въ которой снова появляется Жукъ.
-- Сеня, садись здѣсь, возлѣ меня,-- сказалъ однажды Жукъ, ^ вскорѣ послѣ того, какъ его выпустили изъ карцера.
-- А я куда?-- спросилъ Клейнбаумъ, помѣщавшійся до сихъ поръ возлѣ него на третьей скамейкѣ.
-- Филя, возьми Клейнбаума вмѣсто Сеньки къ себѣ!-- крикнулъ Жукъ.
-- Охотно!-- отозвался Филя.
Клейнбаумъ повиновался безропотно, хотя и со вздохомъ. Онъ любилъ почему-то Жука, не взирая на то. что послѣдній не обращалъ на него никакого вниманія.
Жукъ, не дававшій прохода новичкамъ и всѣмъ тѣмъ изъ товарищей, которые выдѣлялись изъ ряда своими странностями, Жукъ оставлялъ въ покоѣ Клейнбаума. Разгадка тому заключалась, можетъ быть, въ фактѣ, что Жукъ не могъ равнодушно видѣть слезъ, и тѣмъ болѣе такихъ слезъ, которыя сопровождались плачемъ, воемъ и лаемъ. Онъ никогда не бывалъ въ числѣ утѣшителей, никогда не принималъ участія въ потѣхахъ, служившихъ неизсякаемымъ источникомъ веселости для всѣхъ другихъ одноклассниковъ.
-- Смотри, Сеня, не вздумай когда нибудь и ты плакать,-- говорилъ Жукъ, помогая мнѣ устраиваться на новомъ мѣстѣ.
-- Что же ты сдѣлаешь?
-- Я убѣгу отъ тебя за тридевять земель...
Довольно было такой угрозы, чтобы слезы никогда не навертывались на глазахъ.
Милый Жукъ! Часто, украдкой, я взглядывалъ на него, когда онъ сидѣлъ, согнувшись надъ своей мастерской, и въ головѣ моей рождалось сомнѣніе: неужели это тотъ самый буянъ, который наводилъ на меня еще недавно такой страхъ и трепетъ?
Если онъ замѣчалъ, что мнѣ нравилась какая-нибудь изъ неприхотливыхъ вещицъ его работы, то говаривалъ:
-- Тащи ее, Сеня!
И я обязанъ былъ тащить... Жукъ хмурился, и -- никакія отговорки не принимались въ разсчетъ.
Взамѣнъ, онъ не только не требовалъ, но и не желалъ брать отъ меня ничего. Лишь въ рѣдкихъ случаяхъ Жукъ дѣлалъ изъ этого правила исключеніе, а именно, когда мнѣ присылали изъ дому пирожки, но и тутъ у него была своя манера:
-- Сеня, знаешь что,-- объявлялъ Жукъ на мое предложеніе подѣлиться,-- знаешь что? Ты начинку-то съѣшь, а мнѣ отдай только корочки.
-- Жукъ, если ты любишь меня, то ѣшь вмѣстѣ съ начинкой!
Въ отвѣтъ -- онъ моталъ головою.
Вообще я долго не могъ рѣшить: любилъ-ли Жукъ меня, или чувствовалъ ко мнѣ только жалость и хотѣлъ вознаградить за прошедшее. Онъ пребывалъ для меня загадкой.
Удивительно, впрочемъ, не то, что я, новичокъ, не зналъ его. Другіе, жившіе съ нимъ уже третій годъ, не больше моего могли разсказать объ этой интересной личности. Одно казалось несомнѣннымъ: Жукъ былъ бѣднѣе насъ всѣхъ. Его педантически-аккуратное обхожденіе съ книгами, тетрадями, бумагой и прочимъ -- наглядно подтверждало такое предположеніе. Въ то время какъ многіе изъ нашихъ тратили на никому ненужныя бездѣлушки гривенички и двугривенные, Жукъ тщательно берегъ нѣсколько мѣдныхъ копеекъ въ копилкѣ собственной работы,-- копилкѣ, которую остроумный Филя называлъ мышеловкой.
Подобно тому, какъ жители земли ничего не могутъ сказать о противоположной, относительно насъ, сторонѣ луны, не смотря на вѣчное присутствіе земнаго спутника передъ нашими глазами, такъ и мы, товарищи Жука, ничего не знали о его мѣстопребываніи и образѣ жизни по ту сторону стѣнъ нашей школы...
Я давно повѣрилъ ему немногосложную исторію своего дѣтства и описалъ не только маму, дядюшку и няню, но и нашу старую дворовую собаку Волчка. Я самъ очень скоро узналъ, что у Клейнбаума есть папенька и маменька; что они его нѣжно любятъ и балуютъ; что Филя живетъ на углу двухъ улицъ, въ собственномъ домѣ, что у него есть тоже собака неизвѣстной породы, но большущая и очень умная, кличкой Полканъ. Одинъ Жукъ отдѣлывался отъ нашихъ разспросовъ молчкомъ, иногда-же махалъ очень неопредѣленно рукою, указывая намъ, въ какомъ направленіи находится мѣсто его жительства.
Съ другой стороны, хотя онъ и присоединялся подчасъ къ нашимъ вечернимъ бесѣдамъ, но никогда не проговаривался насчетъ плановъ будущаго. Неужели Жукъ, живой и пылкій, ни о чемъ не мечталъ? Филя, который по складу своего характера терпѣть не могъ чьихъ-нибудь секретовъ, пока не узнавалъ ихъ, Филя всячески помогалъ Жуку высказаться, но ничего не выходило!
-- Стой, Жукъ,-- говорилъ онъ,-- теперь я знаю!... Ты живешь въ десяти верстахъ за городомъ.
-- Нѣтъ,-- добродушно отвѣчалъ Жукъ.
-- Прекрасно,-- продолжалъ Филя такимъ тономъ, какъ-будто Жукъ съ нимъ согласился,-- вашъ хуторъ называется Дерябинскимъ...
-- Нѣтъ... совсѣмъ не то...
-- По Московской дорогѣ, проѣхавъ деревню Мартышкино.
-- Да нѣтъ-же, говорю тебѣ!
Филя даже плевалъ съ досады и принужденъ быль переводить разговоръ на другой, болѣе извѣстный ему предметъ.
Между тѣмъ, каждую субботу, около трехъ часовъ пополудни, къ крыльцу школы подъѣзжалъ, гремя и звеня, незатѣйливой наружности деревенскій экипажъ, извѣстный подъ названіемъ таратайки. На козлахъ возсѣдала пожилая женщина съ платкомъ на головѣ. Пѣгая лошадка, очень нетерпѣливая, не любила стоять на мѣстѣ. Послѣ каждаго тпррру! произносимаго женщиной, лошадка, помахивая хвостомъ, принималась описывать кругъ по ширинѣ улицы. Такія круги и восклицанія: тпррру! не прерывались до тѣхъ поръ, пока не вскакивалъ въ таратайку Жукъ. Смѣлой рукой бралъ онъ вожжи, раздавался здоровый ударъ кнута, лошадка отвѣчала на него ляганьемъ -- и, минуту спустя, дребезжанье таратайки замирало въ отдаленіи.
-- Еслибъ лошадь умѣла говорить,-- повѣдалъ намъ разъ огорченный Филя,-- отъ нея узнали-бы мы гораздо больше, чѣмъ отъ этой молчаливой бабы!... Это не баба, а просто идолъ!-- добавилъ онъ.
Загадочность, которую напускалъ на себя Жукъ, нисколько не мѣшала ему оставаться въ пріятельскихъ отношеніяхъ со всѣми, и съ Филей въ особенности. Филя цѣнилъ въ немъ его gros bon sens, увѣряя насъ, что по-русски этого и передать нельзя; а неразговорчивый Жукъ побилъ подчасъ остроумную болтовню Фили. Этимъ отношеніямъ не препятствовало и то маленькое коварство, которое проявлялъ иногда нашъ загадочный другъ. Такъ, однажды, Жукъ бродилъ безцѣльно по комнатѣ и наткнулся на ящикъ Фили, остававшійся почему-то незапертымъ...
-- Господа, я сдѣлалъ открытіе!-- объявилъ онъ, порывшись съ минуту въ ящикѣ товарища...
Послышались любопытные вопросы.
-- Помните вы хижину пастуха, самого пастуха и козій сыръ, которымъ Филя кормилъ Жерве подъ проливнымъ дождемъ?-- продолжалъ Жукъ.
-- Помнимъ, конечно!
Нѣкоторые при этомъ вообразили, что въ ящикѣ, дѣйствительно, нашелся сыръ и подбѣжали, желая въ томъ убѣдиться.
-- Все это вотъ тутъ, въ этой книгѣ, и въ томъ самомъ порядкѣ,-- закончилъ Жукъ, поднимая кверху старую растрепанную книжку!
-- Неужели? Ха, ха, ха!
-- Жукъ! какъ ты смѣешь рыться въ чужомъ ящикѣ?-- вскричалъ не во-время подоспѣвшій Филя...
-- Самъ виноватъ: зачѣмъ не запираешь?-- хладнокровно отвѣчалъ Жукъ.
Но Филя не хотѣлъ слушать резоновъ и, забывъ опасность, запустилъ руки въ густые волосы Жука. Мы знали, чѣмъ должна была окончиться баталія и тѣмъ сильнѣе апплодировали беззавѣтной отвагѣ Фили. Жукъ повалилъ противника на полъ и сѣлъ на него... На этомъ дѣло и кончилось. Старая книга съ діалогами пострадала больше всего: она окончательно распалась на двѣ неравныя части.
Но, вотъ, случайно и мнѣ удалось сдѣлать открытіе. Какъ-то разъ, на вечернемъ урокѣ, учитель русскаго языка читалъ намъ интересную повѣсть. Даже Жукъ отложилъ въ сторону свой ножикъ и, подперевъ рукою голову, слушалъ съ большимъ вниманіемъ. Описывалась лѣтняя ночь. Серпъ мѣсяца дробился блестящей полосой въ струяхъ рѣки, на берегу вспыхивали огоньки разложенныхъ костровъ, и звонкая пѣсня рыбаковъ разносилась по водѣ далеко...
Чтеніе кончилось, ушелъ учитель, а Жукъ все еще сидѣлъ задумавшись.
-- Совсѣмъ какъ у насъ,-- произнесъ онъ, обращаясь ко мнѣ.-- Смотри, Сеня, я тебѣ нарисую!... Вотъ это рѣка... крутой берегъ... здѣсь нашъ домъ, тутъ тропинка въ лѣсъ, такой лѣсъ, что въ самый полдень въ немъ темно и прохладно...
-- Да гдѣ-же все это Жукъ?
-- Тамъ, гдѣ живетъ мой отецъ, на хуторѣ, въ пятнадцати верстахъ отсюда, немного въ сторону отъ большой петербургской дороги. Хуторъ такъ и называется Ильинскимъ...
И въ тонѣ его взволнованнаго голоса звучалъ какъ будто упрекъ на мою непростительную непонятливость.
-- Ага!-- произнесъ я, узнавъ такія подробности о мѣстопребываніи Жука, которыхъ Филя и во снѣ не видалъ.
-- Ахъ, какъ тамъ хорошо, Сеня!-- продолжалъ Жукъ, закрывая глаза рукою.-- Иногда съ отцомъ, иногда съ лѣсничимъ, мы бродимъ цѣлый день, а лѣсу и конца не видно... Беремъ съ собой ружье... Впрочемъ, мнѣ даютъ только заряжать его, а стрѣлять -- ни-ни, потому что разъ попалъ въ этого самаго лѣсничаго...
-- Врр!-- замѣтилъ я нѣсколько съеживаясь.-- У васъ тамъ должны быть и волки, и медвѣди?..
-- Медвѣдей не видалъ, а волки есть, и вотъ какіе...
Онъ такъ широко и неопредѣленно развелъ руками, что я не могъ точно замѣтить ни начала, ни конца страшнаго звѣря.
-- Не жалѣемъ мы этихъ волковъ!-- продолжалъ Жукъ.-- Зимой то и дѣло слышится: пафъ! пафъ! пафъ!... Выстрѣлятъ разъ, а въ лѣсу пойдетъ такая трескотня, что страсть!... Всѣ вороны разлетятся... На пушистомъ снѣгу всюду видны слѣды... Ты умѣешь различать слѣды, Сенька?
-- Человѣческіе,-- отвѣчалъ я скромно.
-- Только то!... Ха, ха, ха!... А я прослѣжу тебѣ какого хочешь звѣря... Спалъ ты когда-нибудь подъ открытымъ небомъ, Сенька?
-- Никогда.
-- Жаль! Мнѣ часто случалось; разумѣется, не зимою, а лѣтомъ. Бывало, забредешь такъ далеко, что къ ночи и домой не вернешься... На берегу рѣки пылаетъ рыбачій костеръ. Рыбаки готовятъ себѣ ужинъ. Они меня знаютъ! Подсядешь къ нимъ, поѣшь съ аппетитомъ кашицы, и потомъ приляжешь на травкѣ. Они долго еще толкуютъ между собой. Слушаешь ихъ и -- глядишь вверхъ. Тамъ все такъ тихо и радостно... Вдругъ загорится падающая звѣздочка, одна, другая... А на травѣ, вокругъ тебя, все что-то пищитъ, суетится, трещитъ. Ахъ, какъ хорошо все это, Сеня!...
-- Хорошо-то хорошо, но на травѣ спать не годится, Жукъ,-- замѣтилъ я.-- Пищатъ и трещатъ кузнечики и букашки; они могутъ залѣзть тебѣ въ ухо...
Онъ разсмѣялся и слегка хлопнулъ меня по затылку.
-- Въ томъ-то и дѣло, что всѣ вы, городскіе, ужасно глупенькіе! Ну, о чемъ-же съ вами разговаривать?
Я счелъ себя обиженнымъ и не отвѣчалъ.
-- Не сердись, Сенька! Не знаю почему, мнѣ хочется, чтобы ты не былъ похожъ на другихъ... Мнѣ хочется показать тебѣ эту глушь, дичь... ну, словомъ, деревенщину...
-- Пожалуй, покажи, если хочется,-- отвѣчалъ я равнодушно.
Жукъ, переставшій-было смѣяться, опять захохоталъ.
-- Я тебѣ покажу живаго волка, Сеня. Понимаешь ли -- живаго?
Говоря это, онъ зачѣмъ-то выдвинулъ свой ящикъ, и я не на шутку струсилъ: въ его мастерской могло быть все, что угодно...
-- Ха, ха, ха! Ты вообразилъ, что отсюда вытащу!-- вскричалъ онъ, подмѣтивъ мой испугъ, и потомъ сказалъ мнѣ на ухо:
-- На праздникахъ... пріѣзжай ко мнѣ, Сеня!
-- Отлично придумалъ! Мы поѣдемъ вмѣстѣ...
Это отвѣчалъ не я, а Филя, незамѣтно просунувшій между нами любопытный носъ.
-- Вотъ тебѣ разъ!-- произнесъ Жукъ, немного озадаченный.-- Ты пропадешь тамъ съ тоски, Филя.
-- Не булавка -- найдутъ!-- утѣшилъ онъ насъ и прибавилъ: -- ѣдемъ, непремѣнно ѣдемъ!
Благодаря этому обстоятельству, скоро весь классъ узналъ, гдѣ живетъ Жукъ и что онъ пригласилъ меня въ гости... Одинъ Клейнбаумъ ничего не вѣдалъ. Положивъ на бортъ ящика локти и поддерживая руками голову, онъ крѣпко спалъ надъ открытой книгой.
-- Клейнбаумъ, что ты на это скажешь?-- спросилъ неугомонный Филя.
Не получивъ отвѣта, онъ выдвинулъ ящикъ: локти спавшаго провалились съ глухимъ шумомъ, и вслѣдъ за ними голова хлопнулась о столъ.
-- Ѣдемъ, Клейнбаумъ!
-- Ѣдемъ... и это совсѣмъ вѣрно,-- отвѣчалъ бѣднякъ чуть не сквозь слезы, потирая рукою лобъ.