Александр Петрович подъехал к своему дому раздраженный. Петр Иванович ждал его, прогуливаясь по цветнику.
-- Говори, рассказывай скорей, -- сказал он, поднимаясь, вместе с ним по ступеням крыльца. -- Пройдем ко мне.
Александр нехотя, с недовольным видом шел за отцом.
-- Ну, я слушаю, -- торопил Петр Иванович, когда они вошли в кабинет.
-- Ты поставил меня в крайне глупое положение! -- с брезгливой гримасой начал молодой человек.
-- Отказала? -- крикнул Гарушин.
-- Нет, не отказала, но, если тебе нужно, чтобы я женился на княжне, справедливо было бы, чтобы ты сам взял на себя переговоры.
-- Но расскажи, расскажи по порядку!
-- Ну, я сделал предложение, надеюсь, тебе все равно, в каких выражениях я делал. У тебя страсть к подробностям. Она выслушала очень спокойно, но разве русская женщина может обойтись без сцен? Чуть что -- сейчас сцена.
-- Ну, ну? -- торопил отец.
-- Ну, выслушала, а потом вдруг вскочила, заломила руки: прошу вас, говорит, умоляю вас, давайте не лгать. Вы меня не любите, и я вас не люблю, и не надо между нами притворства.
-- Так и сказала: "не люблю"?
-- Да не сказала, а прямо крикнула. Истеричность какая-то! Мне прямо досадно стало: должна же она знать, что и некрасива, и непривлекательна, а все-таки ломается и умничает.
-- А согласие все-таки дала? -- насмешливо спросил отец.
-- Не могло быть и сомнения, -- пожимая плечами, сказал Александр.
-- Так как же? Чтобы не было притворства?
-- Признаюсь, -- продолжал Александр, -- я больше всего боялся слез. Это тоже русская манера... Никогда не хожу в русскую драму, потому что там, как появится героиня, так и начнется нытье. В конце концов, мне всегда кажется, что у меня болят зубы... И тон приподнятый, и бездна благородства!
-- Да ты про княжну-то говори, про княжну.
-- Что же говорить? Если хотите, говорит, я не буду спрашивать, зачем вы на мне женитесь, но я хочу, чтобы вы знали, что для себя лично я, быть может, предпочла бы смерть, чем замужество с вами. Но моя смерть не избавит моих родителей от бедности. Заметь себе, сейчас драма: смерть, избавление, постылый брак... Спасибо хотя за то, что держала она себя прилично, и слез не было.
-- От бедности не избавит? -- переспросил старик и судорожно улыбнулся.
-- Просила, чтобы пока не объявлять: старый князь нездоров. Я сам против открытого положения жениха. Всегда находил его смешным и глупым. Я сейчас же уезжаю в Петербург, шесть недель на разные необходимые приготовления... Тем временем поправится князь, и мы обвенчаемся... Только скромно, без всякой помпы, прошу тебя.
Петр Иванович заметно волновался, лицо его оживилось, и руки слегка вздрагивали.
-- Отчего бы не объявить до твоего отъезда? -- спросил он. -- Князь не настолько болен. Я хотел бы дать потом обед... Я уже все обдумал... Я убежден, что Баратынцевы не отказались бы приехать ко мне теперь. Как? Что?
Александр нахмурился.
-- Удивительное у тебя желание удивить, пустить пыль в глаза. Воображаю, чего ты там надумал.
-- Недурно будет! -- подмигнул Петр Иванович. -- Перед князьями лицом в грязь не ударим.
-- Нет, потерпи. Все это еще успеется, -- лениво перебил его Александр. -- Я уеду сейчас, завтра же. Довольно теперь о княжне? Можно говорить о другом?
-- Думаю, что не стоит, -- хвастливо и весело перебил Петр Иванович, -- мой свадебный подарок поспеет вовремя, а на эти шесть недель я открою тебе кредит на нужную сумму. Сколько? -- весело спросил он.
-- Нет! -- твердо сказал Александр. -- Я требую, чтобы ты выделил меня сейчас же. Дай, что обещал.
Петр Иванович вдруг побагровел. С минуту он не находил слов и только глядел на сына остановившимися глазами.
-- Ни гроша! -- взвизгнул он вдруг, делая энергический жест. -- Слышишь?
-- Слышу. Но ты понимаешь, что мне тогда незачем жениться?
-- Тебе незачем... Я тебя выгоню вон! Мне ничего не надо от тебя... А ты понимаешь, что ты оскорбил меня?
-- Да пойми же и ты, что эта чувствительность тебе не к лицу! -- вскрикнул Александр Петрович.
Петр Иванович затрясся.
-- Уйди! Уйди! -- еле выговорил он, указывая на дверь.
-- Мне хотелось бы, чтобы ты ясно сознал положение, -- спокойно сказал сын. -- У тебя есть деньги, но тебе хочется почти невозможного: ты бредишь почетом, уважением и властью. Все это невозможное могу дать тебе только я. Если ты откажешь мне и выгонишь меня, ты проиграешь слишком много. Обдумай!
-- Уйди! -- почти прохрипел старик.
Александр пожал плечами.
-- Мне очень нужны деньги, но я тоже могу рассердиться, наконец, -- с ворчливой угрозой пробормотал он.
Петр Иванович долго не мог успокоиться. Он открыл, окно, и мягкий вечерний воздух вливался к нему ароматными волнами. Его потянуло на воздух; он любил смотреть, как жадно пили и мирно засыпали на ночь цветы. Он нагибался к ним, нежно дотрагивался рукой до их чашечки, и красота или оригинальность их формы или расцветки давала ему радость. Но в этот вечер цветы мало занимали его.
-- Он презирает меня! -- продолжал он развивать свои невеселые мысли. -- Но какое право имеет он презирать меня? Чем он лучше меня?
Невольно он припоминал свою жизнь. Вся она тянулась, невеселая, искаженная озлоблением, ненавистью и местью. Удачи ее и те были нерадостны, не приносили удовлетворения. Ему еще памятна была особая, гнетущая боль в душе, пока и она не притерпелась и не начала грубеть. Но и теперь еще у него были минуты, как та, которую он переживал в этот вечер: минуты большой тоски, большой обиды, минуты, в которые он чувствовал, что на место ненависти в душу его просится любовь, а на место мести -- закипают одинокие, тяжелые слезы. Он прятал эти минуты от людей и никому не показывал ран, которые они наносили ему. У него была своя гордость.
Но, закрывая свое сердце для всего мира, он отдал его своему сыну. Сына он любил, сыну он хотел, счастья и, оберегаясь от людей, которые могли бы отнять у него это счастье, он с детства начал внушать ему презрение к людям, к их мнениям, к их чувствам, научая его пользоваться их слабостями, унижать их и смеяться над ними. Для себя он ждал другого отношения. Он думал, что, убивая душу сына для других, он сохранит ее для себя, как сохранил свою для единственного человека, перед которым он не прикрыл бы своих ран. И он искал эту душу. Он говорил себе: "Это мой сын", а находил человека, эгоизм и черствое отношение которого всегда удивляли его, как новость.
-- У меня есть сын, и у меня нет сына, -- мысленно повторял Петр Иванович. И вдруг ему вспомнился рассказ Александра и слова княжны: "Но моя смерть не избавит моих родителей от бедности". Сам не отдавая себе отчета почему, он верил в искренность этих слов, не искал в них рисовки, и они незаметно затронули наболевшее место его души.
-- А у меня нет сына! -- с тоской, похожей на озлобление, чуть не крикнул он.
Ему припомнилось лицо Веры таким, каким он видел его когда-то, когда она аккомпанировала Марову: грустным, жалким, почти плачущим. Он вспомнил, как часто бросалось ему в глаза холодное отношение к Вере княгини, и что-то похожее на жалость шевельнулось в его душе.
-- А он презирает меня! -- с новым наплывом горечи подумал он, опять возвращаясь к мысли о сыне. Он ходил взад и вперед по песчаным дорожкам, не замечая, как быстро гасла заря и наступала ночь, и только когда услыхал голос Александра, отдающего какие-то приказания, он поспешно, стараясь не встретиться с сыном, прошел к себе. Как чужому, враждебному глазу, не хотел он показать Александру глубокое горе, которое потрясло все существо его и сделало в эту минуту его лицо почти неузнаваемым.