премиленькая и молоденькая премолоденькая барышня сидѣла одна одинешенька и ужасно скучала. Востроносенькая и живая, она походила на птичку, и теперь, какъ сидѣла нахохлившись и пригорюнившись, тоже напоминала птичку, зазяблую и перемокшую.
"Скучно, думала Людмила Тимоѳевна, очень скучно и ни кого нѣтъ. Тетя Маша ушла къ своей пріятельницѣ, заутро у нея по матери поминки. Это она сестры боится, чтобы не стала надъ ней смѣяться. Няня спитъ, да и о чемъ съ ней разговаривать?"
Да, скучновато-таки было, а въ институтѣ мечталось: дома навѣрно молъ весело.
"Сестра говоритъ: я ничѣмъ не занимаюсь серіозно. Тебя ничто не занимаетъ, оттого тебѣ и скучно!" мысленно передразнила она сестру. "Ну, и не запишетъ! (У барышни даже губки надулись.) Она даже сердится когда я новое платье примѣряю. И какъ тебя подобныя глупости занимаютъ опять передразнила она сестру. "Вѣдь я не пристаю же къ ней. Она вотъ ученая, все занимается, а въ ней нѣтъ этаго. Милаго въ ней ничего нѣтъ. Сухая она, и вдобавокъ скупа. Да, ей денегъ жаль, оттого она и на мои платья сердится".
Тутъ барышня остановилась. "Не хорошо такъ про сестру говорить", сдѣлала она себѣ строгое внушеніе. "Она мнѣ вмѣсто матери."
Барышня рѣшила думать о чемъ-нибудь другомъ и невольно продолжала о сестрѣ.
"Она теперь на лекціи сидитъ, соображала Людмила Тимоѳевна,-- и щурится на профессора. И еще сердилась зачѣмъ я не поѣхала. Охота въ такой дождь. И что бы я тамъ стала дѣлать? Сестра все поглядывала бы: не заснула ли и поминутно спрашивала бы: поняла? а? поняла? А справа усѣлась бы эта знакомая... ну, куцая, рѣшила Людмила Тимоѳевна. "Ахъ, Боже мой, еще какая куцая! И какъ я раньше не замѣчала что она такая?"
И барышня разсмѣялась; она была довольна своимъ открытіемъ.
"Да, о чемъ бишь я думала?" продолжала она. "Да, эта куцая все наклонялась бы ко мнѣ и пищала бы: ахъ, я это знаю! ахъ, я давно объ этомъ читала! ахъ, какой интересный фактъ, и Либихъ"....
Барышня минутку передохнула.
"И онѣ считаютъ меня глупой, продолжала она, а я вовсе не глупая; я ихъ очень хорошо поймаю, а онѣ не могутъ про меня разсуждать. И я знаю какія онѣ, а онѣ какая я не знаютъ. Да, не знаютъ. А онѣ выдуманныя. У нихъ все выдуманное, ничего своего нѣтъ. Онѣ говорить начнутъ, выдумываютъ: что бы умное сказать? И смѣяться не умѣютъ; они никогда сразу не засмѣются, сперва подумаютъ: умно ли будетъ смѣяться? Какъ же онѣ не выдуманныя! Настоящія выдуманныя. А какая же я? Не знаю, только не выдуманная... Я Божья, какъ няня говоритъ."
Барышня была довольна всѣми своими открытіями и тѣмъ что она умная и можетъ все разсудить. Она уже не скучала и готовилась продолжать открытія.
"Я не знаю чего хочу, только не хочу какъ онѣ.... Мнѣ не нравится. И вовсе не правда что меня ничто не занимаетъ.-- припомнила она сестринъ упрекъ.-- Я вотъ въ институтѣ еще отлично ариѳметику знала и теперь русской исторіей занимаюсь. Только я не хочу какъ онѣ.... Не хочу надоѣдать всѣмъ..."
Вошла няня и доложила: баринъ-молъ, Кононовъ прозывается, пришелъ.
"Какъ же я звонка не слыхала?" подумала барышня и громко сказала:-- Проси.
"А онъ какой? Тоже выдуманный? Нѣтъ, должно-быть нѣтъ. Онъ въ кузину Настю былъ влюбленъ, я знаю."
Послѣднее обстоятельство было очень важно, по мнѣнію Людмилы Тимоѳевны, и не мѣшаетъ кстати замѣтить что та о комъ недавно мечталъ Кононовъ звалась Настасьей Григорьевной.
"Выдуманные, они влюбляться не могутъ", рѣшила барышня.
-- А вы развѣ не на лекціи? сразу озадачила она Кононова.
-- На какой лекціи? не безъ испуга спросилъ онъ.-- "Неужели ученый разговоръ вести придется?" не безъ отвращенія подумалъ онъ.
Она сказала на какой.
-- Тамъ всѣ, продолжала она.-- Сестра говоритъ, очень интересно. Вы развѣ не интересуетесь?
-- Я даже не зналъ что есть такая лекція. Но вы тоже не поѣхали, значитъ и вы не интересуетесь?
Кононовъ сказалъ это безъ всякой задней мысли: надо же было что-нибудь отвѣтить придирчивой и ученой барышнѣ, какою въ эту минуту казалась ему Людмила Тимоѳевна. Въ его тонѣ тоже не было ничего особеннаго, развѣ чуть мелькнула досада: попалъ де изъ огня да въ полымя. Но барышнѣ показалось будто онъ смѣется надъ ней, задираетъ ее. Она быстро глянула на него и улыбнулась. "А, ты думаешь кольнуть меня -- постой же!" казалось говорила эта улыбка.
-- А по-вашему я непремѣнно должна интересоваться? Ахъ, Боже мой, я и забыла! нынче всѣ, всѣ интересуются. Извольте, буду восхищаться. "Ахъ, какой любопытный фактъ, и Либихъ! И какъ хорошо читаетъ! И главное удивительно логично!" -- невольно повторила она свои недавнія открытія.-- Что бы сказать еще? Да помогите же, monsieur Кононовъ! Поддержите разговоръ.
-- Я право.... и онъ запнулся.-- "Да, она не такая; какая же она?" мелькнуло у него въ головѣ.
Но барышнѣ стало весело что онъ смутился, не сумѣлъ впопадъ отвѣтить. Она закусила удила и пошла съ мѣста въ карьеръ.
-- Нынче мода восхищаться лекціями. И теперь смѣются надъ прежнею модой. Сестра, какъ разсердится, всегда говоритъ: "ты ужь восхищайся лучше оперой". А вѣдь то же самое: "Ахъ, Маріо, что за прелесть! Какой голосъ! И играетъ милашка!" Вы чѣмъ же и кѣмъ восхищаетесь, М. Кононовъ?
Кононовъ попалъ въ тонъ, и пошла болтовня. Боже! о чемъ только не переговорили они. Разговоръ сыпался пересыпался, лился переливался. Остановиться ему не было никакой возможности: собесѣдники точно условились дразнить другъ друга. Людмила Тимоѳевна по крайней мѣрѣ была увѣрена что онъ все хочетъ кольнуть ее, и въ отвѣтъ готовила шпильки поострѣе. Она увлекалась, вся уходила въ разговоръ. Птичка проснулась, затрепескалась, защебетала. Кононовъ былъ сдержаннѣе, и если порой увлекался, то противъ воли: то она увлекала его. Барышня была очень мила -- онъ замѣтилъ это. Личико у нея было подвижное, живое; выраженіе безпрерывно мѣнялось и всегда казалось естественнымъ и пріятнымъ. И въ словахъ не было ничего затверженнаго, вызубреннаго наизусть. Иное было сказано мѣтко, иное остроумно, иное безцвѣтно, но ни въ мѣткости, ни въ остроуміи, ни въ безцвѣтности не было ничего казеннаго. И не было также никакихъ притязаній ни на мѣтко отъ, ни на остроуміе. Говорилось какъ думалось. Кононовъ порой старался отгадать ея отвѣтъ; нѣтъ, она совсѣмъ другое отвѣчала, или хоть и въ родѣ его догадки, только своеобразно какъ-то, съ какимъ-то своимъ оттѣнкомъ. Точно уголокъ въ лѣсу: уютный и укромный, маленькій, но милый и пріятный; онъ словно уединился это всего лѣса и Живетъ себѣ, знать никого не хочетъ. И солнышко-то въ немъ, кажется, инаково свѣтитъ, и птицы порхаютъ, распѣваютъ по-своему, веселѣе и беззаботнѣе. Тутъ хорошо посидѣть, отдохнуть и забыть на долго ли, на коротко все на свѣтѣ. Кононовъ испытывалъ именно такое впечатлѣніе пріятнаго отдыха, только не забывалъ всего на свѣтѣ. Онъ любовался ею какъ знатокъ, или по меньшей мѣрѣ хотѣлъ именно такъ, а не иначе любоваться ею.
-- Я васъ никогда не видалъ такою веселою, сказалъ онъ между прочимъ.
-- Вы меня мало видали, сказала она.
-- Вы обыкновенно неразговорчивы. Или, быть-можетъ, вы боитесь сестрицы?
Онъ думалъ: "она разсердится на этотъ вопросъ", и его интересовало что-то она отвѣтитъ. Тутъ-то и крылась разница между имъ и барышней. Задай Людмила Тимоѳевна ему такой вопросъ, она сдѣлала бы это безо всякой задней мысли. Ее интересовалъ бы не столько смыслъ его отвѣта, сколько какъ, съ какимъ движеніемъ приметъ онъ ея шпильку.
-- Нѣтъ, я не боюсь, отвѣчала барышня.-- Я просто съ ними разговаривать не умѣю, съ этими что у сестры бываютъ. И она припомнила про "выдуманныхъ", не утерпѣла чтобы не сообщить своего открытія и не вставить своего словца. При словцѣ, она взглянула: каково де оно ему покажется. Онъ улыбнулся. "Значитъ словцо ничего, хорошее словцо", рѣшила она.
-- Да, я съ нами не умѣю разговаривать. А въ столовой у тети, гдѣ тетя Маша чай разливаетъ, мы болтаемъ и смѣемся.
-- А меня вы тоже къ выдуманнымъ причисляли?
-- Васъ? переспросила Людмила Тимоѳевна и слегка смутилась.-- Я, право, васъ такъ мало знаю....
-- Признайтесь что да; скажите по правдѣ....
-- По правдѣ я о васъ никогда не думала какой вы....
Людмила Тимоѳевна окончательно сконфузилась.
-- Нѣтъ; вотъ вы говорите я сестры боюсь, припомнила она и очень обрадовалась случаю перемѣнить разговоръ,-- нѣтъ, я не боюсь. Она умная и много знаетъ.
Людмила Тимоѳевна остановилась и не знала что еще сказать про сестру: "онъ еще подумаетъ: я надъ ней смѣюсь", мелькнуло у нея въ головѣ.
-- Вѣдь правда, спросила она, только бы не молчать,-- вѣдь правда: она умная и много знаетъ?
-- Мнѣ кажется у нея весьма серіозный умъ, и она дѣйствительно много знаетъ. Я очень ее уваакаю.
-- Уваакаете? И въ головѣ у барышни мелькнуло новое открытіе.-- Значитъ, боитесь ее. Оттого вамъ и кажется будто и я боюсь. Всегда думаешь про другихъ какъ будто про себя; не про всѣхъ другихъ, а кого мало знаешь.
-- Помилуйте, съ чего мнѣ бояться вашей сестрицы? Что въ ней страшнаго?
-- Нѣтъ, нѣтъ, горячо заговорила Людмила Тимоѳевна,-- нѣтъ, кого уважаешь, того непремѣнно боишься. Вотъ у васъ батюшка въ институтѣ былъ, священникъ. Славный такой, умный, справедливый. Мы всѣ его уважали и ужасно какъ боялись. Я не знаю какъ бы вамъ объяснить. Ну, вотъ когда кого уважаешь, сильно уважаешь, съ тѣмъ никогда не вздумаешь просто заговорить; ему не скажешь что въ голову придетъ. Все думаешь: "можетъ-быть, это обидитъ его", или "покажется ему глупо", или "просто непріятно ему будетъ, потому что онъ о чемъ-нибудь серіозномъ задумался". Вотъ это, по-моему, и значитъ бояться; уважаешь и боишься. Вы поняли?
-- Да, да, отвѣчалъ Кононовъ, стараясь уловить ея мысль.
-- А вы.... вы не разсердитесь?
-- Сдѣлайте одолженіе, говорите.
-- А вы именно такъ говорите съ сестрой. Я замѣчала. Вы никогда просто съ ней не говорите, а всегда, всегда думаете сказать ей что-нибудь.... что-нибудь ученое.
-- Я говорю съ вашей сестрицей, о томъ что, по-моему, можетъ занимать ее.
-- Да? значитъ, вы говорите съ ней съ подходцемъ! торжественно заключила она.-- Вы знаете это слово "съ подходцемъ"? Это няня такъ говоритъ. Вамъ нравится? По-моему оно такое хорошее, и... и смѣшное.
И Людмила Тимоѳевна засмѣялась.
-- А если вы не просто съ ней говорите, значитъ вы ее боитесь.
-- Позвольте, я не вполнѣ васъ понимаю. Вѣдь и вы уважаете, конечно, свою сестрицу, значитъ и вы ее боитесь.
-- Нѣтъ это не то; совсѣмъ не то. Неужели вы не понимаете? съ нѣкоторымъ отчаяніемъ заговорила она, и Кононову показалось что на словѣ вы, было сдѣлано удареніе.-- Видите, еслибъ она была не сестрой мнѣ, а постороннею, совсѣмъ постороннею, я уважала бы ее, и тогда боялась бы. А теперь я могу съ ней просто говорить, оттого что люблю ее. Такъ, особенно люблю, по-сестринскому. Вы понимаете?
Кононову казалось будто онъ ее понимаетъ, и разговоръ побѣжалъ своимъ чередомъ.
II.
Кононову не было времени скучать, и онъ проболталъ съ Людмилой Тимоѳевной до возвращенія старшей сестры съ лекціи. По счастію, лекція затянулась. Сестрица вернулась поздно и не въ духѣ, весьма сурово поздоровалась съ Кононовымъ и молча стала разливать чай, немилосердо дребежжа ложечками. Съ сестрицей пожаловала ея знакомая дама, "куцая", по мнѣнію Людмилы Тимоѳевны. Куцая, въ качествѣ дамы образованной, завела ученый разговоръ, обращаясь преимущественно къ Кононову. Тотъ отвѣчалъ ей односложно, только не обидѣть бы благородной дамы, и подумывалъ какъ бы улизнуть поскорѣе домой. Оказалось что поддерживать такимъ образомъ разговоръ не всегда безопасно.
-- Вамъ извѣстно, повѣствовала куцая,-- что свѣтъ дѣйствуетъ на глазъ. Это законъ....
-- Фактъ, неосторожно замѣтилъ Кононовъ.
-- Я очень хорошо знаю что такое фактъ и что такое законъ и напрасно вы меня учите, вскипѣла куце-ученая барыня,-- вы, мущины, думаете что мы ничего не можемъ знать, но мы вамъ докажемъ...
-- Принято называть....
-- Не думаете ли вы меня застращать авторитетами? Такъ я ихъ не признаю.
И въ доказательство того дама пустила въ него дюжину ученыхъ именъ.
-- Я вовсе не имѣлъ въ виду, началъ было Кононовъ.
Но отъ учено-куцей дамы не такъ-то легко было отбояриться. Она рѣшалась постоять за себя и за женщинъ вообще и пошла безъ милосердія опоражиняать свой умственный кошелекъ, крошечный, чуточный кошелечекъ для мелочи. И даже не для ходячей мелочи, а для воображаемой. Представьте себѣ что копеечки и денежки изъ серебра чеканится: какіе же кошелечки понадобятся?!
-- Да, хотя я женщина, черезъ четверть часа кричала она -- но очень хорошо понимаю что такое законъ. И я докажу вамъ... Что я вывожу изъ факта -- это законъ. Напримѣръ, я наблюдаю что человѣку ѣсть надо когда онъ голоденъ. И это законъ.
-- Точно такъ, съ поспѣшною почтительностію отвѣчалъ Кононовъ, вставая съ мѣста и берясь за шляпу.
-- Да, это законъ. А когда я наблюдаю что у меня слезы идутъ изъ глазъ и знаю что онѣ отдѣляются изъ слезной железы, это -- фактъ.
-- Такъ точно, еще торопливѣе и еще почтительнѣе проговорилъ Кононовъ, откланиваясь обществу.
О, еслибъ онъ зналъ какую ненависть къ себѣ поселилъ въ груди куцей дамы! "Я, кажется, сбилась, проговорила она про себя,-- но я знаю что такое фактъ и что такое законъ. И я ему докажу!"
Убѣжавшій отъ доказательства Кононовъ благополучно вернулся домой, но дома не все обстояло благополучно. Онъ дернулъ звонокъ, въ другой пошибче, въ третій еще: никто не отворяетъ. Онъ дотронулся до ручки, дверь отперта оказалась. Вошелъ, въ передней темно, дальше тоже, гдѣ-то слышится шуршанье и точно кто-то всхлипываетъ.
"Что тамъ?" подумалъ Петръ Андреичъ и отворилъ дверь въ кухню.
Его очамъ предстало таковое зрѣлище: у плиты, на четверенькахъ, стоялъ Семенъ Иванычъ и мыча стукался головой о края плитнаго устья. Дверка была отворена, но голова никакъ не попадала въ отверстіе. Семенъ Иванычъ не унывалъ и ревностно продолжалъ тѣ же упражненія. Амалія Ѳедоровна, всхлипывая, стояла возлѣ со свѣчей въ рукахъ, точно желала посвѣтить сожителю. Петровна подголасывала хозяйкѣ, ползая на колѣняхъ около художника. Она не то хотѣла оттащить его отъ плиты, не то припадала къ нему.
-- Нашла-таки, вотъ онѣ, чортовы, съ неудовольствіемъ сказала она, подавая деньги блондинкѣ.-- Сочтите-ка.
-- Гдѣ жъ онѣ были? съ тихими слезами спросила Амалія Ѳедоровна.
-- А все въ жилетѣ, въ кармашкѣ. Только подкладочка поразорвавшись, онѣ и запали, да я приловчилась. Зашить одначе надо будетъ; не то вывалятся еще. А сколько?
-- Ахъ, надо будетъ зашивать! Ахъ, тридцать семь! рыдала и считала деньги блондинка.
-- Ну, слава Богу!-- Петровна повеселѣла, и замѣтивъ Кононова точно устыдилась своей веселости и съ сокрушеньемъ доложила:-- Безъ правенькаго сапожка пришли-съ.
-- Ахъ, скотина! вырвалось у Кононова.
Дамы строго поглядѣли на него.
-- Надо однако уложить его. Ну, беритесь, распорядился Кононовъ.
Охмѣлѣвшее тѣло, послѣ немалыхъ трудовъ, было наконецъ водружено на постели и разоблачено отъ мокраго платья. Сниманье лѣваго сапога, вѣроятно, напомнило дамамъ о преждевременной гибели праваго, и онѣ сочли долгомъ оплакать покойника.
-- Ну что вы рюмите? почти прикрикнулъ на нихъ Кононовъ.-- Вамъ-бы его въ кухнѣ полѣньями, или пусть бы его подъ плитой ночевалъ...
Дамскія слезы мгновенно высохли, и дамы сухими, почти злобными глазама глянули на совѣтчика. "Ахъ ты, безчувственный этакой!" сказали сухіе глаза.
-- Ну, а все-таки парадную дверь запереть не мѣшаетъ, сердито проворчалъ Петръ Андреичъ и пошелъ къ себтъ.
Милый вечеръ не могъ кончиться досаднѣе. "Спать, спать!" рѣшилъ Кононовъ и улегся, но уснуть не могъ. Въ сосѣдней комнатѣ шуршѣли платья и слышалось неясное шушуканье. "Или опять заревѣли?" съ досадой подумалъ молодой человѣкъ. "Нѣтъ, хихикаютъ: деньги, должно-быть, еще нашли." Но вотъ, слава Богу, шуршанье, хихиканье и шептанье замолкли, только неугомонный дождикъ похлопываетъ, да пошлепываетъ. Хлопъ, шлееепъ, хлопъ, шлееепъ! "Ну-ка подъ дождикъ усну". Въ ушахъ что-то шепчется. "Что тамъ, бредитъ мысль,-- кто тамъ шепчетъ, зовутъ что-ли меня?" Звука явственнѣе, вотъ и разслышать можно. Хлопъ -- фактъ, шлепъ -- законъ!
-- Ахъ проклятая! какъ барабанную перепонку намозолила, проворчалъ Петръ Андреичъ и перевернулся на другой бокъ.
Подушка ли сползаетъ, голова ли въ нее тонетъ, только пріятно таково. Задремывается. "Вотъ-вотъ, сію, сію, сію секунду засну", засыпаетъ мысль. Въ глазахъ мерещиться начинаетъ; мерещится, ростетъ, яснѣетъ, опредѣляется.
-- Кто тамъ? забредила мысль,-- кто подходитъ?-- Ясно: Семенъ Иванычъ изъ плитной дверцы выглядываетъ, и лѣзетъ все ближе, ближе, до лица коснулся.
-- Фу, чортъ возьми! И Кононовъ опять перевернулся.
-- И отчего эта дрянь лѣзетъ? усиливается сообразить мысль.-- Когда засыпаешь всегда рожи представляются.... Да, да, она очень мила. И умница... Какъ бишь она это сказала?...
"Хлопъ -- фактъ, шлееепъ -- законъ!" опять явственно зачастило въ ушахъ.
"Мочи нѣтъ!" прошепталъ Кононовъ и думалъ было свѣчу зажечь, но дрема одолѣла.
-- Когда засыпаешь, усиливается работать дремлющая мысль, всегда шепотъ слышится, точно зоветъ... И собой она мила!
Въ глазахъ заметались разныя хари, но одна осидѣда. Ясно: изъ плитной дверцы Семенъ Иванычъ и опять цѣловаться норовитъ. И опять вертись. И снова: шлепъ -- законъ, хлопъ -- фактъ! шумитъ дождь. "Вотъ-вотъ засыпаю", едва бормочетъ сквозь сонъ мысль. И опять лѣзетъ изъ дверцы, а въ самыя губы норовитъ...
-- Ахъ, чортъ васъ возьми! Канитель! ругается Петръ Андреичъ и наконецъ-то, наконецъ засыпаетъ.
Такимъ образомъ окончился для Кононова этотъ дождливый день. Читательница (на память читателя я не разчитываю) припомнитъ что я обѣщалъ начать повѣсть съ самаго будничнаго и зауряднаго дня. Но это не значитъ чтобъ этотъ день прошелъ безслѣдно.
III.
Сестрица Людмилы Тимоѳевны, Паулина Тимоѳевна, что вчера столь упорно молчала и немилосердо дребежжала ложечками (единственная причина почему я не представилъ ее немедленно читателю), была особа.... нѣтъ, не особа; она терпѣть не могла этого слова и замѣняла его словомъ "личность". Она выражалась также и про другихъ: "умная личность", "пустая личность", "ученая личность" и такъ далѣе. Словомъ, всѣ ея знакомые были личности, и сама она была замѣчательная двадцати-лпяти-лѣтняя личность. По крайней мѣрѣ, она считала себя таковою.
Она думала про себя какъ про личность ученую, даже слишкомъ ученую, притомъ личность необыкновенно умную и чрезвычайно логичную. Она училась, постоянно училась, прилежно училась, училась съ тѣхъ поръ какъ начала себя помнить. Она знала астрономію, физику и математику, и не то чтобы на однихъ словахъ, а на самомъ дѣлѣ. Она была умна и до сихъ поръ еще не встрѣчала личности умнѣе себя. Она была вдобавокъ логична. Непрестанно заботилась она дабы все что она ни дѣлала и ни говорила было логично, и всѣ ея слова и дѣйствія отличались строгою логичностью. Въ другихъ, къ немалому негодованію и огорченію, она не замѣчала логичности; особенно нелогичны казались ей мужскія личности. Быть-можетъ это происходило отъ того что у нея была своя логика.
Знали Паулину собственно не Паулиной, а Павлой, въ честь бабки, игуменьи Она находила что не логично называть дѣтей глупымъ именемъ (таково, по ея мнѣнію, было имя Павлы) въ чью бы то ни было честь. Далѣе; игуменья была свекровью ея матери, а это имя, равно какъ вообще имена свойства, какъ-то деверь, невѣстка, золовка, шуринъ, казались Паулинѣ ужасно нелогичными. "У Нѣмцевъ нѣтъ же такихъ именъ, а если и были въ старину то они ихъ уничтожили: не логично обременять память лишними словами." Отсюда она выводила что русскій языкъ вообще не логиченъ; нѣмецкій гораздо логичнѣе. Къ своему горю она никакъ не могла отвыкнуть думать по-русски и утѣшалась тѣмъ что ради логичности предпочитала Германцевъ Россіянамъ.
Ея любви къ нѣмецкому племени не мало способствовало слѣдующее обстоятельство. Въ институтѣ облюбовала ее нѣкая классная дама изъ митавскихъ Нѣмокъ, взяла подъ свое крылышко и обучала ее нѣмецкимъ добродѣтелямъ. Добродѣтели сіи состояли въ порядливости, чистоплотности и бережливости. И воспитательница, и ученица были твердо убѣждены что оныя качества свойственны только Нѣмкамъ.
По выходѣ изъ института Паулина возгорѣлась желаніемъ увидѣть Германію, родину классной дамы изъ Митавы. Сіе было ей дозволено, и она покатила въ сопровожденіи своей воспитательницы. Паулина не только очаровалась, но были просто пришиблена нѣмецкою жизнью, показавшеюся ей олицетвореннымъ идеаломъ. Она восхищалась всѣмъ нѣмецкою безъ изъятія, безпрекословно и подобострастно. Все, все въ этой ученой странѣ казалось ей логичнымъ и она готова была на всякія жертвы только не отстать бы отъ Нѣмокъ. И что! будучи, между нами, сластеной, она отказалась отъ нѣкоторыхъ своихъ любимыхъ яствъ, какъ-то соленыхъ огурцовъ и поросенка подъ хрѣномъ, ибо оныхъ яствъ въ Германіи вкушать не дозволяется.
Послѣ двухлѣтняго пребыванія подъ небомъ Бюхнера и Фохта, Паулина (я предпочитаю звать ее однимъ именемъ безъ отчества, ибо отчество ей казалось нелогичнымъ) вывезла оттуда три сказанныя нѣмецкія добродѣтели, укрѣпленныя примѣромъ филистерской жизни, матеріалистическія воззрѣнія, нѣсколько свѣдѣній въ наукахъ и мужа своей дорогой воспитательницы, не замедлившей сочетаться законныхъ бракомъ съ ученымъ агрономомъ. Къ несчастію, всѣ эти богатства не пригонялись или вовсе не пригодились въ необразованной Россіи.
Начнемъ съ добродѣтелей. Порядливость перешла въ Паулинѣ въ болѣзненную страсть видѣть всюду безпорядокъ и заводить въ домѣ что ни день новые порядки. Чистоплотность въ брезгливость къ русской прислугѣ, казавшейся ой ужасно нечистоплотною, въ ту силу что сама Паулина, занятая науками, не удосуживалась наблюдать за чистотой своей личности. Паулина не раньше успокоилась какъ взявъ въ домъ горничную Нѣмку, которая, сообразивъ въ чемъ дѣло, взяла въ руки фрейлинъ. Многія русскія барыни, какъ я замѣчалъ, успокоиваются на этомъ. Бережливость Паулины весьма смахивала на скаредность; она усчитывала прислугу на каждой копѣйкѣ и все-таки была увѣрена что ее обкрадываютъ; она самолично отвѣшивала хлѣбъ для прислуги и вѣчно мучалась что люди жрутъ ужасно. Да, именно "жрутъ": про себя Паулина выражалась довольно безцеремонно.
Наконецъ Нѣмкинъ мужъ также не пригодился. Паулина мечтала сдѣлать его главноуправляющимъ своего и сестринаго имѣнія, но ей сего не дозволили. Имѣніе не было раздѣлено, да и сама Паулина оказалась въ то время несовершеннолѣтнею. Нѣмкинъ мужъ, при первомъ намекѣ Паулины быть главноуправляющимъ, пробѣжавшій за нею весь Мюнхенъ безъ шляпы, видя что дѣло не выгораетъ выругалъ свою жену, Паулину и варварскую Россію самыми скверными словами и пригрозилъ пожаловаться своему начальству. Паулина обидѣлась, но не на Нѣмца, а на нелогичность русскихъ законовъ считающихъ девятнадцатилѣтнюю просвященную дѣвицу несовершеннолѣтнею. Она была увѣрена что по ту сторону Вержболова такой нелогичности не существуетъ.
Паулина была дѣвицей и богатою невѣстой, но никто не заботился даже узнать замужняя она, вдова, или дѣвица и много ли за ней приданаго. Выражаясь моднымъ слогомъ, такой вопросъ былъ поднятъ всего однажды. Именно при поѣздкѣ Паулины въ наслѣдственное имѣніе черезъ городъ Коротоякъ, между штабсъ-капитаномъ Моргуновымъ и поручикомъ Дергуновымъ произошелъ слѣдующій разговоръ:
-- Видѣлъ, спросилъ Моргуновъ, -- нынче проѣхала грязьгородская помѣщица Воробьева?
-- Видѣлъ: больно мурловата, отвѣчалъ легкомысленный поручикъ.
-- Не бѣда: мурловата, за то говорятъ страсть богата, глубокомысленно замѣтилъ солидный штабсъ-капитанъ.-- А что она дѣвица или вдовая?
-- Она, братъ, ученая.
-- А-а!
Тѣмъ разговоръ и кончился.
Нельзя сказать чтобы сама Паулина никогда не мечтала о мужѣ и дѣтяхъ, но мечты эти были особаго свойства. Мужа она не представляла себѣ ни высокимъ, ни среднимъ, ни малаго роста, ни свѣтлорусымъ, на темнорусымъ, ни чернявымъ, на чиновникомъ, на военнымъ, на ученымъ, на помѣщиковъ, а видѣлось ей напримѣръ что сидитъ она звѣздною ночью въ саду и подлѣ нея личность въ мужскомъ платьѣ. И эта личность ни въ чемъ ей не прекословитъ и не возражаетъ, а только слушаетъ ее и восторгается ею. И обучаетъ она эту личность астрономіи, и говоритъ ему:
-- Другъ мой, видишь какая у тебя умная жена: всѣ созвѣздія знаетъ.
А личность ей въ отвѣтъ:
-- Да, мой другъ, я счастливъ что у меня такая умная жена.
При мечтѣ о дѣтяхъ Паулина видѣла что она сидитъ и читаетъ толстое нѣмецкое Руководство къ воспитанію дѣтей. Она читаетъ и примѣняетъ правила, а дѣтишки.... но она не иначе ихъ могла вообразить себѣ какъ въ видѣ олицетворенныхъ правилъ.
IV.
Паулина по-своему любила младшую сестру и заботилась о ея воспитаніи, то-есть чтобы сестра по возможности во всемъ походила на нее. Для достиженія такой цѣли, Паулина старалась удалить отъ сестры всякую пошлость и непрестанно толковала ей о необходимости серіозныхъ занятій. Людмила Тимоѳевна плохо поддавалась логичности. Отъ занятій она не отказывалась, но вздумала брать уроки -- оле ужаса!-- русской исторіи. Старшая сестрица хотя и нашла что младшая ist gan: verrücht, но покоряясь необходимости, и чтобы сестра не болталась, пригласила учителя. Что до знакомствъ, то Паулина не могла безъ ужаса вспомнить о пошлости личныхъ сестриныхъ и тети-Машиныхъ знакомыхъ, и на подмогу дерзости съ какою обращалась съ ними старалась окружить ее личностями умными и просвѣщенными. На Кононова Паулина Тимоѳевна до сихъ поръ не обращала никакого вниманія, но со вчерашняго вечера причислила его безповоротно къ "пошлымъ". Ей, какъ и ея куцей знакомой, показалось будто онъ вчера имѣлъ въ виду оскорбить если не всѣхъ женщинъ вообще, то по крайности женскій вопросъ, а на этотъ счетъ Паулина была особенно щекотлива.
Милая барышня сидѣла за фортепіано и разбирала романсъ; во время паузы она вспомнила что вчера ей весело болталось, и что Кононовъ былъ очень милъ. Въ это время ее позвали къ сесирицѣ. "Зачѣмъ я ей?" подумала Людмила Тимоѳевна и пошла съ тайнымъ предчувствіемъ выговора. Сколько бы она ни перебирала за что ей можетъ быть выговоръ, она никакъ не догадалась бы что разговоръ будетъ о вчерашнемъ. Паулина спросила долго ли просидѣлъ Кононовъ и о чемъ они разговаривали. Вопросы эти, или вѣрнѣе важно-озабоченный тонъ какимъ они предлагались, показались барышнѣ ужасно странными, и она едва удержалась чтобы не улыбнуться. "Неужели ей никогда не приходилось болтать?" мелькнуло въ головѣ.
-- И онъ вѣрно наговорилъ тебѣ кучу самыхъ пошлыхъ любезностей, сказала Паулина тономъ не допускавшимъ сомнѣнія.
Людмила Тимоѳевна съ изумленіемъ поглядѣла на сестру и ничего не отвѣтила.
-- Я говорю тебѣ это изъ желанія предупредить, продолжала старшая.-- Ты, пожалуй, примешь эти любезности за нѣчто серіозное и вообразить себѣ...
-- Помилуй, Паулина, онъ такъ рѣдко бываетъ у насъ, вставила меньшая.
-- Это ровно ничего не значитъ, отрѣзала старшая и продолжала въ томъ же наставительномъ тонѣ.
Милая барышня, слушая эти наставленія, удивлялась какъ это сестра такая умная, а не имѣетъ понятія о самыхъ простыхъ вещахъ, и отчего онѣ кажутся ей вовсе не въ томъ видѣ какъ бываютъ на самомъ дѣлѣ. И ей какъ-то жалъ стало сестру, и она рѣшила никогда ей впередъ не противорѣчить. "Пусть она говорить что хочетъ, надо быть къ ней снисходительной и ласковою: она вѣдь совершенное дитя", рѣшила Людмила Тимоѳевна.
Наставленія не имѣли иныхъ послѣдствій кромѣ того что начавъ снова разбирать романсъ и дойдя до той же паузы, милая барышня невольно улыбнулась вспомнивъ недавнія слова сестры и вчерашнее. Она перебрала весь разговоръ, и спросила себя отчего Кононовъ такъ рѣдко бываетъ у нихъ, и рѣшила что хорошо еслибъ онъ и другіе "нескучные" бывали почаще. Весьма можетъ быть что дальше она открыла бы что жаль что онъ рѣдко бываетъ, но была отвлечена приходомъ старика-дяди, недавно пріѣхавшаго изъ деревни. Дядя сталъ разспрашивать какъ поживаетъ племянница и кто у нихъ бываетъ, и Людмила Тимоѳевна объявила что больше всѣхъ знакомыхъ ей нравится Кононовъ. Она съ такимъ наивнымъ восхищеніемъ разказывала какъ съ нимъ весело что старикъ, страстно любившій племянницу, просилъ непремѣнно поскорѣй познакомить его съ молодымъ человѣкомъ. Племянница обѣщала. "А если онъ опять долго у насъ не будетъ?" пришелъ въ голову вопросъ. "И можетъ-бытъ вчера я ему наскучила и показалась глупою". Но слѣдомъ барышня улыбнулась, и эта улыбка говорила: "Нѣтъ, быть не можетъ".
Таково было послѣдствіе визита Кононова, въ соединеніи съ наставленіями Паулины Тимоѳевны, на Николаевской. Не безъ послѣдствій вчерашній вечеръ оказался и во флигелѣ господина Щурупова. Именно, блондинка на другое утро, когда Семенъ Ивановичъ еще не проснулись, разказала хитрой Петровнѣ о вчерашнихъ сосиськахъ, смѣхѣ и слезахъ. Петровнѣ все это показалось необычайно интересно и она разспросила кое о чемъ подробнѣе.
-- И онъ говорилъ зачѣмъ пьетъ Семенъ Ивановичъ? спросила Петровна.
Блондинка отвѣчала утвердительно.
-- А помните что онъ сказалъ какъ мы нашу чуду-то вчера укладывали?
Хитрая Петровна какъ этотъ, такъ и другіе вопросы, предлагала безо всякой не только задней, но и передней мысли, собственно ради поддержанія разговора. Но послѣдній вопросъ почему-то произвелъ впечатлѣніе за блондинку. Она точно что-то сообразила, и вдругъ вспыхнула. Петровна глянула на нее и прищурилась, а блондинка пуще загорѣлась, можетъ-бытъ потому что въ ту же минуту послышался изъ-за стѣны голосъ Семена Иваныча. Художникъ проснувшись услышалъ что разговоръ шелъ про сосиськи, и составилъ планъ какъ будетъ ѣсть ихъ.
-- Ты что тамъ о сосиськахъ болтала? спросилъ онъ вошедшую Амалію.
Та созналась.
-- Гм, особенно свирѣпо промычалъ художникъ. Неизвѣстно отчего зависѣло сіе свирѣпство: отъ обманутой надежды, или отъ ревности, только Амалія Ѳедоровна вся затрепетала и боялась какъ бы Семенъ Иванычъ не замѣтили этого. И о таковомъ обстоятельствѣ было сообщено Петровнѣ, и это заставило почтенную даму серіозно подумать о дѣлѣ. Какъ она думала и до чего додумалась будетъ своевременно объяснено читателю.