I.
Кононовъ проснулся поздно, съ тяжелою головой, и рѣшилъ питъ чай въ постели. Въ головѣ было смутно, неясно, туманно; мысли разбѣгались и спотыкалась на каждомъ шагу. О вчерашнемъ не сохранилось никакихъ воспоминаній. Отъ дѣлать-нечего и чтобы хоть на чемъ-нибудь сосредоточить мысль, Кононовъ протянулъ руку къ этажеркѣ съ книгами и потащилъ первый попавшійся томикъ. То были стихотворенія Огарева; онъ раскрылъ ихъ на удачу; выпала 83 страница, III строфа Монологовъ.
Кононовъ сталъ читать механически, но начало стихотворенія показалось ему: онъ рѣшилъ перечесть строфу съ большимъ вниманіемъ и началъ вслухъ:
Чего хочу?... чего?... О! такъ желаній много,
Такъ къ выходу ихъ силѣ нуженъ путь
Что кажется порой -- ихъ внутренней тревогой
Сожжется мозгъ и разорвется грудь.
Чего хочу? Всего, со всею полнотою!
Я жажду знать, я подвиговъ хочу,
Еще хочу любить съ безумною тоскою,
Весь трепетъ жизни чувствовать хочу!
А въ тайнѣ чувствую что всѣ желанья тщетны,
И жизнь скупа, и внутренно я хилъ,
Мои стремленія замолкнутъ безотвѣтны,
Въ попыткахъ я запасъ растрачу силъ.
Я самъ себѣ кажусь....
Кононовъ остановился.
-- Конецъ слабъ, проговорилъ онъ, пробѣжавъ глазами нѣсколько слѣдующихъ стиховъ,-- и читать не ст о итъ, но начало....
И Кононовъ принялся было анализовать начало.
-- Можно къ тебѣ? послышались чьи-то необычайно низкія хриплыя ноты.
-- Войди.
Низкія ноты исходили изъ гортани Семенъ Иваныча; его помятое (словно на немъ сидѣли) лицо выражало робкую пристыженность и мучительное самобичеваніе, сіи неизбѣжныя послѣдствія перепоя. Кудластые волосы, сильно намоченые квасомъ, слиплись и не были расчесаны, а только по мѣстамъ прихлопнуты ладонью. Они напоминали высокотравый помятый дождемъ лугъ.
-- Да-а, началъ было г. Худышкинъ,-- вчера....
-- Хорошъ былъ, отрѣзалъ Кононовъ.
Его мысль, оторваная при входѣ художника отъ начатой было работы, стала попрежнему смутна и туманна. Онъ говорилъ точно г. Худышконъ налицо не находился, а онъ, Кононовъ, самъ съ собою разсуждалъ о художникѣ. Размышленія сіи, надо чести приписать, были не изъ весьма для г. Худышкина одобрительныхъ и, главное, вовсе безцеремонныя. По той именно причинѣ что личное присутствіе художникя въ разчетъ не принималось, безцеремонность и неодобритедьность сужденій сопровождались безучастною холодностью, и не было въ нихъ и тѣни ни сожалѣнія, ни негодованія, на иного сколько-нибудь энергическаго чувства. Все это отражалось въ тонѣ какимъ Кононовъ излагалъ свои сужденія вслухъ. Холодная безцеремонность и безучастная неодобрительность тона сокрушительно и язвительно дѣйствовали на художника и безъ того, какъ замѣчено, расположеннаго къ сокрушенію и самоязвленію.
"Да лучше бы ты меня подлецомъ выругалъ!" подумалъ г. Худышкинъ, услыхавъ простое замѣчаніе: хорошь-молъ былъ.
-- Гм, кашлянулъ Семенъ Иванычъ чтобъ избыть язвительнаго чувства.
-- А сегодня, приступилъ онъ къ изложенію главной цѣли своего посѣщенія,-- какъ нарочно чортъ этотъ глазастый, хозяинъ, за деньгами явится: два мѣсяца, просрочено.... И дернуло жъ меня вчера сказать что за получкой иду!-- Тутъ совѣсть сильнѣе загрызла художника и съ тѣмъ вмѣстѣ въ головѣ всколыхнулись вчерашніе пары и онъ едва договорилъ:-- Тебя хотѣлъ просить.... не можешь ли впередъ.... хоть частъ....
-- Теперь нѣтъ, а на дняхъ получу и Амаліи Ѳедоровнѣ отдамъ; пусть прямо хозяину отнесетъ.
Тотъ же безучастно-безцеремонный тонъ!
"Да хоть бы ты сказалъ: надоѣло ужъ все впередъ, да впередъ.... Да лучше бы ты мнѣ.... въ рожу плюнулъ", мысленно не проговорилъ, а прохрипѣлъ несчастный страдалецъ.
-- И досада жъ!-- И точно досада кипѣла въ его голосѣ, только не на то досадовалъ онъ о чемъ разказать хотѣлъ, а на Кононова.-- И досада жъ! вчера пятьдесятъ рублей получилъ, и дернулъ же чортъ на билліардѣ, все продулъ.
-- Не вѣрнѣй-ли: въ правый сапогъ положилъ да съ нимъ вмѣстѣ и обронилъ!
Этого только не доставало! Мѣра художникова терпѣнія исполнилась.
-- Ну, Кононовъ, скрипнулъ онъ зубами,-- ты хорошъ, все хорошъ, но какъ нападетъ на тебя эта язва, такъ бы, кажется, тутъ тебя на мѣстѣ и....
Худышкинъ не докончилъ, и вдругъ спохватясь бросился бѣжать. Кононовъ смутно сообразилъ что Семенъ Иванычъ "осерчать изволили" и взялся за прерванную работу.
Худышкинъ не досказалъ слова "убить", но убѣжалъ не потому чтобы боялся убить Кононова. Въ ушахъ ли у него зазвенѣло или точно звонокъ звякнулъ, только глазастый чортъ хозяинъ заметался предъ "умнымъ окомъ" художника и трусъ велій объялъ его.
-- Петровна, Петровна! кричалъ онъ влетая на свою половину.-- А? ушла? Ну, хоть ты, Амальхенъ, скорѣе, скорѣе!
Амальхенъ засуетилась сама не зная чему и стала комкать сложеное на столѣ чистое бѣлье.
-- Ахъ, Господи, ничего-то ты не умѣешь, только и умѣешь что съ жильцами сосиськи ѣсть, безсмысленно укорилъ Семенъ Иванычъ свою любовницу и точно опомнясь завопилъ:-- Да, бѣги же, бѣги, ради Бога.
Въ это время явственно зазвякалъ звонокъ. Амальхенъ бросилась къ двери.
-- Да постой же, постой, ради Бога!-- И Семенъ Иванычъ ухватилъ ее за платье.-- Если хозяинъ, скажи вчера не получилъ, сегодня съ утра ушелъ. Ну, ступай.... Да, стой еще: не принимай его, слышишь, не принимай.... Да чего жъ ты стоишь? Господи, точно не слышитъ!
Звонокъ заливался. Амальхенъ въ страхѣ бросилась отпирать. Семенъ Иванычъ, гдѣ стоялъ, затопотался на мѣстѣ. Въ головѣ былъ адъ; все всколыхнулось, перепуталось и заклокотало: и винные пары, и разрозненная пара сапогъ и укоры совѣсти, и надворный совѣтникъ Щуруповъ. И великій страхъ налахъ на художника отъ этого каламбурнаго клокотанія въ головѣ. Сему удивляться не должно: нашъ умъ урожденный каламбуристъ, что извѣстно всѣмъ изучавшимъ народныя повѣрья и суевѣрья.
Амалія вернулась блѣдная и запыхавшись.
-- Ну что? отказала? Повѣрилъ?
-- Это къ Кононову толстякъ приходилъ.
-- А!
И г. Худышкинъ въ изнеможеніи грохнулся на постель обливаясь холоднымъ потомъ.
Толстякъ между тѣмъ прошелъ къ Кононову.
-- Ну такъ и есть, сказалъ онъ, остановившись въ дверяхъ,-- первый часъ, а они еще въ постелькѣ валяются, и книжечка въ рукахъ!...
-- Навѣрно Чулковъ. Не успѣлъ войти, ужь выбранился. И Кононовъ отбросилъ книгу.
-- Нельзя не браниться. Однако здравствуйте.
-- Здраствуйте.
Они пожали другъ другу руку. Толстякъ съ тяжелою одышкой плюхнулся въ кресло.
-- А, извините, что это вы читали? Знаете, не могу видѣть книги равнодушно.
-- Огарева перелистывалъ.
-- А-а!
-- И набрелъ на очень недурное стихотвореніе; раньше я его не замѣчалъ, но, право, хорошо.
Мысли возбужденныя стихотвореніемъ были яснѣе всѣхъ въ головѣ Кононова, не мудрено что онъ заговорилъ именно о нихъ.
-- Что вы! съ недовѣріемъ отозвался толстякъ.-- А ну-ка прочтите.
Кононовъ прочелъ.
-- Всего хочетъ, да еще со всею полнотою вдобавокъ! Молодецъ: губа не дура, сказалъ Чулковъ.-- Однако всего да еще такимъ манеромъ хотѣть значитъ въ сущности ничего не хотѣть или не знать чего хочется: "и это молъ вкусно, и то не дурно". Въ обоихъ случаяхъ, чувства мизерныя, а выраженіе козырное, хоть Фаусту въ пору. Въ результатѣ Фаустъ à la grand' misère ouverte. Но по-вашему оно не такъ? Толкуйте.
И пріятели, не видавшіеся близъ трехъ лѣтъ, принялись толковать стихотвореніе г. Огарева. Замѣчаніе Чулкова задѣло Кононова за живое: не стихотвореніе собственно было ему дорого, а свои, имъ навѣянныя, мысли.
-- Вопервыхъ, началъ онъ,-- за конецъ строфы не стою, возьмите и распните его. Мысль вообще не выдержана....
-- Не по головѣ пришлась, подхватилъ Чулковъ.
-- Во вторыхъ, вы напрасно на нее смотрите какъ на выраженіе лирическаго момента. Стихи не созданные, а головные, надуманные, даже начитанные....
-- По-просту, вычитанные, опять подхватилъ Чулковъ.
-- И съ тѣмъ согласенъ. Но все же мнѣ кажется оно выражаетъ моментъ, важный моментъ въ исторіи развитія личаости. Представьте себѣ -- и Кононовъ оживился, и чѣмъ дальше все больше оживлялся и съ тѣмъ вмѣстѣ все больше забывалъ о спорной строфѣ,-- представьте себѣ такой моментъ: личность -- я говорю о талантливой личности -- достаточно дозрѣла, чувствуетъ свою силу, хочетъ и готова испытать ее, но на чемъ? вотъ зарубка. А между тѣмъ, будто все манитъ, все влечетъ. Конечно, это чувство кажущееся: выборъ долженъ быть сдѣланъ и будетъ сдѣланъ. Но пока не сдѣланъ, пока личность колеблется, нападаетъ тоска. Тоска перелома; я сказалъ бы предсмертная тоска, еслибы вѣрилъ въ загробную жизнь. Впереди побѣда, и побѣда предчувствуется даже. Но именно вслѣдствіе этого предчувствія побѣды тоска сильнѣе, несноснѣе и кажется безысходною.-- Да, прибавилъ Кононовъ задумчивѣе,-- всякая побѣда тяжела, а побѣда надъ самимъ собою, побѣда воли надъ разумомъ еще тяжеле.... Но послѣднее къ дѣлу нейдетъ.
-- Прекрасно, и я все понялъ. Моментъ важный и высказали вы его важнительно, какъ говорилъ одинъ купецъ. Новое это къ господину Огареву не относится, а есть ваша самоличная отсебятина, какъ говаривалъ Карлъ Павлычъ Брюловъ. А у господина Огарева.... Позвольте-ка книжку.... Впрочемъ не надо.... Притворяться намъ съ вами не къ чему. Ни васъ, ни меня, оный поэтъ не занимаетъ, а привязались мы къ его Хочу потому что свои мысли высказать хочется. Такъ ли?
Чулковъ взглянулъ на Кононова. "Отгадалъ, подумалъ онъ,-- и за отгадку онъ не сердится: будемъ же говорить откровенно."
-- Итакъ, безъ обиняковъ, мнѣ хочется сказать объ одной вещи и эта штука вдобавокъ -- я стою на этомъ -- прекрасно выражена онымъ поэтомъ. Я говорю объ умственной несварихѣ....
-- Это что еще? Болѣзнь что да какая?
-- Болѣзнь и есть. И притомъ наша кровная, русская. Ея признаки -- отвращеніе это всякой здоровой и фундаментальной пищѣ и стремленіе къ закускамъ; происходитъ она отъ умственнаго объяденія во дни нѣжнаго отрочества и цвѣтущаго юношества. Дѣло бываетъ такъ: родится на свѣтъ умокъ, умишка ничего себѣ, далъ Богъ, здоровенькій и бодрый, и шустрый, правда нѣсколько склонный къ острословію, что можно хоть бы по мнѣ замѣтить, но послѣднее въ скобкахъ. Словомъ, настоящій дворянскій умъ. И предстоитъ его, сударь, воскормить или, коли угодно, воспитать. А чѣмъ? Слѣдуетъ не твердою пищей, а молокомъ духовнымъ, какъ говоритъ одинъ очень умный человѣкъ. И вотъ выдержки этотъ умокъ какъ слѣдуетъ, да муштру хорошую ему задай, и ничего: выходился бы. Не тутъ-то было; его съ первыхъ дней либо, по русскому, соленьями да печеньями, либо, по quasi-иностранному, пикулями да соями, да все съ перчикомъ, да съ каенскимъ.... Чаятельно, ни ростбифа, ни щей съ кашей потомъ оцѣнить не сможетъ. Извините, метафора грубенька выходитъ, да не бѣда! Ну-съ, все ему претитъ: и простота претитъ, и здоровье претитъ. Все либо прѣснятиной, либо кислятиной кажетъ. А жрать-то хочетъ, апетитъ, сударь, хоть и болѣзненный, а волчій: всего, кричитъ, подавай, со всею полнотою! И пошла умственная несвариха: ничто въ прокъ нейдетъ. И жалится: "ахъ, нравственно я хилъ, и прочая!" А если со стороны, откуда виднѣе, посмотрѣть, выходить вотъ что: "Вѣрую" не знаетъ, а Бога въ сторону; сужденія отъ умозаключенія не отличитъ, а кричитъ: у меня де своя логика. Ну, и пошла эта логика собственнаго издѣлія курбеты выкидывать, да еще намъ велитъ ихъ за глубокія нравственныя страданія признавать.
-- А вы, какъ погляжу, все такой же поклонникъ здоровья....
-- Да древнее правило: здравый умъ.... конецъ и проглотитъ можно.
И Чулковъ принялся яростно раскуривать потухавшую папироску. Кононовъ помолчалъ. И обоимъ это молчаніе было нужно, и пріятно. Каждый обдумывалъ слова другаго.
"Такъ вотъ до чего онъ дошелъ въ своей теоріи личности", подумалъ Чулковъ.
"А онъ чуть ли не больше прежняго сталъ ко всему прилагать натуралистическій взглядъ", сообразилъ Кононовъ.
-- Вы, кажись, еще что-то сказать хотѣли? началъ Чулковъ.
-- Успѣемъ еще... Вѣдь мы съ вами три года не видались.
-- Да, близь того.
-- О Рождествѣ три будетъ: я помню какъ вы уѣзжали.
И каждый подумалъ: "Шли-то мы съ тобой по разнымъ дорогамъ -- это ясно, да можетъ дошли во многомъ до того же. Только гора съ горой не сходится. А любопытно бы знать въ чемъ сошлись." И движимые такимъ желаніемъ оба заговорили вдругъ, и разсмѣялись.
II.
Пріятели пробесѣдовали не вспомнясь часа четыре добрыхъ.
Я не стану передавать ихъ бесѣды, но не потому чтобы боялся замедлить теченіе повѣсти. Будьте покойны, сударыня (я обращаюсь къ вамъ, моя читательница), я довольно свѣдущъ въ своемъ мастерствѣ и знаю что эпизоды, картины нравовъ, всякія подробности столь же необходимы для романа сколько излишни въ драмѣ. Я также вполнѣ раздѣляю сѣтованія тѣхъ кто жалуется что русскіе романисты никогда не дадутъ порядкомъ разговориться своимъ дѣйствующимъ лицахъ (точно, прости Господи, вамъ и поболтать-то не о чемъ!) такъ спѣшатъ на почтовыхъ разказать свою фабулу. Я не передаю бесѣды пріятелей по иной причинѣ; мнѣ необходимо какъ можно скорѣе познакомить васъ съ Владиміромъ Дмитричемъ Чулковымъ.
Жизнь обоихъ пріятелей, съ этой встрѣчи, перепуталась самымъ тѣснымъ образомъ; характеръ одного былъ бы не понятенъ и не ясенъ безъ характера другаго; они оттѣняли другъ друга и какъ бы взаимно дополняли одинъ другаго. Далѣе, Кононовъ охотно повѣрялъ пріятелю свои задушевнѣйшія мысли, свои интимнѣйшія чувства; Чулковъ участвовалъ во всѣхъ приключеніяхъ и злоключеніяхъ Петра Андреевича и былъ его неизмѣннымъ сопутникомъ въ странствіяхъ по мытарствамъ. Подъ таковымъ именемъ я разумѣю общества гдѣ имъ случалось бывать. Ахъ, сударыня, не знаю какъ вамъ, но мнѣ всякій разъ какъ я попадаю въ общество такъ-называемыхъ образованныхъ людей и прислушаюсь къ спорамъ и разговорамъ, мнѣ не шутя кажется будто моя грѣшная душа отдѣлилась отъ бреннаго тѣла и странствуетъ по мытарствамъ.
Все вышесказанное заставляетъ меня немедленно приступить къ сравнительной характеристикѣ молодыхъ людей. Это будетъ тѣмъ болѣе кстати что въ Прологѣ, увлекшись исторіей умственнаго развитія моего героя, я только мимоходомъ указывалъ на черты его характера. При характеристикѣ, до свойственной мнѣ обстоятельности (каюсь: порой, быть-можетъ, черезъ-чуръ обстоятельной), я приведу нѣкоторыя мнѣнія обоихъ пріятелей. Считаю это необходимымъ по тремъ причинамъ. Вопервыхъ, вамъ уже извѣстно, сударыня, какое значеніе я приписываю выжитымъ мыслямъ. Вовторыхъ, какъ я слышалъ; у насъ начинаютъ въ послѣднее время цѣнить умъ самъ по себѣ. Доселѣ, въ теченіе довольно долгаго періода, у насъ придавали особую цѣну краскѣ въ которую окрашены мозги. Такой порядокъ (извините за небольшое отступленіе) напоминалъ старинный анекдотъ о томъ какъ на ярмаркѣ, въ одномъ изъ южныхъ городовъ, Армянинъ продавалъ бабѣ ситецъ. Баба не совсѣмъ-то одобряла товаръ.
-- Казистый-то винъ казистый, толковала она, -- та не добротный.
Армянинъ до тѣхъ поръ не могъ убѣдить бабу, пока не схватилъ куска и не началъ тыкать имъ въ носъ.
-- Ты не смотри его добр о та, приговаривалъ онъ,-- ты нюхай его краска.
Баба сдалась. Такъ-то и мы занимались нюханьемъ краски.
Наконецъ, въ третьихъ, сударыня, потому.... но почему втретьихъ мнѣ необходимо изложить нѣкоторыя мнѣнія обоихъ пріятелей вы узнаете не раньше четвертой главы второй книги настоящей Исторіи.
Итакъ, благословясь, приступимъ.
Начнемъ съ рѣчи. Рѣчь Кононова отзывалась книгой и уединеннымъ размышленіемъ. Онъ былъ не прочь при случаѣ вставить пословицу, или иное народное реченіе, но ему для этого надо было предварительно уяснить себѣ точный смыслъ реченія, изучить и усвоить его въ кабинетной тиши. Рѣчь Чулкова была живая, скорая, непосѣдливая какъ онъ самъ. За словомъ онъ въ карманъ не лазилъ и обращался съ рѣчью по-свойски; онъ бралъ слова и реченія откуда придется, только вполнѣ выражали бы они въ данную минуту его мысль. Онъ передѣлывалъ иностранныя слова на русскій ладъ, пестрилъ бесѣду старинными и областными словами, выковывалъ новыя, особенно сложныя и усиленно держался синтаксиса народной рѣчи. "Суть-то въ томъ, говорилъ онъ,-- чтобы синтаксисъ былъ свой, а не переводный, тогда и мысль своя; а не въ томъ чтобы колоши мокроступами звать." Облѣпиться при такой лѣпкѣ онъ не боялся. "Ахъ, батюшка, отвѣчалъ онъ, когда иное его слово находили неудачнымъ, -- на то я Русскій чтобы по-русски безъ нѣмецкой отчетливости говорить. Да оно и не слѣдъ. Французъ вотъ одно время заставлялъ свою рѣчь по-придворному держаться, все ей приговаривалъ: "Tenez-vous droite", и она не только прямо, изящно даже держаться стала, а теперь тотъ же Французъ самъ на это плачется и какъ ни старается свою рѣчь растолкать, вполнѣ не можетъ."
Чулковъ любилъ поговорить со всякимъ. Кононовъ любилъ только дружескую бесѣду и съ чуть-посторонними больше отмалчивался. Несмотря на разговорчивость Чулковъ былъ скорѣй скрытенъ чѣмъ откровененъ; Кононовъ же съ близкими былъ вполнѣ откровененъ. Обычно люди разсуждаютъ по внѣшнимъ признакамъ: разговорчивъ человѣкъ -- значитъ душа на распашку, молчаливъ -- скрытенъ; такъ разсуждали и о Кононовѣ съ Чулковымъ. Кононовъ, какъ всякій истинно-откровенный человѣкъ, былъ разборчивъ на знакомства; Чулкову, какъ человѣку себѣ на умѣ, этого не требовалось. У Чулкова было еще свойство приспособляться къ людямъ. Кононовъ задохся бы въ такой средѣ гдѣ порой подолгу вращался Чулковъ. А Чулкову какъ съ гуся вода: онъ оставался самимъ собою и выносилъ интересныя наблюденія надъ удушаюшею средой. Способность приспособляться бывала ему порой не только отрицательно, но и положительно полезна. Она напримѣръ давала Чулкову возможность сближаться съ бывалыми и дѣловыми людьми. У Кононова такихъ знакомствъ почти не было и если случайно выпадали, то онъ не зналъ что съ ними дѣлать. Чулковъ же и цѣнилъ ихъ и умѣлъ ими пользоваться.
Приспособляясь, Чулковъ изрѣдка прикидывался и выдавалъ себя не за самого себя только въ такъ-называемой образованной средѣ, когда думалъ кого-нибудь "вышутить". Съ бывалыми же и вообще съ людьми простыми онъ оставался чѣмъ былъ самъ до себѣ: "милымъ бариномъ".
-- А притворяться, а паче переодѣваться ради народоизученія, говорилъ онъ, -- значитъ не по-ученому дѣйствовать. Случилось мнѣ разъ верстъ двѣсти на перекладныхъ съ переодѣтымъ народоизслѣдователемъ проѣхать. Ямщики его за человѣка даже не считали. "Эй ты, лохматый: подержи хомутъ-то!" Да еще выругаютъ коли не такъ что сдѣлаетъ. А онъ-то не нарадуется: совсѣмъ де за мужика считаютъ. Ну, чорта онъ и замѣтилъ. Сами подумайте: кто съ такимъ, прости Господи, лѣшимъ хорошій разговоръ имѣть пожелаетъ?
Сюда же относящаяся черта: Кононовъ никогда не дѣлая никакихъ опытовъ надъ людьми, былъ по возможности, и даже до крайней возможности, снисходителенъ, ласковъ и уступчивъ. Правда, на него, по выраженію Семена Иваныча, порой нападала язва, или какъ однажды картинно выразился онъ же: "любишь ты изъ чужой души вертлюги выворачивать" (Семенъ Иванычъ, какой ни на есть, все же художникъ быль.) Но эти "выворачиванья" Кононовъ производилъ, какъ мы видѣли, почти безсознательно; замѣть онъ, или даже покажись ему что не только сужденіе, тонъ его рѣчи глубоко оскорбителенъ для художника, онъ уступилъ бы, жаль бы къ нему почувствовалъ. И самъ долго вспоминалъ бы про это, и мучился бы какъ могъ до такой степени забыться. Чулковъ напротивъ склоненъ былъ глядѣть на большинство людей какъ на особей подлежащихъ изученію, и не прочь былъ производить надъ вами психическіе опыты. Для этого онъ доводилъ ихъ до сердца, или до абсурда, или же подводилъ такъ что человѣкъ обнаруживалъ предъ нимъ свою комическую сторону. Иногда въ этомъ онъ заигрывался, и даже приходилось ему каяться не въ одномъ опытѣ.
-- Что дѣлать, оправдывался онъ,-- я натуралистъ и знаю что опытъ выше простаго наблюденія.
Кононовъ либо близко сходился съ человѣкомъ, либо вовсѣ не сходился, и большинство, знавшее его шапочно, отзывалось о немъ похвально, или по меньшей мѣрѣ съ крайнею осторожностью, какъ о странахъ незнаемыхъ, или древнѣйшихъ періодахъ исторіи. Исключеніе составляли одни лгуны. Люди столь же мало знали и Чулкова, но имъ, вслѣдствіе его мнимой откровенности, въ силу его приспособляемости, часто казалось будто они знаютъ его даже лучше чѣмъ онъ самъ. Ничто до такой степени не бѣсило Чулкова, какъ эти "я тебя", или "я васъ хорошо знаю", а ему ихъ часто приходилось выслушивать. "Чорта ты знаешь", мысленно отвѣчалъ онъ знатоку, но вслухъ высказывалъ рѣдко, и только тѣмъ кого любилъ. Разъ Чулковъ назвалъ себя эгоистомъ при Полѣновѣ, съ кѣмъ былъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ.
-- Врешь, замѣтилъ Полѣновъ,-- я знаю, у тебя сердце доброе.
И онъ разказалъ какъ однажды, крѣпко нуждаясь въ деньгахъ, нигдѣ не могъ ими раздобыться; у Чулкова, онъ зналъ, денегъ то же не было, истратился на постройку новаго платья, но зашелъ къ нему на перепутьи поплакаться на судьбу. Чулковъ, освѣдомясь сколько именно нужно, сказалъ чтобы Полѣновъ больше не искалъ, что у него на примѣтѣ человѣчекъ у кого найдется потребная сумма.
-- Я успокоился, и побрелъ домой, досказывалъ Подѣновъ.-- Точно: черезъ часъ приноситъ деньги. Я съ радости ничего было не замѣтилъ. А потомъ гляжу что онъ все въ старомъ пальто ходитъ -- и что же оказалось? Онъ все новое платье продалъ.
-- Кончилъ? спросилъ Чулковъ.
-- Кончилъ. И ты все будешь утверждать что эгоистъ, что у тебя не доброе сердце?
-- А почему ты, несчастный юристъ, полагаешь что я по добротѣ сердечной новое платье продалъ? Попробуй-ка придумать кое-какія комбинаціи причинъ сего поступка -- оно тебѣ и полезно кстати будетъ: въ прокуроры норовишь. Вообрази: я ради спокойствія нервнаго, которое ты своею кислою рожей нарушалъ... или ради опыта...
-- Ну, расписывай: я тебя хорошо знаю...
-- Чорта ты знаешь, разсердился Чулковъ.-- Помни: не только другаго человѣка, хоть бы ты съѣлъ съ нимъ не то семь, а семью-семь пудовъ соли, каковъ онъ въ себѣ не узнаешь, а и самого-то себя, какихъ опытовъ ни дѣлай, вполнѣ не уразумѣешь.
Полѣновъ, конечно, остался при своемъ мнѣніи. Другіе тоже оставалась при мнѣніи что отлично знаютъ Чулкова, и не скупились на изложеніе своихъ знаній. Рѣдко о немъ отзывалась вполнѣ дурно, развѣ по злобѣ, вообще считали его "далеко не дуракомъ", но когда приходилось дать о немъ серіозный отзывъ, то большинство мялось и либо давало ругательный отзывъ, но не безъ заклинаній: "по долгу де безпристрастія", либо отзывъ похвальный, но съ поправкой, марающею, если не чернящею, Чулкова. Быть-можетъ одною изъ причинъ этого была здравость ума Чулкова, выражавшаясявъ полномъ отсутствіи робости при высказываніи сужденій, въ стойкомъ сопротивленіи всякому одностороннему взгляду, какъ бы моденъ и распространенъ онъ ни былъ. Да, все проститъ смертный своему ближнему, кромѣ здоровья.
Въ неблагопріятныхъ отзывахъ о немъ Чулковъ бывалъ порой и самъ виноватъ. Онъ наживалъ себѣ если не враговъ, то недоброжелателей частію въ силу привычки отгадывать чужія мысли, разумѣется, когда отгадка была удачна, частію отъ безжалостнаго разбиванія чужихъ иллюзій. Одинъ музыкантъ толковалъ ему программу своей симфоніи и особенно упиралъ на одно мѣсто.
-- Въ оркестрѣ тутъ скрипочки, конечно, пустите! замѣтилъ Чулковъ.
Музыканта покоробило.
-- Не люблю когда такъ прокрадываются въ мою душу, сказалъ онъ.
Въ другой разъ писатель en hегоe, собираясь писать романъ, высказывалъ Чулкову надежду что произведеніе выйдетъ совсѣмъ оригинальное.
-- Вѣдь съ сотворенія міра и до нашихъ временъ всѣ писатели точно помѣшались на любви. Любовь да любовь, точно человѣчеству иной заботы нѣту. Нѣтъ, пора это оставить, особенно въ наше время, когда столько новыхъ мыслей и люди пошли точно новые. Пора выдвинуть новыя страсти, а любовь -- на спокой. Что вы скажете?
Чулковъ отвѣтилъ ему первымъ стихомъ Иліады:
Гнѣвъ, богиня, воопой Ахиллеса Палеева сына.
Вообразите гнѣвъ генія въ новомъ родѣ!
Какъ бы то ни было, Чулковъ испытывалъ на себѣ нерѣдкую судьбу людей съ оригинальнымъ и стойкимъ умовъ: большинству хотѣлось глядѣть на него свысока. "Умъ, сказалъ Пушкинъ, любя просторъ, тѣснитъ."
III.
Возвратимся къ сличенію характеровъ обоихъ пріятелей.
Кононовъ говорилъ про себя, и какъ всегда въ серіозныхъ вещахъ, откровенно, что онъ самолюбивъ, но самолюбивъ интенсивно, только предъ самимъ собою. Его честолюбивыя мечты согласовались съ таковымъ свойствомъ самолюбія. Ему хотѣлось найти образованную среду, или за ея неимѣніемъ хотя бы избранный, но по строгому разуму избранный кружокъ и занять тамъ почетное и вполнѣ самостоятельное положеніе. Не внѣшній почетъ, ниже уваженіе избранныхъ было бы въ такомъ разѣ для него лестно, а сознаніе своей полезности, своей вліятельной пригодности. У Чулкова мечта была иная; вотъ что отвѣчалъ онъ однажды Кононову, выслушавъ его признаніе:
-- Ну, и я сказку вамъ чего мнѣ хотѣлось бы. Я желалъ бы быть отличнымъ, незамѣнимымъ альтистомъ или віолончелистомъ въ превосходномъ, первый сортъ, оркестрѣ. И чтобы дирижоръ у насъ былъ тоже первый сортъ: строгій, требовательный и выше всѣхъ какъ музыкантъ. Чтобъ его слово было для насъ закономъ не въ силу его положенія, а по сознанію что онъ лучше и выше насъ всѣхъ. Зналъ бы тогда что есть у тебя свое дѣло и дѣлаешь ты его исправно... Эти слова можете понимать двояко: и въ прямомъ смыслѣ, и метафорически.
Чулковъ говорилъ откровенно: мечта была дѣйствительно такова. Онъ скрылъ только, выражаясь его слогомъ, нѣкоторое усложненіе. Размышляя наединѣ, онъ приходилъ къ заключенію что за неимѣніемъ, и невозможностью найти идеальнаго дирижера слѣдовало бы пойти въ оркестръ къ сносному. Но тутъ онъ открывалъ въ себѣ помѣху къ такому соглашенію: "Я гордъ", думалъ онъ, "и мнѣ все будетъ казаться будетъ je suis à la merci какой-нибудь канальи. И это именно слѣдствіе гордости. Конечно, это качество, весьма для дьявола пригодное, человѣку въ себѣ умѣрять слѣдуетъ." И онъ старался побѣдить это дьявольское качество.
Объ извѣстности, а паче о славѣ съ ея минутнымъ крикомъ восторженныхъ похвалъ и судомъ глупца, ясно, ни одинъ изъ пріятелей не мечталъ. Кононовъ просто-на-просто не понималъ стремленія къ славѣ, а тѣмъ менѣе полагалъ чтобы такое стремленіе могло быть внутреннею потребностью человѣка; онъ улыбался, слыша толки какъ де важно, особенно въ ваше время, пріобрѣсти популярность; онъ улыбался когда говорили о славѣ великихъ людей: вѣдь они цѣнятся и понимаются столь немногими!
Чулковъ не только не понималъ стремленія ко славѣ, но даже хохоталъ надъ нимъ.
-- Извѣстность и слава приходятъ сами собой, говорить онъ.-- Заслужилъ ее человѣкъ, и славушка, несмотря ни на какихъ Зоиловъ, ни на какія ухищренія злобы, рано или поздно привяжется къ его имени. А не заслужилъ, то сколь бы временно и случайно онъ ни былъ славенъ, какъ вы его ни раздувайте, дутость обнаружится и онъ вмѣстѣ со славой вылетитъ въ трубу:
Какихъ не измышляй пружинъ
Чтобъ мужу бую умудриться,--
Не можно вѣкъ носить личинъ
И истина должна открыться.
Въ концѣ концовъ, всегда провожаютъ по уму, и заботиться всякій разъ идя въ домъ гдѣ бываешь чуть не каждый день каково тебя сегодня примутъ и каково проводятъ не только лишняя трата времени -- болѣзнь.
Чулковъ допускалъ впрочемъ такую "слабость" въ художникахъ-исполнителяхъ, вообще въ людяхъ такихъ профессій какъ напримѣръ адвокаты, профессора и проповѣдники, вся сила коихъ въ увлекательности живаго слова, словомъ, у всѣхъ тѣхъ чья слава кончается почти въ минуту ихъ физической смерти, и отъ кого черезъ поколѣніе остается пустое, безсмысленное и никого не шевелящее имя.
Кстати будетъ сказать о нѣкоторой теоріи Чулкова, всегда возбуждавшей горячее отрицаніе со стороны Кононова. Онъ увѣрялъ что геній никогда не гибнетъ и не умираетъ преждевременно, не исполнивъ своего дѣла.
-- Природа бережеть такіе рѣдкіе экземпляры, говаривалъ онъ.-- Геній выбьется и сдѣлаетъ свое дѣло какъ бы его ни забывали. Возьмите Сервантеса -- ужъ онъ ли, бѣдняга, не терпѣлъ всякихъ невзгодъ? Въ самыхъ кровавыхъ сраженіяхъ на самыхъ опасныхъ мѣстахъ стаивалъ, былъ раненъ, былъ и плѣну, бѣдность отъ него не отступала, весь вѣкъ какъ рыба о ледъ бился,-- и что же? дѣло свое сдѣлалъ, романъ создалъ. И прибавьте, среди всѣхъ этихъ передрягъ сохранилъ то что повидимому скорѣе всего могло утратиться, а именно: справедливость въ сужденіяхъ, ясную веселость и незлобивое сердце.
-- Но другіе, другіе-то развѣ погибли свершивши "въ предѣлѣ земномъ все земное"?
-- А почемъ вы знаете что нѣтъ? Геній можетъ высказаться, конечно, только при благопріятныхъ обстоятельствахъ; иначе онъ спокойно проживетъ весь вѣкъ въ своей семьѣ, и участь такого-то невысказавшагося генія, по-моему, завиднѣе чѣмъ другихъ: жизнь его была цѣльнѣе, счастливѣе, меньше отравлена. Говорятъ: у генія прирожденная потребность славы,-- враки; скорѣй напротивъ: отвращеніе къ ней и потребность спокойной жизни. Геній косенъ: не тревожьте его, и онъ всю жизнь будетъ, какъ Кромвель въ началѣ, самымъ серіознымъ образомъ заниматься прививкой и прищипкой деревьевъ, или какъ Мининъ торговать говядиной. Кому выпадала возможность вернуться на спокой, тѣ, какъ Шекспиръ или Цинциннатъ, и осуществляли его. И нашъ Пушкинъ говоритъ:
Я былъ рожденъ для жизни мирной,
Для деревенской тишины.
Правда, разъ геній выступилъ на поприще, въ немъ является желаніе, но опять-таки не славы, а полновластно царствовать въ своей сферѣ. Вѣдь цари не только на престолахъ да на биржѣ бываютъ. Въ чувствѣ своей силы, онъ хочетъ покорить "подъ нози враги и супостаты", или по слову Карляйля говорить: "кто тутъ смѣетъ возвышать свой голосъ? Я здѣсь, I am here". Итакъ, геній можетъ выступить изъ мирной жизни только при благопріятныхъ обстоятельствахъ. И кто вамъ сказалъ что эта благопріятность не является когда нужно и что ее отпускается на долю каждаго меньше чѣмъ слѣдуетъ? Нѣтъ, тутъ должна быть нѣкоторая пропорція и извѣстный законъ долженъ управлять ею: мы не знаемъ его, и воображаемъ что его нѣтъ. Можетъ-быть законъ таковъ: благопріятность обратно пропорціональна квадрату силы генія.
-- Утѣшительный законъ!
-- Я вѣдь не говорю: законъ именно таковъ; я его не знаю, о утверждаю что онъ есть. А преждевременная гибель что она значатъ? Можетъ быть, жизнь продолжалась бы только физически, творчество не шло бы впередъ; правда, физическая жизнь можетъ быть пріятна и полезна для близкихъ и родныхъ, но что въ томъ? А на счетъ среднихъ талантовъ, то врядъ ли природа на нихъ бережлива; вѣдь ихъ на сто всякихъ талантовъ приходится не меньше 60; не одинъ, такъ другой...
-- Какъ хотите, сердце возмущается. Это... безрадостно...
-- Нѣтъ, природа не то чтобы безрадостна, а равнодушна; какъ у Пушкина сказано: "равнодушная природа". И человѣкъ вѣдь, какъ доживеть до мудрой старости -- тоже ко многому равнодушенъ станетъ. Повѣрьте, и человѣчество стремится къ тому же мирному равнодушію ..
Мы знаемъ что Кононову не было настоятельной нужды торопиться выборомъ поприща. Семенъ Иванычъ, какъ вышло его жильцу наслѣдство, сказалъ ему: "ну, братъ, теперь тебѣ открыты всѣ дороги; попрошайничать ни на одной не придется". Чулкову, человѣку безъ гроша за душой, казалось бы слѣдовало возможно скорѣе сдѣлать такой выборъ. И нельзя сказать чтобъ онъ былъ беззаботенъ на этотъ счетъ, но еще меньше можно сказать что его забота была удачлива. Студентомъ онъ довольно прилежно занимался сравнительною анатоміей и думалъ было пойти въ профессоры. Онъ хлопоталъ о поѣздкѣ за границу на казенный счетъ съ цѣлію усовершенствованія въ наукахъ, но другіе кандидаты предпочитались. Еще тогда Чулковъ почувствовалъ что оно значитъ когда люди увѣрены будто хорошо тебя знаютъ. Въ его способностяхъ, пожалуй, не сомнѣвались, но были увѣрены что онъ никогда ничего не дѣлаетъ, и когда порой обнаруживлисъ его знанія -- удивлялись не имъ, а тому какъ онъ успѣлъ пріобрѣсти ихъ. Вздумай Кононовъ хлопотать о томъ же, его приняли бы съ распростертыми объятіями: до того всѣ были увѣрены что талантливая личность рано или поздно станетъ замѣтна на какомъ-либо поприщѣ. Поступить на службу Чулковъ пробовалъ не разъ, но начальство, въ началѣ къ нему благосклонное, въ рѣшительную минуту всегда виляло хвостомъ. Чулковъ въ объясненіе этого разказывалъ цѣлую легенду.
-- Раздумывая, повѣствовалъ онъ,-- о причинахъ таковаго хвостовилянія рѣшалъ я что вѣрно на дурномъ счету у тайнаго начальства. Но за какія бы провинности? Не знаю, но догадываюсь; всѣмъ обязанъ слѣдующему случаю. Была у насъ въ университетѣ какая то quasi-политическая исторія (ихъ вѣдь не оберешься!) и въ самый разгаръ ея ѣхалъ я въ Лѣсномъ дилижансѣ. И усѣлся подлѣ меня чиновникъ, какъ слѣдуетъ чиновникъ: съ бакенбардами и крестомъ на шеѣ. Сталъ онъ мое мнѣніе объ исторіи выспрашивать (видно порученіе такое имѣлъ), а я съ своей стороны опытъ надъ нимъ произвести задумалъ. Показываю видъ будто мнѣ Богъ знаетъ что извѣстно. Мой бакенбардистъ и разгорись, ушки у него на макушкѣ, а я какъ замѣчу вотъ-вотъ сейчасъ вскипитъ сей хотя не Бульйонъ, но все же крестоносецъ, совсѣмъ въ другую сторону махну. Ну, такимъ манеромъ пота три съ него согналъ, не меньше. Время разстаться пришло, онъ ко мнѣ: "на какомъ факультетѣ изводите быть?" -- Естественникъ молъ. "Вамъ бы лучше, говоритъ, по дипломатической части пойти: способности большія имѣете". И претонко, бестія, улыбнулся. И потомъ много разъ я его встрѣчалъ и на концертахъ, и на улицѣ, и въ театрахъ, и онъ будто не узнаетъ меня, а самъ всякій разъ украдкой на меня взглянетъ, и та же лисья улыбочка на мордочкѣ... Да,-- заключалъ онъ,-- нравоученіе таково: не дѣлай опытовъ надъ крестоносцами, не то навѣкъ тебѣ не быть кавалеромъ.
Какъ бы тамъ ни было, поприща гдѣ бы онъ могъ отличаться у Чулкова не было. Онъ поперемѣнно жилъ въ Питерѣ, Москвѣ и провинціи и разъ удосужился побывать въ Германіи; бывалъ переводчикомъ, гувернеромъ, занималъ частныя (какъ характерно говорится) мѣста и давалъ уроки, либо валялъ по всѣмъ по тремъ. Когда друзья совѣтовали ему избрать опредѣленный родъ занятій, онъ говорилъ: -- Сидючи у моря, непремѣнно дождеться погоды, и повѣрьте, если есть во мнѣ нѣчто пригодное, въ полномъ смыслѣ пригодное, оно улучитъ часокъ и выразится.
Кононовъ полагалъ что обладаетъ достаточнымъ запасомъ воли. Еще сегодня онъ выражалъ Чулкову увѣренность что побѣда воли надъ разумомъ совершится и талантливая личность сдѣлаетъ выборъ дѣятельности; при этомъ, точно отвѣчая на свою тайную мысль о канунишной тоскѣ, онъ замѣтилъ что побѣда всегда тяжела для побѣдителя. На дѣлѣ, онъ просто встрепенулся и прибодрился при встрѣчѣ съ любимымъ товарищемъ. Чулковъ, напротивъ, вслѣдствіе нападавшей на него робости, иногда предъ самымъ обиходнымъ поступкомъ, и довольно частаго сомнѣнія въ самомъ себѣ, не рѣдко плакался, разумѣется про себя, на отсутствіе воли. Что онъ терпѣливъ и выносливъ, онъ приписывалъ счастливой своей природѣ. "И притомъ, добавлялъ онъ,-- трудно выдержать только первую борьбу, а потомъ чѣмъ дальше, тѣмъ легче живется." Чулковъ никогда не мечталъ что ему придется выдержать бой съ церберами, стерегущими входъ туда куда ему во что бы ни стало нужно проникнуть; напротивъ, мечталъ что онъ и концѣ концовъ устроится и что все это сдѣлается само-собою, помимо его воли и непремѣнно случайно. Кононовъ былъ увѣренъ что онъ съ умѣлъ бы побѣдить любыхъ церберовъ напримѣръ, не случись дѣдовыхъ денегъ, онъ все-таки нашелъ бы средства поступить въ университетъ; голодалъ бы, выносилъ стужу, но таланта своего въ землю не зарылъ бы. Онъ приписывалъ даже свою терпѣливость относительно безобразій Семенъ Иваныча не мягкосердечію, а той же силѣ воли. Кто въ самомъ дѣлѣ мѣшалъ ему хоть завтра переѣхать на другую квартиру? Онъ не подозрѣвалъ что выпади таки необходимость, онъ подумалъ бы: "поди, отыскивай ее, другую-то квартиру, да еще Богъ знаетъ не хуже ли будетъ." И рѣшилъ бы онъ остаться на старой, но такую рѣшимость приписалъ бы несомнѣнно силѣ воли. Кто на морѣ не бывалъ, Богу не маливался, и у того не живетъ въ сердцѣ поговорка: никто какъ Богъ.
IV.
Оба любили и уважали другъ друга. Чулковъ любилъ Ковонова за внимательность къ чужой мысли, за желаніе ловятъ и оцѣнить ее, хотя бы она не согласовалась съ его собственными, за стремленіе отдать всему справедливость и за сердечную доброту. Всего этого онъ въ себѣ не видалъ. Ковоновъ любилъ Чулкова также за то чего, казалось или дѣйствительно, ему самому не доставало: за смѣлость и безстрашіе, за рѣзкость и "безжалостность" мысли, за общительность и житейскую, укрѣпленную наукой, наблюдательность. Въ разлукѣ они не переписывались, но всегда встрѣчалась друзьями и были увѣрены что иначе встрѣтиться не могутъ Да, мы любимъ отыскивать въ другихъ, порой даже не въ близкихъ людяхъ, то чего намъ самимъ по вашему мнѣнію не достаетъ, и въ такомъ случаѣ не рѣдко желаемъ именно этими сторонами походить на человѣка ими надѣленнаго. Мы недавно слышали будто каждый внутри считаетъ себя умнѣе и лучше всѣхъ -- врядъ ли это справедливо. Надо предположить меньшую грубость ума чтобъ онъ не могъ видѣть что въ другомъ умѣ нѣкоторыя стороны развиты сильнѣе; надо предположитъ сильную грубость сердца чтобъ оно не чувствовало что другое скорѣе его на помощь, благодарнѣе, благочестніѣе или добрѣе. Не только черти, но и люди лучше чѣмъ ихъ порой малюютъ. Но если въ живыхъ людяхъ мы любимъ замѣчать чего намъ не достаетъ, то къ излюбленнымъ писателямъ не рѣдко привязываемся именно за тѣ качества которыми болѣе или менѣе обладаемъ сами, но которыя у того или другаго писателя развиты сильнѣе и ярче, на наши глаза идеально. Исключеніе въ этомъ случаѣ составляютъ развѣ писатели, болѣе склонные и на другихъ писателей, даже мастеровъ, смотрѣть какъ на живыхъ людей. У всякаго образованнаго и полуобразованнаго человѣка есть свои излюбленные писатели; есть свои любимцы и у людей ученыхъ и полуученыхъ, у каждаго по своей спеціальности.
Кононовъ и Чулковъ читали съ разумѣніемъ и многое, и у нихъ поэтому не было литературныхъ "пристрастій"; они могли болѣе или менѣе цѣнить по достоинству и великихъ, и среднихъ, и малыхъ, но у каждаго былъ писатель кто привлекалъ сильнѣе, больше приходился по душѣ. На вопросъ почему такое предпочтеніе, они могли бы сказать: "я знаю, и тотъ, другой, и третій велики, можетъ-быть выше моего излюбленника, но что дѣлать? къ этому какъ къ брату лежитъ мое сердце, онъ какъ другъ-наставникъ освѣжаетъ и укрѣпляетъ мой разумъ." Узнать что именно тотъ и другой цѣнитъ въ своемъ излюбленникѣ значитъ добыть одинъ изъ ключей къ пониманію внутренняго человѣка. Оба наши пріятели любили напримѣръ Пушкина, но Чулковъ въ Пушкинѣ цѣнилъ выше его то, нигдѣ, даже въ порывѣ самой тяжкой грусти, не мѣняющее ему бодрое чувство, столь мѣтко понятое Фаригеномъ; для Кононова же Пушкинъ былъ милѣе и краше всѣхъ.
-- Я люблю Пушкина, объяснялъ Кононовъ, -- за чудно-гармоническое сочетаніе силы и непосредственнаго творчества съ тою умѣренностію и нѣжною мягкостью сердца которыя знаютъ и такъ умно понимаютъ почитатели Горація и Расина. Развитія сильныхъ, и притомъ чистыхъ страстей, какъ у Шекспира, у него нѣтъ; напрасно нѣкоторые сравниваютъ его Бориса съ Шекспировскими хрониками Пушкинъ не драматургъ, но онъ знаетъ Шекспировскую силу и она сказывается у него въ милыхъ и одновременно крѣпкихъ характерахъ, какъ Татьяна. Чувствую: слово "крѣпкій" не вполнѣ точно передаетъ мою мысль; еслибы можно было сказать "не сломимыхъ", выраженіе было бы найдено. Сила тутъ не въ порывѣ страсти, все крушащей въ человѣкѣ, а въ громоотводѣ страсти. Я читалъ одну статью гдѣ разбиралась наша старинная легенда: въ ней дѣвушка, или юноша, не помню хорошенько, остается чиста несмотря на всѣ соблазны и искушенія. Авторъ статьи негодовалъ на Русскій народъ зачѣмъ де не вышло изъ такого сюжета нѣчто въ родѣ легенды о Фаустѣ: ему, видите, захотѣлось бы паденія и потомъ, пожалуй, просвѣтлѣнія, но главное, чтобы паденіе было непремѣнно. Пушкинъ былъ согласнѣе съ народомъ, то-есть съ народомъ въ высокомъ смыслѣ этого слова. Пушкинъ не рисуетъ развитія сильныхъ страстей не потому, кажется чтобы не могъ, а потому что такое развитіе противно гармоничности его натуры. Шекспиръ безжалостенъ и за весьма малыми исключеніями равнодушенъ къ создаваемымъ имъ лицамъ какъ равнодушна и безрадостна сама природа; таковъ же Гомеръ. Можетъ-быть Шекспиръ выше, или громаднѣе, но онъ титанъ; Пушкинъ человѣчнѣе и не упуститъ случая подмѣтить человѣчность. Вспомните кузнеца Архипа въ Дубровскомъ: онъ хладнокровно поджигаетъ домъ гдѣ спятъ пьяныя приказные; онъ въ этомъ случаѣ если не злодѣй, то до забвенія всякой жалости ожесточенный мститель; его не тронули крики гибнущихъ людей, но вотъ кошка бѣгаетъ по краю крыши, въ огнѣ, и тотъ же кузнецъ спасаетъ ее: въ немъ просыпается жалость къ животному, и нѣтъ сомнѣнія что такомъ поступкѣ находитъ себѣ исходъ высшая, болѣе сердечная жалость. Такая черта подсказана Пушкину душевной гармоніей. И та бодрость чувства, неизмѣнная даже въ сильнѣйшемъ горѣ, эта бодрость, ее же вы такъ цѣните, Чулковъ, что знаменуетъ она какъ не ту же гармонію? Что онъ просилъ Бога возвратить въ душу поющаго ненависть Мицкевича:
О, Боже! возврати
Твой миръ въ его озлобленную душу.
Онъ былъ счастливъ, когда могъ сказать человѣку: нѣтъ, ты не проклянешь насъ за нашу безумную суетность:
Ты любишь громъ небесъ, а также внемлешь ты
Журчанью пчелъ надъ розой алой.
Про прелесть Пушкинской формы я не говорю: ее чувствуютъ даже полуглухіе; и какъ ей, выразительницѣ душевной гармоніи, не быть гармоничною? На Западѣ, въ послѣднее время, начинаютъ высоко цѣнить именно за эту внутреннюю гармонію Моцарта и Рафаэля, а еще недавно упрекали одного чуть не въ пошлости, другаго въ манерности. У этихъ трехъ геніевъ несомнѣнное душевное сродство. Я по крайней мѣрѣ чувствую его: когда слушаю Моцарта, или разсматриваю гравюры съ Рафаэля, я всегда вспоминаю нашего Пушкина. Всѣ трое производятъ на душу впечатлѣніе гармоническаго успокоенія, примиренія всѣхъ душевныхъ силъ. И всѣ трое -- замѣтьте это для своей теоріи, Чулковъ -- умерли рано, во цвѣтѣ лѣтъ, только-что достигнувъ зрѣлости. Для меня несомнѣнно что Пушкинъ, когда его узнаютъ на Западѣ, а время къ этому близится, найдетъ тамъ самыхъ задушевныхъ друзей.
Въ Шекспирѣ Кононовъ особенно цѣнилъ изображеніе тонкихъ психическихъ чертъ и гибкость въ переходахъ отъ рѣчи одного лица къ рѣчи другаго, но сознавался что чтеніе Шекспира всегда тревожитъ, порой возмущаетъ его душевный покой; Чулковъ восхищался въ Шекспирѣ тѣмъ что всѣ лица у нее какъ есть живьемъ, и каждое не только изъ главныхъ, но въ второстепенныхъ лицъ -- отдѣльный человѣкъ, особь имѣющая свои, столь опредѣленныя качества что смѣшать его съ другою нѣтъ возможности. Излюбленнымъ же писателемъ Чулкова былъ Аристофанъ.
-- Этотъ человѣкъ не знаю что со мной дѣлаетъ, говаривалъ онъ:-- когда за него принимаюсь, не чувствую что читаю; все до малѣйшей мелочи, точно живетъ во мнѣ, точно само собой приходитъ въ голову. Какъ бы вамъ сказать что это за человѣкъ? Прежде всего, самый здоровый человѣкъ во всемъ человѣчествѣ. Я читалъ гдѣ-то: Вальтеръ-Скотта называютъ здоровымъ въ больномъ вѣкѣ. Куда ему! У него и романтическая мечтательность и вмѣсто горячей любви къ старинѣ не рѣдко простое пристрастіе къ ней, до мелочного, антикварское пристрастіе: не даромъ же здоровяка Кромвеля прозѣвалъ. А мой Аристофанчикъ -- вотъ про Гомера говорятъ что порой дремалъ -- а мой здоровячокъ никогда боленъ не бывалъ. Ѣлъ, пилъ въ требу, какъ мужики говорятъ, и треба эта, надо думать, изрядная была; бесѣду умную вести съ нашимъ удовольствіемъ; любилъ же старину страстно, искренно, на весь вѣкъ; эта старина для него была во всѣхъ славномъ прошломъ его народа; онъ дурнаго въ ней не замѣчалъ, или вѣрнѣе не могъ замѣтить: онъ душу ея любилъ, самый ея сокъ, ея здоровое воспитаніе, здоровенныхъ воиновъ что дрались на Мараѳонѣ. Что за люди тогда были, рисуется ему, крѣпкіе, сильные, четырехъ локтей ростомъ! Не шатуны, не надувалы, не пролазы, какъ нынче. На театрѣ не бабьи нѣжности и вздохи выводились, а сильные мужи, полубоги: зрители учились какъ любить отечество, возгарались желаніемъ побѣждать враговъ: все облагораживалось, а нынче все опошляется; со сцены прежде слышались рѣчи мужественныя, какія приличны полубогамъ, а не будничныя, не такія гдѣ чуть не каждое слово можно понимать въ двухъ смыслахъ. Приходитъ этотъ человѣкъ въ міръ, осматривается, опознается -- боги!-- что за людишки! Вмѣсто здоровенно-умищенскаго Эсхила, тонковато-умноватенькій Еврипидъ (ну-тка, старина, переведи эти эпитеты на свой греческій!), въ почетѣ и силѣ какой-то Клеонишка, вмѣсто философовъ -- софисты, вмѣсто прадѣдовской крѣпкой вѣры въ боговъ легкое, полуученое безвѣрье; вмѣсто умныхъ рѣчей -- бредъ: то городъ, по-нашему государство, хотятъ на облакахъ строить, то бабы на вѣче рвутся, то мечтаютъ о всеобщемъ богатствѣ. Что ему, скажите, было дѣлать какъ не захохотать? Онъ и закатился, и прошу замѣтить: онъ смѣется, хохочетъ, заливается, какъ угодно скажите, только не насмѣхается, не хихикаетъ. То-есть злобы и желчи въ его смѣхѣ нѣтъ: желчность -- нездоровье, злоба безсиліе, и ихъ смѣхъ -- смѣхъ безсилья или нездоровья: Говорятъ: Аристофанъ надъ отдѣльными лицами хохоталъ; это и правда и не правда. Правда -- потому что героевъ своихъ называлъ по именамъ живыхъ людей; не правда потому что не извѣстное лицо осмѣять хотѣлъ, а извѣстную болѣзнь, жалость или мерзость; онъ всегда былъ выше личнаго продергиванья, даже когда задѣваетъ кого мимоходомъ; иначе онъ для насъ былъ бы ничѣмъ. И что за личности, когда порой бралось имя съ устъ молвы, безъ личнаго знакомства съ человѣкомъ? Охъ, эта мнимая свобода греческой комедіи, чему и понынѣ есть охотники завидовать! Не свобода она была -- своеволіе. Вздумалъ осмѣять софистовъ и сталъ прибирать имя погромче; слышитъ: "Сократъ! Сократъ!" онъ и бухнулъ. Вѣдь онъ какъ узналъ, уважалъ Сократа: иначе не было бы ему мѣста въ Платоновомъ Пир ѣ. И еще прибавлю: во многомъ что говорится о софистахъ въ Облакахъ, онъ сходится со мнѣніемъ о нихъ Сократа. За крѣпкія слова его обвиняютъ -- не за что; самая деревенская простота нравовъ. И позже: королева Елизавета и ея дамы хохотали себѣ надъ крѣпкими словами у Шекспира и не находили ихъ безнравственными. Видно люди прежде вообще здравомысленнѣе были и не пускались на выдумки гдѣ дѣло просто. Теперь на счетъ якобы насмѣшки надъ богами: пунктъ важный, безъ него весь Аристофанъ не понятенъ. Я говорю: насмѣшки не было. По-моему лучшее тому доказательство: Аристофанъ былъ любимымъ писателемъ Златоустаго Іоанна, а Златоусту какъ человѣку вѣрующему была бы не переносна простая насмѣшка даже надъ ложными богами человѣка въ нихъ вѣровавшаго. Аристофанъ былъ несомнѣнно человѣкомъ вѣровавшимъ и громилъ безбожниковъ. Однако надъ богами смѣялся же. Какъ разрѣшить это противорѣчіе? Онъ просто и къ нимъ, какъ ко всему на свѣтѣ, относился комически. Попробуемъ разъяснить сей пунктъ; можетъ-быть тогда точнѣе уразумѣемъ въ чемъ настоящій комизмъ.
Разъясненіе Чулкова примѣрно было таково:
-- Видите, въ наше время, въ образованной средѣ, люди вѣрующіе болѣе или менѣе восторженные лирики; я не говорю что въ старину, даже языческую, лиризмъ не былъ спутникомъ вѣры; но въ наше время онъ опредѣленнѣе, тоньше и чаще встрѣчается. Для такихъ людей въ святой области вѣры понятны только возвышенные порывы ума, сердечное колѣнопреклоненіе и умиленіе. Но гдѣ личность не обособилась, гдѣ вѣруютъ всѣ, гдѣ не было сомнѣнія, гдѣ религія является попреимуществу въ формѣ народно-эпической, тамъ возможно комическое отношеніе не къ сущности вѣры, нѣтъ (эта сущность священна для всѣхъ), а къ нѣкоторымъ явленіямъ въ области религіи. Кальдеронъ, напримѣръ, самъ былъ священникъ, членъ инквизиціи, а ему не казалось кощунствомъ вложить въ уста шута пародію на заключительныя слова мессы: Itе, comedia est. У насъ въ народѣ, при сильныхъ въ добавокъ остаткахъ двоевѣрія, такое отношеніе еще замѣтнѣе. Вспомните легенду объ Ильѣ и Николѣ; она религіозному лиризму кажется кощунственною, а въ ней и тѣни кощунства нѣтъ, тѣмъ паче безвѣрія. Въ ней чисто-комическое (сейчасъ объясню что оно значитъ), а потому ни мало не злостное отношеніе къ нѣкоторымъ сторонамъ религіи. Подкрѣплю наблюденіемъ. Однажды при мнѣ мужикъ разказывалъ не то легенду, не то полу сказку какъ онъ на небѣ побывалъ. И только-что онъ распространился о необыкновенныхъ удобствахъ тамошней церкви -- образа въ ней, видите, пряничные: онъ войдя перекрестился на нихъ, да съ дороги парочку и уплелъ -- какъ ударили къ обѣднѣ. Разкащикъ всталъ, набожно перекрестился и конца досказать не хотѣлъ "грѣхъ", говоритъ. Понимаете: теперь, сію минуту, когда ударили къ обѣднѣ и предъ нимъ встала строгая сторона вѣры -- грѣхъ, а раньше, за минуту раньше, когда этого не было, не грѣхъ было. Комическое, чисто комическое, reinkomisches, отношеніе ко всему въ мірѣ состоитъ въ томъ чтобы взглянуть на него не со строгой, не съ заправской стороны. Нашъ умъ, вся наша природа, какъ бы двулицая, въ родѣ Януса. Одно лицо строгое, другое веселое; одно трагическое, другое комическое. Одни глаза прозрѣваютъ что есть законъ божественный, великій, неизмѣнный; другіе видятъ человѣческое, смѣшанное, непрочное, обиходное, будничное. Есть въ народѣ выраженіе: суди меня не по закону (разумѣется, Божьему), а по человѣчеству; иначе: гляди на меня не строгими очами, а другими которыми видишь будничное. И вообразите теперь что вы глядите на все будничными глазами -- вы глядите комически; чѣмъ при этомъ покажется важное? Еще подходъ: когда мы думаемъ или дѣлаемъ важное и строгое, наше сердце въ этомъ участвуетъ; когда смѣемся -- животъ въ дѣлѣ. Сердце рвется къ высокому: животъ хохочетъ. Въ человѣкѣ обѣ стороны различимы, но не раздѣльны, и норма такова: сердце, рвись къ высокому, но не будь неумолимо къ человѣческой немощи; животъ, хохочи, но не смѣй смѣяться надъ высокими стремленіями сердца. Здѣсь грань, ее же не долженъ переходить ни трагикъ, ни комикъ. Аристофанъ былъ истинный комикъ, и, глядя въ комедіяхъ на все лѣвымъ лицомъ, уважалъ права сердца. Оттого никому не казались кощунствомъ его выходки надъ богами, а въ то время обвиненія въ нечестіи были въ ходу. Не знаю, понятно ли я выразилъ свою мысль, но если на половину да, то не странно будетъ если я скажу что Аристофанъ въ то же время поэтъ. И не въ лирическихъ только отступленіяхъ (каковыми, хотя не безъ натяжки, можно признать нѣкоторые хоры въ Лягушкахъ, а всюду, въ самыхъ комическихъ мѣстахъ. Да, онъ истинный комическій поэтъ, вдохновенный, съ неистощимымъ запасомъ образовъ, тоже конечно комическихъ. Оригинально, изумительно! Не даромъ же его звали "божественнымъ". Еще одна черта, и аминь: удивителенъ и вполнѣ самобытенъ планъ его комедій; въ первой части онъ всегда увлекается; городъ ли на облакахъ строятъ, бабы ли на вѣче идутъ -- все дѣлается самымъ серіознымъ образомъ, и доказательства какъ это умно и хорошо такъ и сыплются. Сомнѣнія, кажется, нѣтъ: выйдетъ нѣчто чуть не великое. И во второй части, онъ не вывертываетъ первой на изнанку, а только рисуетъ послѣдствія мнимо-великаго; оно мишурится само собою. И въ обоихъ не оберешься хохоту. Жаль что такимъ ходомъ комедіи рѣдко пользуются. Въ немъ, въ самомъ этомъ планѣ -- аттическая соль, но не слова, а самой мысли.
Пріятели наговорились не только до сыта, но и до обѣда. Рѣшено было провести весь день вмѣстѣ.
За обѣдомъ Чулковъ сталъ развивать программу вечера.
-- Я три года не былъ въ Питерѣ, и мнѣ хочется узнать въ чемъ состоитъ то ничто которое онъ въ настоящую минуту дѣлаетъ. Помните, Кирѣевскій сказалъ: Петербургъ дѣлаетъ ничего, Москва ничего не дѣлаетъ. Вотъ славянофилъ былъ, а прямо на этотъ разъ сказалъ.
-- А развѣ они говорятъ криво?
-- Нѣтъ, не то чтобы криво, а въ бокъ. Прямо напримѣръ сказать: всякій народъ долженъ быть духовно самостоятеленъ, а они въ бокъ: Петра бранить.
-- Но программа вечера?
-- А, сейчасъ. Отправимся мы въ нѣкій домъ, гдѣ собраніе будетъ. Меня о семъ извѣстилъ нѣкій старецъ, хорошій старецъ, во вкусѣ тѣхъ крутыхъ стариковъ какихъ Корнель лучше всѣхъ описывалъ; онъ кстати и поклонникъ Корнеля. А по имени Мина Иванычъ Кущинъ,-- не знаете?
-- Нѣтъ.
-- И не мудрено. Онъ здѣсь наѣздомъ. А познакомиться стоитъ: онъ человѣкъ клюжій....
-- Это что за слово?
-- Провинціализмъ. А значитъ оно хорошій человѣкъ, благоприличный. Противоположное неуклюжій, только къ духовнымъ качествамъ прилагается. Я хочу предложить любителямъ чистоты роднаго языка вмѣсто comme il faut употреблять. Все лучше чѣмъ дубовыя собственнаго сочиненія слова навязывать.
-- Что же за домъ?
-- А есть двѣ сестрицы, наши грязьгородскія помѣщицы; я съ ними прошлымъ лѣтомъ больше мѣсяца у сказаннаго Кущина прожилъ, онъ имъ дядей приходится. А по фамиліи сіи сестрицы Воробьевы.
-- Да я dxthf у нихъ былъ!
-- Ну какже васъ не бранить? По четвергамъ у нихъ наблюденія можно научныя дѣлать, а онъ по средамъ ѣздитъ!... Развѣ для бесѣды съ меньшой?
-- Я вчера въ первый разъ разговорился съ нею.
-- Напрасно: барышня она значительная, какъ говорятъ козловскіе мѣщане. Главное: куринаго въ ней мало. Знаете, мужики зовутъ бабъ куриный народъ.
"Нѣтъ, это не то; нѣтъ, онъ мало ее знаетъ", подумалъ Кононовъ и ему живо вспомнился вчерашній вечеръ, и онъ рѣшилъ непремѣнно отправиться къ Воробьевымъ.
Они отправились.