I.
Ударило половину котораго-то часа. Кононовъ безпокойно и торопливо взглянулъ на часы.
-- Половина пятаго? спросила Настасья Григорьевна.-- Не бойтесь, времени еще много. Вы отсюда успѣете въ десять минутъ.
-- Пробило половину не пятаго, а шестаго.
-- Въ самомъ дѣлѣ? Какъ мы съ вами заболтались.... "увлеклись"! съ веселымъ разсыпчатымъ смѣхомъ прибавила она.-- Что жъ, вы все-таки пойдете? Или....
Она взглянула на него, потомъ быстро замигала рѣсницами и широко раскрыла глаза. Ей вмѣстѣ съ тѣмъ припомнилось что онъ всегда восхищался такимъ движеніемъ глазъ, находя что у нея оно мило и граціозно, и она продолжала веселѣе:
-- Или.... или, знаете, пообѣдаемте, какъ въ старину, вмѣстѣ. Право, что одинъ день? Для стараго дружка и сережка изъ ушка. Такъ, кажется?
Она снова взглянула на него; она видѣла, онъ не прочь остаться, но не утерпѣла и сознательно продѣлала тотъ же кунштикъ глазами.
-- Остаетесь? Ну, вотъ еще разъ спасибо.
И съ торопливою живостью стала распоряжаться на счетъ обѣда.
-- Кузина заставила васъ сегодня напрасно прогуляться, и вы не придете.... И, конечно, немного подуетесь другъ на друга: милые бранятся, только тѣшатся.
Кононовъ не только пообѣдалъ, остался на вечеръ. "Съ разу отдѣлаюсь", два или три раза утѣшилъ онѣ себя.
Чѣмъ дальше подвигался вечеръ, тѣмъ интимнѣе становились воспоминанія. Она хотѣла знать какъ онъ поживалъ безъ нея и разказывала о своей московской жизни. Разказъ шелъ не ровно, съ перерывами; она путалась, уходила въ сторону, останавливалась, въ промежуткахъ вывѣдывала помнилъ ли онъ ее хоть малость, дѣлая вопросы мимоходомъ, отрывочно, неувѣренно, почти робко. Съ каждымъ его полупризнаніемъ, съ каждымъ словомъ намекавшимъ что онъ не забывалъ про нее, она становилась откровеннѣе и нѣжнѣе. Разгораясь все больше и больше, она заговорила о своей скукѣ, о мечтахъ, о томъ что дѣлала въ тоскливое время; проговорилась для чего ѣхала въ Петербургъ. Она сравнивала себя съ Татьяной, прочитала ея послѣдній монологъ къ Онѣгину, искусно оттѣняя болѣе подходящія мѣста и, разумѣется, съ выпускомъ двухъ послѣднихъ строкъ.
-- Еще одинъ такой вечеръ и я.... уѣду счастливая, оказала она на прощаньи.-- И въ самомъ дѣлѣ, Петръ Андреичъ.... И знаете, пусть это будетъ какъ на афишахъ пишутъ: по желанію публики во второй и самый послѣдній разъ....
-- Причемъ предполагается что публика вовсе не желаетъ?
-- Ну, на этотъ разъ, авось, она пожелаетъ, смѣясь отвѣтила Настасья Григорьевна.
Кононовъ вышелъ опьяненный ея рѣчами.
"Она любитъ, любитъ меня", звучало въ ушахъ, и весь сегодняшній день пробѣгалъ предъ глазами; онъ останавливался на подробностяхъ, на неуловимыхъ мелочахъ, на улыбкѣ, едва замѣтномъ вздохѣ, полудвиженіи при томъ или иномъ словѣ. Онъ старался припомнить при какомъ словѣ въ какой именно моментъ онъ понялъ что она его любитъ. У него начинало сосать сердце, точно піявка хорошо принялась; ему было и томно, и сладостно.
Всю ночь онъ полубредидъ, полудремалъ, безпрестанно просыпаясь, вспоминая что-нибудь, засылая и продолжая воспоминаніе во снѣ.
Онъ проснулся въ тревожномъ состояніи духа и сталъ торопливо перебирать вчерашній день, какъ школьникъ предъ самымъ вызовомъ учителя твердитъ урокъ.
"Да! какже я попалъ къ ней?"
Онъ вспомнилъ встрѣчу на Николаевской, куда и зачѣмъ спѣшилъ, вспыхнулъ и внутренно съежился, чувствуя себя виноватымъ, желая уничтожиться, провалиться сквозь землю. Онъ, казалось, стыдился стѣнъ. Послѣдовала реакція, онъ встряхнулся, прибодрялся, взглянулъ на все дѣло иными глазами. Чего онъ обезпокоился? Развѣ случилось что-нибудь особенное, страшное, непоправимое? Что онъ запоздалъ къ обѣду заболтавшись съ хорошенькою женщиной -- въ самомъ дѣлѣ какая бѣда! Пусть она кокетничала, намекала, полупризналась, положимъ, вполнѣ призналась что любитъ его; пусть даже онъ самъ слегка увлекся. О, Боже! какой молодой человѣкъ отвѣтилъ бы пуритански-чонорною холодностью на признаніе нѣкогда любимой женщины. Вещь очень понятная: это просто льститъ самолюбію. Но тутъ и конецъ. Дѣло вовсе не въ ней, а въ немъ самомъ.
Не промѣняетъ же онъ счастья всей жизни на прихоть, и не ей, не этой женщинѣ, опутать его! Развѣ онъ не ушелъ отъ нея въ тотъ вечеръ когда она молила его остаться, когда легко было добиться всего, будь малѣйшее желаніе?
-- И если тогда, поднявъ голову и гордо усмѣхаясь проговорилъ онъ,-- а если тогда, безумно влюбленные, я устоялъ, то теперь... Теперь, я, слава Богу, въ здравомъ умѣ и твердой памяти.
Довольный, отчасти даже черезчуръ довольный своими мыслями, онъ не хотѣлъ больше думать объ этомъ. "Кончено", прошепталъ онъ.
Торжествовать было рано. Онъ сѣлъ на диванъ, полузакинувь голову, безпечно смотря на дымъ папиросы, забавляясь какъ онъ стелется и волнуется въ солнечномъ столбѣ. Усталая воля спѣшила отдохнуть. Не занятая мысль бродила, волновалась и переливалась какъ папиросный дымъ. Не замѣтно для самого себя Петръ Андреичъ отдался мечтѣ и... забродили старыя дрожжи. Онъ видѣлъ, онъ слышалъ ее, онъ упивался ея признаніемъ, сознаніемъ что она его любитъ. Вотъ смотрятъ на него ея большіе глаза; онъ чего-то ждетъ... А, наконецъ-то! рѣсницы быстро бытро замелькали. "Какъ мило, какъ мило!" прошепталъ онъ. О, теперь бы ей пожелать чего-нибудь. Развѣ она не знаетъ когда она такъ дѣлаетъ глазами, онъ самъ не свой, онъ не думая согласится что бъ она ни сказала. "Да, продолжалъ онъ,-- да, мнѣ нужна именно такая женщина. Она можетъ сдѣлать со мною все, все... При ней у меня нѣтъ воли; она въ силахъ обезволить меня.... И онъ нѣсколько разъ повторилъ: "обезволить, обезволить".-- Что-то скажетъ, что прикажетъ она? Мнѣ нужно чтобы меня терзали, кололи, язвили; иначе я засну.... И эти силы что глухо бушуютъ во мнѣ, рвутся куда-то и безсильны какъ окованныя!... О, она разорветъ цѣпь, она укажетъ подвигъ, она какъ сказочная царевна задастъ задачу по силамъ, выше силъ, а я все-таки исполню ее
Кононовъ очнулся. Онъ ужаснулся своихъ мечтаній, цинизму своей мысли. Онъ вскочилъ и сталъ ходить, рѣзко махая рукой и сильно, до боли, зажимая пальцы о ладонь. Онъ не зналъ что съ собою дѣлать; онъ могъ только негодовать, бранить себя. Но онъ зналъ чего онъ не долженъ дѣлать; такимъ каковъ онъ теперь онъ не смѣетъ видѣть Людмилу Тимоѳевну. Не потому что ему будетъ стыдно, нѣтъ! О, еслибы требовалось только казнить и терзать себя, онъ и не задумался бы. Нѣтъ, его слова, взгляды, самое его появленіе послѣ такихъ мыслей будутъ оскорбленіемъ ея чистой души.
Петръ Андреичъ быстро подошелъ къ столу и написалъ Людмилѣ Тимоѳевнѣ записку что не совсѣмъ здоровъ и сегодня не будетъ у махъ, выразивъ сожалѣніе что вчера не засталъ ее дома. "А, можетъ-быть, и завтра не поздоровится", прибавивъ онъ на всякій случай. Позвавъ Петровну, онъ приказалъ ей отправить записку съ дворникомъ, или съ кѣмъ бы то ни было, во только поскорѣе, сейчасъ, сію минуту.
-- И пусть туда на извощикѣ ѣдетъ, добавилъ онъ.
Къ чему такая спѣшка, онъ не зналъ. Дѣло въ томъ что ему лично необходимо было какъ можно скорѣе на что-нибудь рѣшиться.
Записка отправлена и онъ опять наединѣ съ самимъ собою. И тянется день безпокойно, мучительно, безотрадно. Онъ то бранилъ и наставлялъ самого себя, то забывался, мечта и воспоминанія забирали его. А воспоминаній была такая гибель, и самыхъ разнообразныхъ, какихъ душѣ угодно; смѣшныхъ, забавныхъ, трогательныхъ, чувствительныхъ, скорбныхъ! О, Кононовъ много разъ язвительно смѣялся надъ людьми за неумѣнье понять истинно хорошее, простое и безхитростное, за вѣчное увлеченье разшитою блестками шумихой, внѣшнимъ, ничтожнымъ богатствомъ, а теперь самъ ради той же пестрой, богатой подробностями вереницы воспоминаній, забывалъ о томъ что по его же словамъ было глубоко, глубоко въ самой сердечной глубинѣ. Точно маленькая звѣздочка предъ солнцемъ, Людмила Тимоѳевна исчезала предъ Настасьей Григорьевной. Звѣзды днемъ видны въ глубокомъ колодцѣ, и загляни Кононовъ въ душевную глубь, онъ можетъ-быть и увидѣлъ бы свою милую звѣздочку. Но какъ было заглянуть когда все замутилось и затуманилось?
Къ вечеру онъ успокоился, или вѣрнѣй усталъ отъ безплодной переборки одного и того же. Назавтра онъ чувствовалъ себя разбитымъ и больнымъ, и нравственно и физически.
II.
Прочитавъ записку, Людмила Тимоѳевна задумалась.
"Неужели онъ дуется что меня не было дома? спросила она самое себя.-- Неужели ему весело затѣять мимолетную ссору и его могутъ занимать такія мелочи? Нѣтъ, между вами недолжно бы.... Или я одна? Нѣтъ, все это пустыя мысли. Отчего ему не можетъ нездоровиться, какъ ей вчера случилось выѣхать? Но зачѣмъ же въ такомъ случаѣ въ запискѣ упоминать о вчерашнемъ, зачѣмъ прибавлять: "а можетъ-быть и завтра"? Но тутъ Людмила Тимоѳевна замѣтила что сама начинаетъ перетряхивать соръ. "Я придираюсь, я точно не вѣрю ему", упрекала она себя. "Нѣтъ, нѣтъ, между нами этого не можетъ быть"....
На другой день она не шутя обезпокоилась о его здоровьи, и весь день ходила опустивъ голову. Тетя замѣтила и догадалась въ чемъ дѣло.
-- Хочешь, я пошлю узнать о здоровьи? Хочешь, я сама съѣзжу?
-- Нѣтъ, тетя, нѣтъ: онъ писалъ что не придетъ сегодня. Подождемъ, если и завтра...
Назавтра Кононовъ явился въ обычное время. Людмила Тимоѳевна украдкою, но зорко поглядѣла на него.
"Нѣтъ, я выдумывала на него: онъ какъ всегда. Онъ въ самомъ дѣлѣ былъ боленъ", подумала она.
Съ первыхъ же словъ Кононовъ замѣтилъ что ему не по себѣ, не такъ ловко съ нею какъ всегда. И слѣдомъ на него напала какая-то безпричинная возбужденность. Ему хотѣлось болтать, болтать весело и громко, хотѣлось заставить ее смѣяться. Онъ принялся что-то разказывать, догадался что оно вовсе не смѣшно, остановился и точно вспомнивъ почти закричалъ:
-- Ахъ, да! Я и забылъ! Вѣдь со мной намедни цѣлое приключеніе.... Я ѣхалъ къ вамъ, какъ вдругъ....
И онъ съ чрезмѣрною живостью сталъ повѣствовать какъ Настасья Григорьевна "похитила" его. Слово "похитила" вѣроятно понравилось ему, и онъ нѣсколько разъ съ значительною игривостью на разные лады повторилъ его.
-- И мы летали съ нею, летали, и потомъ она болтала, болтала! Право, не мудрено что я два дня проболѣлъ.
Людмила Тимоѳевна усмѣхнулась.
-- И я еще счастливо отдѣлался, прибавилъ онъ точно пришпоренный ея улыбкой.
Но тутъ ему кольнуло въ сердце: онъ почувствовалъ что лжетъ. "Или вовсе не слѣдовало говорить, или слѣдовало сказать всю правду", мелькнуло въ головѣ. Какая гадость! Мало того что онъ лгалъ, онъ точно умышленно забавлялъ Людмилу Тимоѳевну насчетъ кузины. Но разболтавшійся языкъ продолжалъ вертѣться въ силу инерціи, и Кононовъ продолжалъ забавлять Людмилу Тимоѳевну, въ то же время смутно соображая что намедни онъ былъ искреннѣе. " Тамъ я, покрайности, не лгалъ, успѣлъ онъ шепнутъ себѣ. Ему стало непереносно продолжатъ вранье, а онъ искалъ о чемъ бы заговоритъ.
-- Да! А васъ въ самомъ дѣлѣ не было.... то-есть въ которомъ часу вы вернулись?
-- Мы запоздали. Мы сѣли за столъ почти въ семь.
-- Ахъ, я успѣлъ бы!
Это восклицаніе вырвалось изъ души; то было единственное искреннее слово за весь день. Людмила Тимоѳевна вспыхнула. И она могла хотя минуту обвинять его въ желаніи завязать мелочную ссору! Искренность восклицанія отозвалась въ ея сердцѣ. Она готова была расцѣловать его, она любовно глядѣла на него, такъ глядѣла какъ онъ ждалъ что она поглядитъ чтобы сказать завѣтное, великое слово. Но ему ли было замѣтить этотъ взглядъ! Восклицаніе было искренно, и въ то же время онъ лгалъ. Развѣ ему непремѣнно надо было поспѣть къ обѣду, развѣ онъ остался противъ воли, и отчего онъ, если сейчасъ сказалъ правду, во весь долгій вечеръ не поспѣшилъ куда будто бы рвался всѣмъ сердцемъ?
"Проклятіе!" со злобой на себя подумалъ онъ.
Петръ Андреичъ не въ силахъ былъ больше забавлять Людмилу Тимоѳевну, и обрадовался какъ Богъ знаетъ чему приходу Мины Иваныча. Онъ нарочно завязалъ съ нимъ разговоръ объ археологіи, зная что старикъ не скоро съѣдетъ со своего конька. Наконецъ-то объявили что кушанье подано.
За обѣдомъ Петръ Андреичъ былъ грустенъ, разсѣянъ, почти ничего не ѣлъ и жаловался на страшную головную боль. Въ концѣ обѣда Людмилѣ Тимоѳевнѣ подали записку.
-- Ахъ, это отъ кузины! Ложа во французскій театръ. Мы уговорились... мнѣ такъ хотѣлось видѣть эту піесу: вы ее хвалили.
И взглянувъ на Кононова, она точно устыдилась своей радости: вѣдь онъ боленъ, вѣдь онъ, еслибъ и хотѣлъ, не можетъ ѣхать съ нами.
-- Я провожу васъ, отозвался Мина Иванычъ.-- А вы, Петръ Андреичъ, не запускайте и...
И старикъ подалъ Кононову полезный медицинскій совѣтъ.
-- Въ самомъ дѣлѣ, поберегите себя, съ заботливымъ безпокойствомъ сказала Людмила Тимоѳевна.-- Вы вѣрно тогда простудились.
Кононова опять точно въ сердцѣ кольнуло. Онъ зналъ что и не думалъ простужаться и выходило точно нарочно прибѣднился. Чтобы какъ-нибудь повернуть разговоръ, чтобы не видать этой незаслуженной заботливости, онъ спросилъ:
-- А Настасья Григорьевна развѣ сама не поѣдетъ что прислала ложу?
-- Нѣтъ, поѣдетъ, но она всегда запаздываетъ, смѣясь отвѣчала Людмила Тимоѳевн.
"А, имъ хотѣлось видѣть мое смущеніе, злобно подумалъ Кононовъ,-- хотѣлось узнать какое впечатлѣніе произвело ихъ признаніе, и вдобавокъ поставить меня между двухъ огней! Оно забавно, и.... хитро придумано. Хорошо же!"
Угроза не имѣла никакого смысла, онъ чувствовалъ это и злился сильнѣе.
Когда дамы ушли переодѣваться, Кононовъ, угрюмый и нахмуренный, забился въ темный уголъ. "Надо покончить дѣло сегодня же." А покончить дѣло, по его, значило нынче же вечеромъ зайти къ Настасьѣ Григорьевнѣ. Странный человѣкъ! Шуточный разговоръ при прощаніи онъ принималъ за серіозное обѣщаніе и чувствовалъ себя точно связаннымъ даннымъ словомъ. Не сдержать слова нехорошо, а въ настоящемъ случаѣ было бы трусостью; да, трусостью и предъ собой, и предъ Настасъею Григорьевной и вдобавокъ.... оскорбленіемъ, особенно послѣ всего что было, Людмилы Тимоѳевны.
"И благо ея не будетъ дома, я и зайду. Мнѣ что за дѣло: хочешь видѣть, сиди и жди."
Онъ окончательно запутался; за немногіе часы его мысль пріучилась лгать безо всякой причины, только бы не оставаться наединѣ съ самой собой.
-- Пора, тетя, право пора, мы и такъ опоздали, заговорила Людмила Тимоѳевна, входя въ комнату.
Они вышли вмѣстѣ. Она еще разъ просила его поберечься, сама поправила ему cache-nez, перестегнула пальто. Во всѣхъ этихъ движеніяхъ было столько нѣжности, столько любовной внимательности что Кононовъ былъ тронутъ. Садясь въ карету, она повторила просьбу поберечь себя и ея глаза такъ свѣтло, такъ лучисто смотрѣли на него. Кононовъ почувствовалъ что у него выступили слезы.
"Фу ты! разнервничался не хуже какой-нибудь бабы", сказалъ онъ, спѣшно отходя отъ кареты.
Не то чтобъ онъ стыдился своей чувствительности: ему не хотѣлось еще разъ сознаться что онъ не ст о итъ на такой.... ни какой заботы. Онъ невольно сталъ думать о другомъ, о первомъ что прошло въ голову. А что могло лродто въ голову, какъ не предстоящій визитъ?
"Еще рано, пожалуй захватишь дома и пожелаютъ остаться!" съ усиленною злобой подумалъ онъ, и сталъ мечтать какъ не застанетъ Настасьи Григорьевны дома, какъ оставитъ карточку, съ надписью "по желанію публики", какъ все это выйдетъ остроумно и какъ завтра он ѣ будутъ жалѣть что перехитрили поѣхавъ въ театръ.
Всѣми этими пустяками Петръ Андреичъ остался отмѣнно доволенъ. Таково-то разрѣшилась его угроза "хорошо же!" Отъ нечего дѣлать онъ пошелъ бродить, выбирая гдѣ меньше народу: видъ толпы, онъ чувствовалъ, раздражить и разсердитъ его. Сколько онъ ни ходилъ, времени оставалось ужасно много. Вспомнивъ что плохо обѣдалъ, онъ зашелъ въ первый попавшійся ресторанъ. Сидя въ ожиданіи заказанной порціи и постукивая ради сокращенія времени ножомъ о тарелку, онъ услышалъ что кто-то веселымъ и умягченнымъ голосомъ зоветъ его по фамиліи.
-- Неужели не узнаете? говорилъ господинъ, очевидно усердно полоскавшій зубы послѣ хорошаго обѣда.
И господинъ назвалъ себя. Оказалось, университетскій товарищъ.
-- Да что, присаживайтесь-ка къ намъ, тряхнемъ стариной, продолакалъ товарищъ и не дождавшись согласія Кононова, приказалъ перенести его приборъ "на нашъ столъ".
"Ахъ, чортъ тебя дери", подумалъ Кононовъ, и прибавилъ: "А, впрочемъ, не всѣ ли равно?"
За "нашимъ" столомъ сидѣлъ среднихъ лѣтъ помѣщикъ, представленный немедленно Кононову; человѣкъ, впрочемъ, безобидный: онъ только и дѣлалъ что попивалъ маленькими глоточками зельтерскую воду, да отпыхивался. Товарищъ болталъ за всѣхъ, воспоминая чего не было, говоря о дружбѣ молодости и университетѣ, и проболталъ съ часъ добрый.
-- А что, въ память старинной дружбы, не велѣть ли редерерцу? спросилъ онъ, подмигивая любителю зельтерской воды.
Но Кононовъ наотрѣзъ отказался, объявивъ что ему положительно вредно всякое шампанское.
-- Ну, красненькаго-то выльете, безаппелляціоннымъ тономъ возгласилъ товарищъ.-- Оно повредить не можетъ, и здѣсь отличное. Люблю я этотъ трактирчикъ, съ чувствомъ, въ порывѣ откровенности, прибавивъ онъ.
Чтобъ отвязаться, Кононовъ выпилъ стаканъ бургонскаго. Товарищъ наконецъ спохватился, изъявилъ сожалѣніе что нельзя остаться: "мы де въ оперу, а провинціаламъ это въ диковину", спросилъ адресъ Кононова, пообѣщалъ непремѣнно, непремѣнно побывать, тотчасъ же забылъ адресъ и убрался.
Кононовъ отъ выпитаго вина и болтовни чувствовалъ какую-то тягость во всемъ тѣлѣ, былъ недоволенъ собою, и выругалъ товарища:
"Что двѣ лекціи подлѣ тебя на скамьѣ когда-то просидѣлъ, такъ считаетъ себя въ правѣ вывѣдать всю подноготную".
Взглянувъ на часы, Петръ Андреичъ замѣтилъ что у него нервно дрожатъ руки, и злоба усилилась.
"Рано еще, чуть не съ зубовнымъ скрежетомъ пробормоталъ онъ.-- А онѣ поди одѣваются да прибираются. Окончательно поразить думаютъ."
Стыдясь безпричинной, нервно-бабьей злости, онъ сердито заказалъ чаю и потребовалъ газету. Онъ читалъ долго и усиленно, ничего не понимая, не замѣчая что давно уже мимо его похаживаетъ пожилой человѣкъ, покашливая, заглядывая въ газету, пофыркивая носомъ и выражая иные знаки нетерпѣнія.
-- Позвольте послѣ васъ, сказалъ онъ наконецъ голосомъ вызывающимъ на ссору.
-- Ахъ, сколько угодно! отвѣчалъ Кононовъ, отдавая газету.
Еще разъ взглянувъ на часы, онъ увидѣлъ что уже десять минутъ десятаго. "Пора", прошепталъ онъ, и съ радостнымъ чувствомъ что скоро совсѣмъ, совсѣмъ отдѣлается отъ всякихъ недоразумѣній, лжи и безпокойствъ, торопливо полетѣлъ въ гостиницу.
III.
Въ корридорѣ гостиницы его кто-то назвалъ по имени, и отчеству. Кононовъ узналъ горничную Настасьи Григорьевны и почему-то удивился какъ она знаетъ его имя и отчество.
-- Идите скорѣе, интимно-торопливымъ тономъ продолжала горничная, едва поспѣвая за Петромъ Андреичемъ,-- барыня просто измучились безъ васъ. Повѣрите, прокатиться выѣхать боятся, все думаютъ, вы безъ нихъ придете. Мы даже адресъ вашъ хотѣли узнать, да коммиссіонеръ здѣсь такой глупый, изъ Чухонъ что ли, все перепуталъ и принесъ какого-то Петра Антипыча... Куда же вы? Мимо прошли.
И отворяя дверь, она слегка дотронулась до его руки, точно намѣреваясь задержать въ случаѣ попытка къ побѣгу.
Настасья Григорьевна сидѣла въ гостиной и обхвативъ голову руками что-то читала. Она была въ бѣломъ пеньюарѣ, блѣдна, съ глазами какъ послѣ безсонницы, съ головой повязанною бѣлымъ фуляромъ. Эта повязка придавала ей особое выраженіе; лицо у нея было такое доброе, простое, русское, деревенское.
-- Что съ вами? вы больны?
Она слабо подала ему руку и молча указала на кресло.
-- А я думалъ вы въ театрѣ, растерявшись проговорился Кононовъ.
-- И потому зашли? Спасибо.
Ни искры веселости или насмѣшки въ голосѣ! Она съ трудомъ приподняла голову и съ такою тоскливою улыбкой, такими печальными главами поглядѣла на него. Они просидѣли молча. Кононовъ не зналъ что дѣлать, что сказать.
-- Я, кажется, помѣшалъ вамъ? неловко началъ онъ,-- вы читали, кажется, письмо?
Настасья Григорьевна черезъ силу приподнялась отъ спинки креселъ и взявъ бумагу со стола, передала ему.
-- Вотъ все что мнѣ осталось, точно въ сторону прошептала она, и Кононову показалось будто она сморгнула слезу.
Кононовъ машинально развернулъ рукопись. То были его стихи. Онъ заглянулъ въ бумагу съ неловкомъ чувствомъ автора которому попалось въ руки ребяческое, можетъ-быть сильно неудачное, произведеніе. Настасья Григорьевна замѣтила это выраженіе неловкости, и приписала его недовольству ея какъ бы навязчивымъ напоминаніемъ.
"Онъ ни капли не любитъ меня", подумала она, встала и въ сильномъ волненіи заходила по комнатѣ. Кононовъ не читалъ, и пробѣгалъ свою послѣднюю поэму. Онъ самъ не зналъ чему волнуется, о чемъ тоскуетъ, и руки опять нервно задрожали какъ раньше, когда смотрѣлъ на часы. Она остановилась, замѣтила перемѣну въ его лицѣ.
-- Ребячество, не правда ли? Случайная возбужденность нервъ, чувство на минуту.... А...
Она еще что-то хотѣла сказать, но точно вовремя опомнилась, сѣла и, закрыла лицо руками. Кононовъ смотрѣлъ на нее съ такимъ же тоскливымъ и тревожнымъ чувствомъ, какъ на свою поэму. И ему стало таково горько жаль ее, и... себя!
-- Оставимъ это, заговорила она.-- Я дѣлаю глупости.... къ чему разстраивать себя, васъ... Я не должна... Я сама не знаю что говорю....
-- Успокойтесь.
Онъ подошелъ къ ней, взялъ за руку и еще разъ попросилъ "успокоиться", тоже не вполнѣ зная что говорить. Она тихо освободила руку, слегка отвела его рукой, и опять закрыла лицо. Стройные, блѣдные, худенькіе пальчики нервно дрожали. Кононовъ растерялся; взялся рукой за лобъ, провелъ по волосамъ, и отошелъ къ окну, твердя что это пройдетъ, что она успокоится. Слѣдующая минута показалась ему за полчаса.
Она отняла руку отъ лица и сухими, почти злобными глазами поглядѣла на него.
-- Зачѣмъ вы пришли? что вамъ надо? нервнымъ, сухимъ, напекшимся голосомъ начала она.-- Вѣдь вы думали... знали что меня нѣтъ дома, что я въ театрѣ... Зачѣмъ же вы остаетесь?... Ступайте, я не держу васъ... Чего вы еще не знаете? въ чемъ еще я не призналась вамъ?... Я все сказала, все... Ну да, я люблю васъ... Вы это хотѣли слышать?... Что же, извольте, я повторю еще, и еще, сто, тысячу разъ...Ну, да, да, да! съ какимъ-то злобнымъ отчаяніемъ, еще нервнѣе заговорила она.-- Да, я люблю васъ, безумно, страстно... я для васъ пріѣхала сюда.... я для васъ... Но не надо мнѣ ни вашихъ сожалѣній, ни сочувствій, ни вашихъ грустныхъ взглядовъ... Оставьте меня... ступайте уйдите...
Она говорила еще и еще, повторяя тѣ же слова, и все настойчивѣе, и настойчивѣе.
-- Что жъ, довольны? Отомстили? за все?... Я первая, первая говорю вамъ что люблю... Вы никогда, никогда не хотѣли сказать... Что жъ, дождались... Уходите же, уходите....
И съ конвульсивнымъ движеніемъ, сорвавъ съ головы платокъ, она отбросила его отъ себя, схватилась руками за грудь, точно ее душило, и она хотѣла разорвать платье, и -- зарыдала. Кононовъ бросился къ ней, взялъ ее за руку, жалъ ее, не зналъ что дѣлать и помнилъ одно, что ему безконечно жаль ее.
-- Ради Бога, ради Бога, твердилъ онъ.
-- Воды, прошептала она.
Отъ бросился наливать, расплескалъ половину стакана пока подошелъ къ ней и чтобы ловчѣе было напоить ее, опустился подлѣ кресла на колѣни.
-- Ради Бога, ради Бота, не переставая твердилъ онъ.
Она выпила, вздохнула, тяжело отвела голову въ сторону, точно не хотѣла видѣть его, потомъ склонилась къ нему, обхватила его голову руками, глянула прямо въ глаза.
-- Уйди же, уйди, малый! прошептала она.-- Прощай!
И крѣпко стиснувъ ему голову, она поцѣловала его въ уста. Дрожь пробѣжала у него по всему тѣлу, охватила его. Онъ ничего не помнилъ, не хотѣлъ помнить, и только чувствовалъ что они отнимаетъ свои губы, что сейчасъ, сейчасъ они перестанутъ касаться его губъ. "О, ни за что!" И онъ невольно потянулъ голову вслѣдъ за ея губами, и опять поцѣловалъ.
У него закружилась голова; въ глазахъ завертѣлся чей-то образъ. Не называя, онъ узналъ его. "Когда тонешь", мелькнуло было въ сознаніи; но онъ недодумалъ и только почувствовалъ конецъ мысли. "Когда тонешь, говорятъ, въ одинъ мигъ вспоминаешь всю жизнь" -- вотъ что хотѣло мелькнуть въ угасавшемъ сознаніи.
-- И ты любишь, любишь меня, хоть немного, хоть каплю? спрашивалъ чей-то голосъ.
-- Да, да, я люблю, я всегда любилъ. Тебя, одну тебя. Въ ней, во всемъ что любилъ. Тебя, одну тебя, говорилъ онъ, и не зная, никогда ни узналъ что такія слова говорились имъ.