Вера шла по длинной аллее и следила за тем, как световые пятна и тени играли на песке, составляя неуловимую подвижную сеть. Голова у нее немного болела и глаза жгло от бессонницы и пролитых слез. Ей стыдно было вспомнить о том, как много она проплакала в эту ночь.
С тех пор, как Вера вернулась сюда из Москвы, где уже вторую зиму проводила у своей родственницы, богатой и скучающей барыни, неудачи и разочарования не покидали ее. С удивлением и грустью замечала она, что отношения ее с окружающими и даже с матерью становились все более странными и натянутыми. В тоне матери часто сквозили досада и раздражение. Вера не понимала ее недовольства. В Москве, окруженная людьми самых различных взглядов и направлений, в ту горячую пору жизни, когда умственные и нравственные запросы настоятельно требуют удовлетворения, Вера сумела найти и обособить маленький кружок, среди которого она чувствовала себя хорошо на совсем особый лад. Эти люди не были друзьями Веры, они даже не были особенно близки и симпатичны ей, но молодая девушка чувствовала, как они пробуждали в ней мысль, заставляя работать ее, и эта работа давала ей еще совсем неизведанное наслаждение. Случалось, что после долгих споров и сложных рассуждений, Вера с грустью думала о том, что решение того или другого вопроса, так горячо обсуждаемого, не имело, собственно, для нее никакого прямого значения. Ее жизнь, казалось ей, в силу каких-то необъяснимых причин, должна была остаться такой, какой была до этой поры, не подчиняясь никаким вопросам, решение которых в теории так волновало ее. И Вера замечала эту рознь, удивлялась возможности ее и тут же старалась успокоиться на том, что, в сущности, она и не задавалась никакими целями: она сознала в своей жизни какой-то пробел, пополнила его и теперь должна чувствовать себя удовлетворенной.
Странная неожиданность встретила ее по возвращении в деревенский дом и родную семью. Вера с удивлением оглядывалась и спрашивала себя, она ли изменилась, или изменилось все так близко знакомое ей с детства? Она ясно отдавала себе отчет в том, что раньше, как и теперь, ее мать кричала на прислугу, писала знакомому земскому начальнику записки с просьбой наказать того или другого из крестьян, в чем-либо не угодившего ей. Ясно вспоминала Вера, что прежде, как и теперь, ее отец с изысканной любезностью брал сторону сильного против слабого; окружал себя друзьями, привлекаемыми широким хлебосольством и обаятельной, величавой красотой княгини. "Враги", несомненно, тоже были; это были люди, требовавшие не угощений, а дела, не любезности, а справедливости; но о них не думали и над ними посмеивались, потому что их не боялись. Все это ясно вспоминала Вера, и неожиданность, встретившая ее, заключалась в том, что весь этот порядок вещей, некогда едва замечаемый ею, теперь сильно волновал ее и вызывал едва сдерживаемый протест. Особенно тяжело и горько было Вере осуждать отца. Гордый и временами крутой по отношению к подвластным и в чем-либо подчиненным ему, с детьми он был чрезвычайно снисходителен, нежен, любил проявлять свои чувства лаской, а у жены прямо заискивал и, видимо, расцветал, когда княгиня благосклонно принимала его заискивания. Веру, как единственную дочь, старик ласкал особенно часто. Его немного дрожащая и уже морщинистая рука скользила по волосам молодой девушки, он ласково заглядывал ей в лицо, и потому ли, что Вера никогда не была красива, потому ли, что таким способом лучше выражалась его нежность, отец говорил ей всегда одну и ту же фразу: "Моя девочка! Моя бедная девочка". Вера чувствовала на себе его любовь и мучилась своими осуждениями. С матерью, всегда холодной и избалованной поклонением, Вера сразу усвоила себе довольно резкий и уверенный тон. Этим тоном она хотела как бы подчеркнуть свою личность и заставить окружающих считаться с ней, но она чувствовала, как именно это желание возмущало и раздражало привыкшую к власти княгиню.
-- Что ты из себя строишь? -- не сдерживая своего раздражения, замечала Софья Дмитриевна.
-- Я ничего не строю. Я такая, как есть, -- пожимая плечами, отвечала Вера.
-- Ты, кажется, хочешь переучить весь мир. Твой тон с Маровым, с Андрюшей, да и со всеми прямо невозможен.
-- Но они возмущают меня, мама!
-- Кто это возмущает тебя? Все? Никто не угодил? Глупы все, ты одна умна, набралась фанаберии и лезешь учить всех.
-- Но ведь я никому ничего не навязываю.
-- В тебе не осталось не простоты, ни скромности. Под предлогом чего-то там возвышенного, ты просто зла и придирчива.
-- Зачем ты стараешься оскорбить меня, мама? -- в свою очередь горячо вскрикивала Вера. -- Оскорбить всегда легко, но оскорбление не доказательство. Я не могу высказаться, когда мы обе раздражены, а ты никогда не хочешь спокойно выслушать меня. Спокойно, без предубеждения.
-- Признаюсь, не хочу! -- притворно смеясь, говорила княгиня. -- Жили без твоих проповедей, Бог даст, проживем дальше. Глупо жили! Что же делать?..
Каждый подобный разговор, не выясняя ничего, все больше и больше отчуждал мать и дочь. Часто, сбитая с толку и огорченная, Вера запиралась в своей комнате и там наедине припоминала только что сказанные слова, удивляясь тому, что сама она, Вера, как нарочно говорила в этих случаях не то, что нужно. Она ложилась ничком на кровать и сочиняла длинные, убедительные монологи.
-- Почему ты думаешь, что я зла? -- шептала она, чувствуя, что слезы набегают ей на глаза. -- Если бы я была зла, мне бы не было обидно и больно. Ты думаешь, что я ненавижу людей? Но я ненавижу их отношение к жизни, а не их самих. Я уже потеряла это отношение и не могу опять приобрести его. Я так мелка и малодушна, что ради своего спокойствия я рада бы смотреть на все чужими глазами, но у меня что-то изменилось в душе. Я не обольщаю себя и не думаю, что я сама стала лучше, но это лучшее открылось мне. Я допускаю, что можно попирать истину, но я хочу, чтобы вы признали ее.
Всю эту ночь Вера плохо спала и мысленно много говорила с матерью. Более всего поразило девушку угаданное ею отношение Софьи Дмитриевны к намерениям Гарушина. Она слишком хорошо знала свою мать, чтобы сомневаться в том, что в ее глазах счастье дочери, ее чувства и взгляды отходили на задний план, стушевывались, а вперед, как пестрые, чванливые марионетки, выдвигались тщеславие, гордость и денежные расчеты. Этим марионеткам, годным только на то, чтобы их выбросили за дверь, должна быть принесена человеческая жертва, и Вера знала, насколько простой и естественной казалась эта жертва в глазах княгини. Именно об ней она словно забывала и заботилась меньше всего: жертва должна быть принесена.
"А за что же мне пропадать? Вы даже не любите меня!" -- с обычным задором и глубокой горечью мысленно восклицала Вера. Ей представлялось бесцветное, апатичное лицо Александра Гарушина, его мутный взгляд, его брезгливый, презрительный тон. Мысль, что он, из каких-то неясных ей расчетов, хочет купить ее, заставляла кровь бросаться ей в голову. Чутьем женщины угадывала она, что Гарушин не только не любит ее, но что она прямо не нравится ему.
-- Никогда этого не будет! Никогда! Лучше смерть! -- бесповоротно решала она и тут же с своей порывистой способностью переходить от одного чувства к другому, вполне противоположному, она радовалась, воображая, как удивит и оскорбит Гарушина ее отказ.
-- Я свободна! -- говорила она себе гордо и радостно. -- Нет ни у кого власти надо мной.
-- Мы все в его власти, в его распоряжении... -- припоминала она вдруг слова матери. Да, да... "Они" ждут жертвы, "они" хотят ее. Если она принесет эту жертву, им не будет жаль ее, они будут рады.
В груди Веры что-то мучительно сжималось и ныло. Чему бы она обрадовалась теперь больше всего на свете, -- это дружескому участию и дружескому совету. Но за участием и советом ей идти было некуда. Она подумала об отце, но отец был слаб и болен, его нельзя было расстраивать. Если бы она пришла и приласкалась к нему, он положил бы свою руку на ее голову и сказал бы: "Моя девочка! Моя бедная девочка!"