В доме отца Александр Петрович почти все время лежал на софе с книгой или газетой, очень много ел, но больше всего скучал. В деревне он никогда не жил подолгу, и тихая монотонная жизнь совсем не отвечала его вкусам. Особенно раздражительным становился он после того, как лакей подавал ему привезенную почту. Он озабоченно пробегал письма, а в газетах останавливался только на отделе биржи и затем на отчетах о летних петербургских увеселениях. Лицо его вытягивалось и глаза становились совершенно мутными.
-- Что? Опять нездоров? -- спрашивал его отец слегка насмешливо.
-- Нет, здоров, -- вяло отвечал он.
-- То-то. А я уж думал опять желудок. Как? Что?
-- Ничего. Мне, знаешь, надоела вся эта церемония. У меня есть дело, а я живу здесь, в этой глуши, куда и газеты-то приходят только на третий день.
-- Но у тебя отпуск.
-- Ты отлично понимаешь, что я говорю не о службе. У меня другие дела.
-- Любопытно знать! -- прищуриваясь, спросил Петр Иванович. -- Не секрет?
-- Нет, не секрет, -- слегка краснея и раздражаясь, ответил Александр. -- Я веду игру на бирже. Ты это знал и раньше.
-- Слышал, кое-что слышал. Кажется, очень счастливо? Загребаешь деньгу?
Александр нахмурился.
-- Нет, не загребаю. У тебя неприятная манера спрашивать о том, что ты уже знаешь.
Петр Иванович тихо засмеялся.
-- Не любишь? А за мои хозяйственные затеи опасаешься? Как бы я лишнего не тратил -- это страшно?
В его холодных острых глазах мелькнуло на миг неуловимое выражение горечи, он перестал смеяться, но сейчас же дружески хлопнул сына по плечу.
-- Теперь это надо оставить, -- серьезно заговорил он. -- Всему свое время. И всякие эти оперетки и шансонетки... Немало, поди, и эти фокусницы стоили? -- весело подмигнул он. -- Букеты, да конфеты, а то и что посущественнее... Ну, ну! Не хмурься, не буду. Быль молодцу не укор. Женишься, обзаведешься домком, я тебе и обстановку всю прямо из твоего излюбленного Парижа выпишу. Как? Что?
-- Я думал бы пока жить в Петербурге, -- заметил Александр.
-- Нельзя в Петербурге! -- горячо вскричал Петр Иванович. -- Тебе надо показать себя, сойтись с обществом... Нужно, чтобы тебя узнали и полюбили.
-- Послушай, -- раздраженно сказал молодой Гарушин, -- я служу каким-то твоим целям!.. Мне лично твое честолюбие чуждо и, право, было бы справедливо, если бы ты вознаградил меня. Я не могу позволить замуровать себя и за что?
-- Но я уже обещал... Я дарю тебе прекрасное имение, я открываю перед тобой завидную дорогу, я... я... -- захлебываясь, заговорил старик.
-- Мне нужны деньги, -- спокойно заметил сын.
-- Но разве я не сказал: половина того, что я имею...
-- Я не ребенок, чтобы довольствоваться одними обещаниями, -- раздражительно процедил сын.
Петра Ивановича передернуло.
-- Как? Что? -- растерянно спросил он. С минуту он пристально глядел на Александра, руки его слегка дрожали.
-- Ты как же это? Не веришь мне? -- странным голосом спросил он. -- Обманул я тебя в чем-нибудь? Как это ты сказал?
Александр Петрович пожал плечами.
-- Опять эта твоя обидчивость! -- сказал он. -- И откуда она в тебе? С тобой говорить нельзя.
-- Нет, ты повтори... объяснись! -- взвизгнул Петр Иванович. -- Я твоего счастья хочу, я тебя в люди вывел... Я сколько дум передумал...
-- Не будем играть комедию, отец! -- в свою очередь рассердился Александр. -- Я тебе нужен, для твоих личных планов нужен, и справедливо, чтобы ты заплатил. Ты не можешь добиться власти и почета и задумал сделать это через меня. Не будешь же ты требовать, чтобы я еще благодарил тебя? Карты открыты, надеюсь?
Старик Гарушин вскочил.
-- Открыты! -- вскрикнул он. -- Карты открыты! Я старый негодяй, честолюбец, обманщик! Меня надо презирать, оскорблять и это только справедливо. Да что же ты думаешь обо мне? -- вдруг взвизгнул он. -- Деньги наживал, людей душил, локтями работал. Да! Я работал, наживал, душил. Но почему я это делал? Ага! Это надо знать! И меня душили, и меня локтями затирали.
Он взъерошил волосы и высоко закинул голову.
-- Надо многое знать, чтобы судить! -- добавил он.
-- Я не хочу тебя судить. Эти сцены утомительны! -- холодно заметил Александр.
-- Нет, ты судишь! -- кричал старик. -- Но по какому праву? Чем ты лучше меня? Больше ты знаешь? больше ты пережил... перестрадал? Как же! Все это я сделал за тебя. Я! Да, я перестрадал... Я оградил тебя от всего, я дал тебе цветы и взял себе тернии. Разве меня кто-нибудь баловал? Любил? Жалел? Но я свыкся... У меня нет человека, на которого я мог бы указать и подумать с уверенностью: это друг. У меня есть враги, их много... Есть люди, которым я нужен, или могу понадобиться; но человека, который бы любил меня немного, который знал бы меня -- такого нет. И признаюсь: от тебя я ждал другого отношения... От тебя...
Он стоял перед Александром, выкрикивал свои фразы и сильно жестикулировал.
-- Я платил злом за зло, я пригибал тех, кто прежде сидел у меня на шее, я защищался, -- кричал он, -- и не тебе, моему сыну, судить меня!
-- Это утомительно! -- со вздохом повторил Александр Петрович. -- И так же нелепо, как сцена ревности.
Петр Иванович тяжело дышал, но мало-помалу стал успокаиваться. Глаза его опять приняли испытующее, насмешливое выражение.
-- Скажи лучше отцу, как подвигаются твои дела, -- почти весело спросил он. -- Скоро думаешь объясниться? Княжна, говоришь, достаточно подготовлена? Влюблена, может быть? Как? Что?
Александр Петрович нисколько не сомневался в том, что предложение его будет принято, но сделать решительный шаг он, однако, медлил. Он замечал, что княгиня, видимо, переменилась в отношении к нему и стала гораздо любезнее, почти ласковой, но сама Вера, ее манера держать себя и даже одеваться раздражали Александра. Иногда он позволял себе делать ей замечания.
-- Этот цвет не идет к вам, княжна, -- сказал он ей однажды.
Она подняла на него удивленные, недоумевающие глаза.
-- У меня нет желания одеваться к лицу, -- сказала она.
-- Я заметил, что некоторые женщины ставят себе это в заслугу, -- процедил сквозь зубы Гарушин. -- За границей женщины оттого так обаятельны, что владеют искусством одеваться. У нас в России безвкусица и распущенность до такой степени портят их, что их и сравнить нельзя с иностранками.
-- А вы, кажется, ставите это искусство очень высоко? -- задорно спросила Вера.
-- В жизни женщины оно важно. Женщина должна быть кокетка, -- убежденно заявил Гарушин.
Вера насмешливо улыбнулась.
-- У вас очень определенные взгляды, -- сказала она.
-- Каков есть, -- холодно ответил он. -- Выше лба не прыгнешь, я и не стараюсь...
После каждого подобного разговора Вера враждебно следила за Александром, и глаза ее задорно и насмешливо блестели.