въ которой читатель найдетъ развязку предыдущаго.
На этотъ разъ недѣлю слишкомъ томился Жукъ въ карцерѣ. Шла молва, что самъ директоръ убѣжденъ былъ въ невинности наказаннаго, но тѣмъ не менѣе, наказаніе, по слухамъ, было примѣрное...
Тщетно пытались мы проникнуть къ Жуку. Михѣичъ, всегда снисходительный, въ особенности къ Филѣ, теперь превратился, по приказанію начальства, въ злобнаго Цербера, охранявшаго адъ древнихъ. Мало того, что онъ издали еще кричалъ: "Эфтого нельзя, барчуки"!-- въ рукахъ у него постоянно торчала громадная метла, которою онъ и угрожалъ посѣтителямъ.
-- Михѣичъ, голубчикъ! я тебѣ дамъ бомбошку,-- шепталъ Клейнбаумъ,-- если ты только позволишь посмотрѣть въ щелочку!
Церберъ не удостоилъ даже взгляда предлагаемое и предлагавшаго.
-- Нашелъ-же кого угощать бомбошкой!-- воскликнулъ Филя.-- Дай ее лучше мнѣ...
Скоро оказалось, что старый хрѣнъ, какъ прозвалъ его Филя, вообще не могъ быть подкупленъ.
-- Михѣичъ, возьми двугривенный, совсѣмъ новенькій, и отойди на минутку отъ двери,-- предлагалъ Филя.
-- Не искушай старика, барчукъ!-- отвѣчалъ Михѣичъ.
Филя стоялъ передъ нимъ какъ-бы въ нерѣшимости.
-- Вели монетка лишняя у тебя, то брось ее на полъ, барчукъ,-- продолжалъ старый хрѣнъ,-- вотъ когда будетъ послободнѣе, я ее подберу...
Черезъ нѣсколько дней Жуку разрѣшили заниматься и брать изъ класса книги, но только книги... Вечеромъ явился Михѣичъ съ краткой запиской отъ Жука. Онъ требовалъ грамматику. Мы только этого и ждали... Мѣшочки съ провизіей для него были приготовлены заранѣе. Провизіи накопилось много. Прежде другихъ и самый богатый вкладъ въ этотъ фондъ сдѣлалъ Клейнбаумъ; онъ притащилъ, нарочно для Жука, цѣлый ворохъ ватрушекъ и пирожковъ, издѣлій самой маменьки. Первая посылка, служившая, такъ сказать, иллюстраціей грамматики, состояла преимущественно изъ этихъ печеній. Мы нагрузили ими карманы Михѣича, который все время стоялъ бокомъ, смотрѣлъ угрюмо и какъ будто ничего не видѣлъ. Но когда процедура окончилась благополучно, изъ подъ его черныхъ волосъ сверкнула добродушная улыбка.
-- Задали-же вы работу, Жуку, барчуки!
Жукъ, однако, скоро справился съ этой работой, и на другой день пришла отъ него записка, состоявшая изъ трехъ словъ:
-- Нельзя-ли еще грамматику?
Само собой, разумѣется, что послали второй экземпляръ, значительно исправленный и дополненный.
Со стороны могло бы показаться, что въ такомъ многолюдномъ классѣ, какъ нашъ, присутствіе или отсутствіе одного человѣка не имѣло никакого вліянія на общій ходъ дѣлъ. Нашъ день начинался и заканчивался какъ и прежде, но если бы кто вслушался и всмотрѣлся ближе, то безъ труда замѣтилъ бы, что въ головѣ каждаго изъ насъ сидѣлъ Жукъ. Если не всѣ разговоры начинались съ Жука, то непремѣнно всѣ имъ оканчивались. Ни похвалъ, ни восторженныхъ отзывовъ не произносилось; тѣмъ не менѣе, еслибъ кто вздумалъ сказать намъ, что Жукъ не герой, то мы выцарапали бы этому человѣку глаза... Слово существительное "Жукъ" превратилось въ [глаголъ. Кто-то вздумалъ его спрягать: "я -- Жукъ, ты -- Жукъ, онъ -- Жукъ!.." Это нововведеніе пришлось по вкусу, и мы всѣ заспрягали: "я Жукъ, ты Жукъ" и т. д.
-- Я буду Жукъ!-- провозглашалъ Клейнбаумъ усерднѣе другихъ...
-- Этому никогда не бывать!-- обрѣзалъ его Филя.
-- Совсѣмъ вѣрно,-- согласился Клейнбаумъ,-- но я буду всячески стараться...
Надо сказать, что сокрушеніе Клейнбаума по поводу исторіи съ Жукомъ было безгранично. Бѣднякъ, и безъ того худощавый, похудѣлъ еще больше. Мы давно извинили ему его грѣхъ; но онъ не прощалъ себя и все придумывалъ, чѣмъ бы загладить передъ Жукомъ свой проступокъ. Онъ всегда глубоко почиталъ Жука, несмотря на то, что послѣдній только въ исключительныхъ случаяхъ обращалъ на него вниманіе. Теперь почитаніе это возрасло до благоговѣнія, и достаточно было назвать Жука, чтобы исторгнуть изъ глазъ Клейнбаума слезы.
-- Не могу придумать,-- объявилъ онъ однажды,-- посовѣтуйте, что мнѣ сдѣлать?
Многіе изъ насъ, готовы были сыграть болѣе или менѣе злую шутку съ Клейнбаумомъ... Почти всѣ пользовались его легковѣріемъ... Но теперь, когда онъ съ такою искренностію обратился ко всѣмъ за добрымъ совѣтомъ, ни "одинъ не помыслилъ употребить во зло это довѣріе. Въ такія минуты нашъ муравейникъ представлялъ изъ себя недѣлимое цѣлое, въ которомъ слышалось явственно біеніе честной молодой жизни! Даже Филя, вѣчно веселый, вѣчно остроумный, не пропускавшій случая пройтиться насчетъ ближняго, даже онъ не обмолвился шуткой, а далъ простой и здравый совѣтъ:
-- Прежде всего и главнѣе всего отъучись плакать, выть и лаять!
-- Лаять?-- повторилъ Клейнбаумъ и добавилъ: -- спасибо, Филя! Это совсѣмъ вѣрно!..
Дни смѣнялись днями...
-- Однако, когда же онъ придетъ?
Такой вопросъ слышался все чаще и чаще.
Наконецъ, онъ пришелъ!
Это было въ субботу утромъ, за полчаса до урока батюшки.
Не берусь описывать встрѣчи, которая устроилась безъ всякихъ приготовленій, сама собою; скажу только, что Жукъ, никогда не любившій чувствительности, обнимался съ нами такъ, какъ будто спасся послѣ кораблекрушенія...
Клейнбаумъ давно ожидалъ своей очереди. Помня добрый совѣтъ, онъ заранѣе проглотилъ слезы, но за то усиленно моргалъ, и экспромптъ, съ которымъ онъ обратился къ Жуку, вышелъ не особенно эффектенъ.
-- Папенька... Маменька... и я...-- сказалъ Клейнбаумъ и запнулся.
Жукъ на этотъ разъ дружески протянулъ ему руку; но онъ, вмѣсто того, чтобъ пожать ее, схватилъ и поднесъ къ губамъ.
-- Это что за новости!-- вскричалъ Жукъ, вырывая руку, но Клейнбаумъ держалъ ее какъ клещами.
-- Отпусти!..
-- Маменька!..-- говорилъ онъ.
-- Говорятъ толкомъ, пусти!
-- Папенька!..
Жукъ рванулся такъ, что и самъ онъ, и Клейнбаумъ полетѣли на полъ. Подскочилъ Филя и шепнулъ что-то на ухо нашему герою. Жукъ поднялъ Клейнбаума, улыбнулся и потрепалъ его по плечу.
-- Никогда не будешь плакать?
-- Никогда!-- вскричалъ Клейнбаумъ.
И, какъ бы въ подтвержденіе этого зарока, слезы полились у него градомъ. Жукъ поморщился, но не сердился; мы же привѣтствовали самымъ искреннимъ смѣхомъ это никогда!
-- Все-таки, молодецъ Клейнбаумъ,-- молвилъ ласково Жукъ,-- ну, теперь утрись!
-- Платкомъ!-- докончилъ тотъ, поднимая голову и улыбаясь.
-- Точь въ точь солнышко сквозь дождевыя облака. Полюбуйтесь, господа!-- объявилъ Филя, повертывая передъ нами Клейнбаума на всѣ стороны.
Дѣйствительно, онъ плакалъ и улыбался одновременно.
Возвращеніе Жука изъ заточенія не замедлило сдѣлаться извѣстнымъ всей школѣ. Многіе пожелали раздѣлить съ нами наше веселье. Никогда не было у насъ такъ шумно... Мы не слышали звонка, который обыкновенно возвѣщалъ начало классовъ. Появившійся на порогѣ двери батюшка былъ не мало удивленъ представшей ему картиной.
-- Друзья мои,-- замѣтилъ онъ,-- у васъ тутъ столпотвореніе...
-- Вавилонское,-- спѣшилъ докончить Клейнбаумъ, подкатываясь къ самымъ ногамъ законоучителя.
-- Успокойтесь!
Одинъ мигъ, и -- въ классѣ воцарилась глубокая тишина. Съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ слушали исторію о Филистимлянахъ. Одинъ Филя вертѣлъ головою, поглядывая въ нашу сторону. Результатомъ его тревожнаго состоянія явилась записка на клочкѣ бумаги, переданная сосѣдомъ въ руки Жука. Батюшка усмотрѣлъ волненіе Фили и обратился съ рѣчью непосредственно къ нему.
-- Итакъ, мой другъ, между Филистимлянами прошелъ слухъ...
Увы! это, кажется, былъ единственный слухъ, о которомъ всезнающій Филя не имѣлъ никакихъ извѣстій. Въ отвѣтъ, онъ только моргалъ глазами...
-- О чемъ мы бесѣдовали?-- спросилъ батюшка, качая головою.
Филя, къ нашему удивленію, продолжалъ моргать.
-- Отправляйтесь, мой другъ,-- закончилъ батюшка, указывая рукою требуемое направленіе...
Бѣдный Филя глубоко вздохнулъ и отправился въ уголъ...