о нашемъ классѣ вообще а объ одномъ изъ нашихъ въ частности.
Пока Жукъ, герой этой правдивой повѣсти, томится въ карцерѣ, я позволю себѣ оборвать нить разсказа и набросаю легкій очеркъ того муравейника, въ которомъ мнѣ суждено было провести нѣсколько лѣтъ.
Нашъ классъ, если не принимать въ разсчетъ двухъ-трехъ оригинальныхъ личностей, къ числу которыхъ принадлежалъ и Жукъ, распадался на двѣ неравныя группы. Къ первой относились прилежные ученики, посвящавшіе, какъ говорится, дѣлу время, забавѣ -- часъ. Каждый изъ нихъ имѣлъ собственныя исправныя книги, тетради въ чистенькихъ красивыхъ переплетахъ, карандаши, перья и прочіе припасы. Всѣ эти предметы хранились въ классныхъ ящикахъ подъ замкомъ.
Другая группа была гораздо многочисленнѣе; принадлежавшіе къ ней -- объ ученьи помышляли меньше всего на свѣтѣ, Время они проводили несравненно веселѣе и разнообразнѣе первыхъ; но случались и непріятныя минуты.
-- Господа, кто взялъ мою ариѳметику?-- объявлялъ кто-нибудь изъ нихъ, держа въ рукахъ только истрепанный переплетъ.
-- Господа, у меня кто-то стибрилъ послѣдній карандашъ... писать нечѣмъ,-- жаловался другой.
-- У меня резинка пропала!-- пищалъ, чуть не плача, третій.
Надо замѣтить, что изъ всѣхъ учебныхъ пособій резинки пользовались особеннымъ предпочтеніемъ... Остаться безъ резинки считалось большимъ несчастіемъ; изъ-за нихъ чуть не каждый день происходили горячія схватки, даже между друзьями...
Крайняя нужда заставляла членовъ этой группы прибѣгать къ займамъ, разумѣется, безъ отдачи, или же, пользуясь отсутствіемъ замковъ въ ящикахъ, самимъ брать у сосѣдей то, въ чемъ ощущалась потребность. Но, къ сожалѣнію, въ этихъ ящикахъ можно было найти все, кромѣ того, что нужно: яблоки, утратившіе свой первоначальный видъ, скорлупу отъ орѣховъ, корки, веревочки, иногда ремешки, а въ теплое время года -- цѣлый рой мухъ, непремѣнно попадавшихъ въ ротъ и носъ того, кто выдвигалъ ящикъ.
Несмотря на такое распаденіе класса на двѣ группы, нашъ муравейникъ жилъ одною общею жизнью, имѣлъ однѣ и тѣ-же радости, одно и то-же горе... Товарищество, въ лучшемъ его смыслѣ, было сильно развито и проявлялось въ особенности въ трудные дни, какъ, напримѣръ, во время экзаменовъ. Хорошіе ученики усердно помогали плохимъ, и послѣдніе переползали изъ класса въ классъ.
Большинство учителей не настаивало на томъ, чтобы всѣ мальчики одинаково внимали преподаваемому ученію. У каждаго изъ нихъ было нѣсколько избранныхъ, для которыхъ и читалась, такъ называемая, лекція; остальные ученики пріятно проводили классные часы среди самыхъ разнообразныхъ занятій, твердо уповая, что эти избранные своевременно подѣлятся съ ними сѣменами просвѣщенія.
Французскій учитель Жерве, веселый, разговорчивый малый, проспрягавъ съ своими фаворитами нѣсколько глаголовъ, любилъ поболтать о томъ, о семъ. Нашъ Филя былъ его всегдашнимъ собесѣдникомъ. Разговоръ между ними начинался обыкновенно съ погоды; но мало-помалу воображеніе Фили и Жерве увлекало ихъ далеко за предѣлы школы и временъ года. Такъ, они вдвоемъ, не сходя съ мѣста, попадали подъ проливной дождь зимою; укрывались отъ грозы въ гостепріимной хижинѣ какого-то пастуха; потомъ вмѣстѣ съ нимъ стригли овецъ, доили воображаемыхъ козъ... Филя, любившій поѣсть, неустанно предлагалъ Жерве козьяго молока, сыру и еще чего-то; но тотъ постоянно отказывался, увѣряя спутника, что онъ -- très rassasié... Наконецъ, они уходили такъ далеко, что мы переставали понимать ихъ разговоръ и предоставляли собесѣдниковъ собственной участи. На случай-же, когда Жерве обращался къ намъ, у насъ были на-готовѣ двѣ очень лаконическія фразы: "Oui, monsieur", и "Non, monsieur"! Чаще употреблялась послѣдняя, такъ какъ она не поощряла Жерве къ продолженію разспросовъ.
Учитель географіи, Вержбинъ, никогда не выѣзжавшій, сколько намъ были извѣстно, изъ роднаго города, тоже любилъ уноситься за предѣлы школы. Живо и увлекательно описывалъ Вержбинъ нашихъ антиподовъ, которые ложились спать, когда мы вставали, и вообще всѣ мѣста на земномъ шарѣ, куда и ему, и намъ попасть было очень трудно. Кромѣ Фили, онъ бралъ съ собою еще нѣсколькихъ учениковъ. Безстрашно углублялся онъ со своими избранными въ тропическія страны.. Они задыхались подъ палящими лучами солнца, спѣшили вмѣстѣ съ учителемъ укрыться въ тѣни гигантскихъ пальмовыхъ лѣсовъ; тамъ утоляли голодъ кокосами и бананами, путались въ пестрыхъ ліанахъ, купались благополучно въ рѣкахъ, наполненныхъ крокодилами и аллигаторами. Отдѣлавшись счастливо отъ этихъ чудовищъ, Вержбинъ и его спутники попадали въ берлогу хищныхъ звѣрей, или къ людоѣдамъ, и тамъ находили преждевременную смерть... Но бывали случаи, когда Вержбинъ вдругъ забывалъ не только своихъ спутниковъ, а все на свѣтѣ и погружался въ глубокую задумчивость. Онъ садился тогда на стулъ, далеко протягивалъ ноги и, устремивъ свой взоръ въ пространство, переставалъ видѣть то, что происходило вокругъ. Въ такомъ положеніи на всѣ наши вопросы, подчасъ самые нелѣпые, Вержбинъ отвѣчалъ однимъ и тѣмъ же восклицаніемъ:
-- У... у... у! Еще-бы!!
Само собою разумѣется, что при этомъ географія уходила на задній планъ, и мы предавались самой необузданной веселости.
За-то батюшка, преподававшій Законъ Божій, и нѣмецкій учитель Шильманъ умѣли заставить весь классъ держать ухо востро, благодаря очень строгой методѣ.
Батюшка требовалъ, чтобы мы подсказывали хоромъ послѣднее не произнесенное имъ слово обращенной къ намъ фразы. Обыкновенно, при напряженномъ общемъ вниманіи, послѣднія слова подбирались удачно; если-же кто-нибудь нарушалъ гармонію и обмолвливался горою Араратомъ вмѣсто горы Синая, то зоркій глазъ и тонкій слухъ преподавателя тотчасъ-же открывали провинившагося. Батюшка призывалъ его къ себѣ, заставлялъ разсказывать все прочитанное сначала, и затѣмъ отправлялъ въ надлежащій уголъ.
Шильманъ не требовалъ отъ насъ окончанія своихъ фразъ, но чутьемъ угадывалъ, когда чьи-нибудь мысли уклонялись въ сторону.-- "Folgender!" -- восклицалъ онъ зычнымъ голосомъ, простирая руку къ одному изъ учениковъ и непремѣнно попадалъ на такого, который не могъ продолжать прерваннаго чтенія или перевода и лишь отчаянно хлопалъ глазами. Съ плохо скрываемою радостію Шильманъ бралъ бѣдняка за плечи и направлялъ его къ каѳедрѣ, гдѣ тотъ и опускался на колѣни. Такихъ колѣнопреклоненныхъ къ концу урока набиралось довольно много, и группу эту Шильманъ называлъ "коллекціею сталактитовъ". Онъ становился среди ихъ и, сложивъ набожно руки, внималъ словамъ молитвы послѣ ученія, которую читалъ вслухъ по-русски старшій по классу...
Въ результатѣ было то, что Законъ Божій и нѣмецкій языкъ мы знали очень порядочно.
Изъ сорока моихъ одноклассниковъ, ярко выдѣлялся своими особенностями одинъ, по фамиліи Клейнбаумъ. Онъ не подходилъ ни къ одной изъ названныхъ выше группъ, во-первыхъ, потому что превосходилъ всѣхъ насъ ростомъ; сидѣлъ-ли онъ или двигался, его продолговатая голова съ торчавшими по сторонамъ большими ушами возвышалась надъ окружающими; во вторыхъ, потому что, несмотря на все прилежаніе, онъ вѣчно попадался въ незнаніи урока и, наконецъ, въ третьихъ, по той причинѣ, что двухлѣтнее пребываніе въ школѣ не измѣнило его первобытнаго домашняго характера. Онъ обливался слезами часто безъ всякаго повода, а просто отъ полноты чувствъ. Эта способность плакать служила приманкой не только для товарищей, но и для всей школы. Утѣшать Клейнбаума считалось великимъ удовольствіемъ, и такихъ утѣшителей была масса... Дѣло въ томъ, что отъ утѣшеній, плачъ его не только не прекращался, но усиливался и по-немногу переходилъ въ вой, сопровождавшійся подобіемъ лая. Клейнбаумъ былъ нѣмцемъ только по фамиліи; знакомство его съ этимъ языкомъ исчерпывалось единственной краснорѣчивой фразой: "Bitte, bitte, verzeihen Sie mir, Herr Shielmann"! Отвѣтомъ на эту фразу было восклицаніе Шильмана: "Noch ein Punctum"! или-же: "Punctum punctorum"!
Науки, которыя, по выраженію поэта, юношей питаютъ, составляли отраву мирнаго существованія Клейнбаума. Въ то время, какъ молодежь рѣзвилась въ залѣ или въ саду, онъ выбиралъ укромное мѣстечко и, дѣлая пять шаговъ впередъ и столько-же назадъ, долбилъ на распѣвъ одну и ту-же строчку по книжкѣ или по тетрадкѣ, не обращая вниманія на то, кончалась-ли строка, цѣлымъ словомъ или нѣтъ... Нерѣдко, свѣтло-голубые глаза его, наполненные слезами, обращались туда, откуда неслись веселые клики; но это дѣлалось имъ больше по привычкѣ, потому что на самомъ дѣлѣ онъ дальше своей книги не видѣлъ, такъ какъ былъ крайне близорукъ. Клейнбаума любили за недостатки, какъ другихъ любятъ за достоинства. Подчасъ жаль было бѣдняка, когда шалуны, пользуясь его простодушіемъ и близорукостью, окончательно сбивали его съ толку, но я долженъ признаться, что это сожалѣніе ничуть не мѣшало мнѣ хохотать вмѣстѣ съ другими. Такіе случаи бывали у насъ часто и въ особенности во время уроковъ географіи, когда Вержбинъ погружался въ задумчивость... У каждаго изъ насъ была своя любимая часть свѣта; но мы изучали и всѣ другія... Клейнбаумъ ничего не хотѣлъ знать, кромѣ Африки. Все въ ней прельщало его: и простота очертаній, и скудость, особенно въ то время, какихъ-нибудь ученыхъ изслѣдованій этого интереснаго материка. Онъ рисовалъ Африку на тетрадяхъ и на книгахъ не только своихъ, но и чужихъ, чертилъ ее чѣмъ попало на стѣнахъ и заборахъ и разъ даже изобразилъ ее на спинѣ самого Вержбина, за что и отсидѣлъ недѣлю въ карцерѣ. Сказавъ два-три слова о своемъ любимомъ предметѣ, Клейнбаумъ неизбѣжно заканчивалъ одной и той же фразой:
-- Остальное, г. профессоръ, покрыто мракомъ неизвѣстности...
Если бы зависѣло отъ него, то онъ никогда не разсѣялъ бы этотъ мракъ, пришедшійся ему такъ по вкусу; но однажды намъ сказали, что какіе-то господа отправились изслѣдовать источники Нила...
-- Кто ихъ только проситъ туда лазить!-- вскричалъ Клейнбаумъ плаксивымъ тономъ и долго не могъ успокоиться.
Разъ, на репетиціи географіи, Вержбинъ смотрѣлъ вдаль пристальнѣе обыкновеннаго.
-- Клейнбаумъ, или отвѣчать!-- крикнулъ кто-то съ передней скамейки.
Клейнбаумъ, всегда горѣвшій желаніемъ отвѣчать, быстро перепрыгнулъ черезъ столы, схватилъ указательную палку и предсталъ передъ учителемъ, который въ эту минуту, вѣроятно, меньше всего думалъ о немъ. Карта Африки, какъ и всѣ другія, была нѣмая, т. е. безъ всякихъ надписей, и висѣла на опредѣленномъ мѣстѣ, хорошо извѣстномъ Клейнбауму. О чемъ-бы его ни спросили, онъ очень ловко съѣзжалъ на Африку, и теперь его безпокоило не это, а то, что учитель не подавалъ ему никакого знака.
-- Прикажете начинать, г. профессоръ?-- нѣсколько разъ произнесъ дрожащимъ голосомъ Клейнбаумъ, прыгая между картой и каѳедрой и поминутно заслоняя своей фигурой окно, въ которое глядѣлъ Вержбинъ.
Надо полагать, что эта искусственная игра тѣни и свѣта привела учителя къ нѣкоторому сознанію дѣйствительности.
-- Что вамъ надо*?-- спросилъ онъ.
-- Разсказать про Африку?-- спросилъ его, въ свою очередь, Клейнбаумъ.
И, не теряя золотаго времени, онъ подскочилъ къ картѣ...
-- Африка, г. профессоръ, граничитъ съ сѣвера... Ахъ, что это?!..
Мы едва удерживали смѣхъ. Конецъ палки Клейнбаума вмѣсто сѣвернаго берега пришелся какъ разъ на мысѣ Доброй Надежды такъ какъ одинъ изъ нашихъ шалуновъ заранѣе перевернулъ карту.
-- Это... это -- не Африка!-- въ отчаяніи восклицалъ Клейнбаумъ, поглядывая то на насъ, то на карту, то, наконецъ, на Вержбина.
Мы хохотали, а онъ прыгалъ отъ одной карты къ другой, что-то соображалъ, снова подбѣгалъ къ своей и -- запутался окончательно.
Неизвѣстно, чѣмъ кончилась-бы эта сцена, еслибъ одинъ изъ добрыхъ товарищей не сжалился надъ нимъ и- не перевернулъ карту какъ слѣдуетъ. Клейнбаумъ мгновенно перешелъ отъ отчаянія къ восторгу.
-- Это была она! И это совсѣмъ вѣрно!-- вскричалъ онъ такъ громко, что даже Вержбинъ встрепенулся и сказалъ:
-- У... у... у! еще бы!!
На урокахъ батюшки никто усерднѣе Клейнбаума не подбиралъ послѣдняго слова и никто такъ не попадался. Онъ считалъ долгомъ оканчивать и такія рѣчи, которыя не требовали окончанія.
-- Итакъ, мои друзья,-- говорилъ, напримѣръ, батюшка,-- мы должны въ эти минуты отрѣшаться отъ всего земнаго...
-- Шара!-- досказывалъ Клейнбаумъ.
По вечерамъ мы любили собираться въ кружокъ и помечтать о томъ, что ожидало того или другаго изъ насъ въ туманномъ будущемъ... Филя обѣщалъ быть механикомъ. Онъ наглядно подтверждалъ такую претензію, между прочимъ, своими серебряными часами. Механизмъ ихъ, благодаря Филѣ, былъ уже упрощенъ настолько, что, во-первыхъ, часы не шли, несмотря на то, что мы по очереди трясли ихъ очень усердно, и во-вторыхъ, можно было сколько душѣ угодно заводить ихъ ключикомъ, причемъ слышалось только безпрерывное трещанье. Процедура эта въ минуты досуга доставляла намъ несказанное удовольствіе.
Послѣ механика -- шло нѣсколько докторовъ, нѣсколько сельскихъ хозяевъ, два-три архитектора, одинъ сапожникъ и масса кавалеристовъ. Доходила очередь и до Клейнбаума.
-- Ты чѣмъ будешь?-- вопрошали его.
-- Путешественникомъ. Это совсѣмъ вѣрно!-- отвѣчалъ Клейнбаумъ.
Онъ находился подъ сильнымъ вліяніемъ разсказовъ Вержбина объ антиподахъ и, можетъ быть, потому въ головѣ его сложился чрезвычайно оригинальный способъ путешествія. Онъ не отправлялся, какъ другіе путешественники, на сѣверъ, на югъ, на востокъ или на западъ -- нѣтъ! Вооружась прочной лопатой и взявъ въ дорогу фунтъ пряниковъ, до которыхъ онъ былъ охотникъ, Клейнбаумъ рылъ подъ своими ногами ямку, и рылъ такъ проворно, что скоро его голова съ распростертыми ушами скрывалась подъ землею...
-- Стой, стой!-- кричалъ кто-нибудь.-- Куда же ты будешь выбрасывать землю изъ ямки? Вѣдь наверхъ нельзя!..
-- Выбрасываю въ тѣ пустоты, о которыхъ Вержбинъ говорилъ, помнишь?..-- отвѣчалъ Клейнбаумъ.
-- Валяй дальше!
Не встрѣчая болѣе возраженій, Клейнбаумъ быстро опускался все глубже и глубже...
-- И вдругъ, къ неописанному удивленію... этихъ... антилопъ...-- заключалъ онъ.
-- Антиподовъ,-- поправляли его.
-- Этихъ антиподовъ... я появляюсь на поверхности, но уже съ противоположной стороны земли... понимаешь?
-- Понимаемъ... ногами вверхъ!
-- Да, вверхъ,-- согласился Клейнбаумъ, немного подумавъ.
-- Но какъ-же ты будешь ходить, Клейнбаумъ? ха, ха, ха!
-- Я перевернусь вотъ такъ...
И, опершись на скамью, онъ пытался поднять ноги къ потолку.
-- Подумай, Клейнбаумъ, вѣдь тогда ты будешь стоять опять головою внизъ!
Хохотъ усиливался, между тѣмъ какъ путешественникъ смотрѣлъ на насъ растерянными глазами...