Гарушины ездили часто, но вместо того, чтобы тревожиться и возмущаться, как делала это княгиня, старый князь привык к их посещениям, играл с Петром Ивановичем в пикет, Александра же часто не замечал и утверждал потом, что уже давно не видал его. В большинстве случаев княгиня не выходила из своих комнат, старики садились за игру, а Александр Петрович присоединялся к молодежи и, слушая их разговор, переводил свой мутный взгляд от Веры к Ане, словно сравнивая их.
Часто он заставал здесь Листовича. Все общество собиралось у пруда или в круглой беседке. Аня неизменно что-нибудь шила, Маров говорил, выкуривая одну папиросу за другой и, видимо рисуясь, щеголял несколько циничной, но ненасытной жизнерадостностью. Вера следила за ним исподлобья, сдержанно волновалась и иногда, не выдержав, горячо и порывисто возражала ему.
-- Я не знаю лжи лицемернее и глубже, как эта ваша рассудочная любовь, -- говорил Маров. -- Любить рассудочно, это значит не любить никого. Мне дано чувство, и я пользуюсь им для тех, кто мне близок, кто мне приятен. У меня есть стакан доброго старого вина, и я знаю, что это вино доставит мне наслаждение. Но если я возьму и вылью его в этот пруд, то вода от этого не будет вкуснее, а вина у меня не станет. Вот та любовь, которую вы проповедуете!
Он помахал себе в лицо своей широкополой соломенной шляпой и оглянулся, стараясь подметить произведенное впечатление.
-- Не можете любить, так и не надо! -- чуть не крикнула Вера. -- Я вот тоже не могу... Зачем же лгать и притворяться? А только, я уверена, что в каждой душе есть что-то... какая-то жалость, какая-то нежность. Ее надо найти, ей надо дать развиться... Для нее все равно: свой ли, чужой ли. И зачем вы хотите отрицать, если это чувство именно поднимает вас из ничтожества? От чего вы защищаетесь?
-- Вера Ильинишна! Княжна! -- заговорил Маров, прижимая руки к жилету. -- Я не ищу лишних страданий. На долю каждого отпущено их достаточно. Я не ищу...
Он грустно покачал головой и вдруг переменил тон.
-- Моя любовь должна дать мне другое, -- восторженно воскликнул он. -- Я хочу радости, а не жалости, и, если я принесу кому-нибудь каплю счастья, я скажу себе, что и моя жизнь прошла недаром.
-- Да, это так, -- сказал Листович и выразительно поглядел на Аню.
Девушка густо покраснела.
-- Да о чем же мы говорим? -- нетерпеливо крикнула Вера. -- Я согласна: мы все мелки, ничтожны и эгоистичны, и мы можем еще так жить и нам может быть хорошо... Что вы мне доказываете? Повторяю, я с этим согласна. Но я не могу согласиться, что именно так должно быть. Я убеждена, что все мы лучше того, чем сами думаем, только боимся себя и того, что в нас есть лучшего... И скажите мне еще, где гордость? В чем ложь? В том, что я признаю зло и хочу, чтобы его было меньше, или в том, что я признаю зло и выставляю его, как знамя, наперекор всему, с бесстыдством, которому нет оправдания!
-- Княжна! -- вскрикнул Листович. -- Большая гордость в таком осуждении!
-- Да, да, я знаю! -- вне себя подхватила Вера. -- И мне все равно. Судите меня, как я вас сужу, но я должна была сказать то, что я сказала. Я бы прибавила еще... -- уже тише договорила она, -- но в этом вы уже не поверите мне! Я охотно прибавила бы еще, что и себя я осуждаю так же горячо, как вас, и себя я... ненавижу... Но вы не поверите, не поверите...
Выражение мучительного стыда пробежало по лицу Веры, она отвернулась и замолчала. Настала длинная и неловкая пауза.
Маров вздохнул и стал ощупывать свои карманы.
-- Юрий Дмитриевич! Одолжите папиросочку: свои все вышли.
Александр Петрович присутствовал при разговоре с выражением нескрываемой, даже несколько высокомерной и совершенно искренней скуки. Он не понимал этой впечатлительной, некрасивой и о чем-то страдающей девушки и ему казалось, что из всех присутствующих он один только искренен в своем презрении к этим ненатуральным разговорам.