Старый князь прихварывал и часто жаловался на головную боль. Иногда, среди разговора, он вдруг забывал какое-нибудь самое обыкновенное слово, искал его, сердился, наконец, заменял другим, совсем неподходящим. Софья Дмитриевна не придавала значения его нездоровью, и только одна Вера, словно обрадованная возможностью отвлечься от собственных тяжелых дум, вся отдалась заботливому уходу за отцом. С некоторых пор она замечала в нем неуловимую перемену: ей казалось, что к его обычной приветливости и ласковости присоединилась еще какая-то несвойственная ему вдумчивость; он мало говорил, улыбка его стала рассеянной, и в глазах залегло незнакомое грустное выражение. Вера приходила читать ему вслух. Он слушал ее, сидя в большом, удобном кресле, и потом тянулся к ней и гладил ее по плечу или по руке. Чаще обыкновенного говорил он ей:
-- Моя девочка, моя бедная девочка!
Веру, ставшую очень впечатлительной и нервной, эта ласка трогала до слез, но она старалась подавить свое волнение и улыбалась отцу натянутой улыбкой.
-- Стар становлюсь, Верочка! -- говорил иногда старик.
-- Пустяки, папа! Ты у нас молодцом! -- успокаивала его дочь. Она видела в его лице тревогу, невысказанный вопрос, не понимала их и опять улыбалась ему. Он глядел на нее пристально, потом отводил глаза и часто неожиданно засыпал.
Когда князь не выходил из своей комнаты, все домашние считали своим долгом навестить его. Княгиня целовала его в голову, садилась на диван и спрашивала, благосклонно улыбаясь:
-- Ну, как ты себя чувствуешь? Как спал?
Князь ловил ее руку, целовал ее в ладонь и уверял, что чувствует только небольшую слабость.
-- А твоя мигрень? -- спрашивал он озабоченно.
Приходил князь Андрей. Он растягивался в кресле, щурился и говорил о том, что духота мешает ему спать по ночам. И, действительно, его красивые глаза часто бывали красны и казались утомленными. Забегал Дима, бесцельно кружил по комнате минуты две и затем исчезал. Маров стучал в дверь, входил на цыпочках, слегка горбясь и улыбаясь сладкой улыбкой, рассказывал только что прочитанные известия из газет и, не решаясь попросить позволения курить, привычным жестом поминутно нащупывал ладонью карман визитки.
Приходила и Аня, робкая, застенчивая, но вся словно светившаяся сдержанным, скрытым счастьем. Она прятала это счастье, стыдилась его, а оно прорывалось наружу и делало ее неловкой и неестественной. О ее помолвке с Листовичем знали все, но она не говорила о ней никому и продолжала считать свою любовь тайной.
Приезжали соседи и тоже заходили засвидетельствовать свое почтение князю, играли в карты или в шахматы, и тогда старик несколько оживлялся. Но когда посетители удалялись и больной оставался с глазу на глаз с дочерью, лицо его сразу темнело и в глазах опять мелькала тревога.
-- Чувствую, Верочка, чувствую, что стареюсь, -- говорил он.
-- Ты просто устал, папа.
-- Устал, устал, девочка. И думать не могу... Начну... и не могу.
Один раз, когда Вера думала, что больной спит, она положила голову на ладони и тяжело задумалась. Как всегда в минуты нервного напряжения, лицо ее изменилось, губы слегка припухли, и она стала похожа не на взрослую девушку, а на слабого обиженного ребенка. Она чувствовала, что развязка приближалась, что не нынче-завтра ей придется принять решение, которое отразится на всей ее последующей жизни. И она спрашивала себя -- готова ли она к этому решению? Так же ли сильно в ней намерение отказать Гарушину и привлечь не на себя одну, а на всю семью свою последствия этого отказа? Она спрашивала себя, что ей дороже теперь: спокойствие отца, уверенность, что он проведет свои последние годы, окруженный роскошью и удобствами, к которым он привык, или свое личное, никогда еще неизведанное счастье? И тогда ей казалось, что в глубине души ее вопрос ее жизни уже решен, и что у нее только нет мужества сознаться себе в этом; ей казалось, что вот-вот должно что-то случиться, что все сразу разъяснит, изменит... И она хваталась за эту надежду на чудо, и верила в чудо, и ждала его. Бессознательно она подняла голову и встретилась взглядом с глазами отца. Старик глядел на нее ласково и тревожно.
-- Верочка! -- тихо позвал он. -- Я вижу, дитя мое... Я знаю.
Вера вздрогнула. Та самая надежда, которую она призывала только сейчас, на миг ярко вспыхнула в ее душе: если отец знает, если отец любит, -- он не допустит...
-- Я давно хотел поговорить с тобой... -- продолжал старик. -- Не пугайся, Вера, и не огорчайся очень: я должен тебе сказать, что я боюсь... что я чувствую, что скоро умру.
-- Папа! Папа! -- вскрикнула Вера.
Она всплеснула руками, опустилась на пол у ног отца и прильнула к его коленям. Мысли бессвязно неслись в ее голове одна за другой, но надежда, которая так неожиданно вспыхнула в душе девушки, так же неожиданно угасла: она вдруг поняла, что ее ждет задача еще сложней, еще трудней, чем она думала, что жертва ее, на которую она уже решилась, должна еще осложниться ложью, против которой возмущалась ее душа.
-- Верочка! Не покидай мать! -- сказал вдруг больной дрожащим от волнения голосом. -- Прощай ей, не принимай к сердцу... Береги ее! -- закончил он и тихо заплакал.
-- Папа! -- с невыносимой болью в сердце вскрикнула Вера и прижалась к нему еще ближе.
-- Обещай мне! -- прошептал старик. -- Если дети оставят ее, что будет с ней? Я не надеюсь на Андрюшу... Я знаю, она иногда несправедлива к тебе, но она -- как взрослый ребенок. Мы с ней оба были, как дети... оба... И мы мало думали о вас... Вера, ты простишь меня?
Слезы бежали по его исхудалому лицу и скатывались на грудь.
-- Не говори так и не мучь меня! -- задыхаясь, шептала Вера.
-- Ты добрая у меня, добрая, -- продолжал, старик. -- Я поручаю ее тебе... Но я боюсь, что мы... разорены. Как вы будете жить без меня? У меня долги... Не помню, сколько долгов. У меня нет минуты покоя, Вера, и мне страшно умирать с этой мыслью о вас. Она не вынесет, Вера... Я так всегда баловал ее! И вдруг...
Он опустил голову, и эта седая голова тряслась и вздрагивала. Вера замерла. Один миг ей казалось, что ей дурно, но вдруг большое спокойствие вошло в ее душу... То, что мучило и ждало решения, стало решенным и простым. Она приподнялась и, приближая к отцу свое бледное и все залитое слезами лицо, радостно улыбнулась ему.
-- Папа! Все будет хорошо, -- сказала она.
-- Девочка моя! -- недоумевая и спрашивая глазами, сказал отец.
Вера спрятала свое лицо у него на груди.
-- Папа, я люблю Гарушина, и он... любит меня.
Грудь старика всколыхнулась. Он не сказал ни слова. Какая-то борьба происходила в нем, глухая и неясная. Потом он взял голову дочери в обе руки, нагнулся к ней и пристально поглядел ей в глаза.
-- Ты... любишь его? -- недоверчиво переспросил он.
-- Да, я его люблю! -- настойчиво ответила Вера. -- Я хочу быть его женой.
Старик колебался. Поверил ли он, или уж очень хотелось ему поверить словам дочери, но лицо его несколько прояснилось.
-- Верочка! -- дрожащим голосом сказал он, -- Бог видит, как я хочу тебе счастья. Но подумала ли ты, какой это важный шаг? Уверена ли ты в себе?
-- Да, я уверена! -- улыбаясь сквозь слезы, ответила Вера.
Она опять прильнула к отцу и, чувствуя на своей голове его дрожащую руку, которая нежно гладила ее волосы, она в первый раз сознательно подумала о том, что судьба ее решена, что чуда, в которое так верила она, не случилось.
-- Все равно! Пусть! Пусть я погибаю! -- с глубоким утомлением сказала она себе.
Дороже жизни казалась ей теперь уверенность, что отец действительно поверил ее любви к Александру, что он не угадал жертвы и не оценил ее по достоинству. Он пожелал ей счастья, а у нее не могло быть иного, как то, которое дала бы ей его любовь.