Кто такой былъ Жукъ?
-- Звѣрь, звѣрь, господа! Кто хочетъ посмотрѣть на звѣрка?
Такія восклицанія раздавались со всѣхъ сторонъ, когда утреніе классы кончились и вся школа высыпала въ обширную рекреаціонную залу.
Несчастное прозвище звѣрь относилось исключительно ко мнѣ, такъ какъ другихъ новичковъ, пока, не было.
-- Какъ твоя фамилія?... Какъ васъ зовутъ?... Кто ты такой?...
Вопросы эти сопровождались множествомъ мелкихъ непріятностей въ родѣ щипковъ, пинковъ и т. п.
Я попалъ въ самый потокъ кипучей жизни и былъ настолько ошеломленъ, что совсѣмъ позабылъ свою фамилію... Виною тому былъ отчасти дядюшка. Онъ, предвидѣвшій рѣшительно все, не предупредилъ меня на счетъ такого простаго и естественнаго вопроса.
-- Меня зовутъ Сеней,-- отвѣчалъ я простодушно.
-- Сенькой! ха, ха, ха! Такъ и будемъ его звать, господа,-- рѣшили ученики.
-- А если Сенька, то вотъ ему и шапка!-- сказалъ кто-то позади меня.
Не успѣлъ я обернуться, какъ на мою голову надвинулся до самыхъ плечъ бумажный колпакъ.
-- Господа, не обижать новичка! Разойдитесь!-- произнесъ внушительный голосъ.
Колпакъ моментально исчезъ, и я увидѣлъ того самаго господина, который ввелъ меня утромъ въ классъ. Это былъ Зеленскій, старшій надзиратель.
Шалуны разсѣялись. Я вздохнулъ свободнѣе и поспѣшилъ укрыться въ темный уголокъ за колонной. Отсюда мнѣ все было видно; но самое зрѣлище не утѣшало меня. Крики и гамъ, игры и забавы, неизбѣжно оканчивавшіяся потасовкой болѣе или менѣе сложной,-- послѣ тихой домашней жизни,-- наводили на меня тоску и уныніе. Напрасно приводилъ я себѣ на память слова дядюшки: "Побарахтаешься -- и всплывешь на поверхность"! Я чувствовалъ, что сижу на самомъ днѣ житейскаго моря, и барахтаться не было силы. Между тѣмъ, еще до поступленія въ школу, я мечталъ о возможности встрѣчи съ добрымъ, ласковымъ товарищемъ; такая встрѣча примирила-бы меня съ перемѣной въ моей жизни...
Передо мной мелькали самыя разнообразныя физіономіи. Что-то общее, непонятное для меня, связывало ихъ въ одну веселую, беззаботную толпу. Я прислушивался къ этому отрывочному говору безъ начала и конца, стараясь уловить его смыслъ.
-- Ба! вотъ куда спрятался нашъ забавный звѣрокъ!-- сказалъ черномазый мальчикъ, подходя ко мнѣ.
По тону голосу я сейчасъ призналъ въ немъ того, что напялилъ на мою голову колпакъ.
-- Давеча не удалось познакомиться -- продолжалъ онъ, хватая меня за руки,-- хочу посмотрѣть, какой ты породы. Идемъ!
Этотъ любопытный изслѣдователь былъ выше меня ростомъ, широкоплечъ, съ порывистыми и неловкими движеніями.
Выраженіе блестящихъ черныхъ глазъ -- то веселое, то серьезное,-- смуглое лицо, ярко-малиновыя толстыя губы, прядь черныхъ волосъ въ видѣ оригинальнаго хохолка на лбу -- все это, вмѣстѣ взятое, и въ другое время показалось-бы мнѣ очень симпатичнымъ, но теперь, когда онъ тащилъ меня противъ воли на середину залы, чтобы подвергнуть тысячѣ непріятностей,-- теперь не представляло для меня ничего привлекательнаго.
Двое или трое товарищей вздумали-было къ намъ присоединиться.
-- Убирайтесь прочь!-- крикнулъ на нихъ мой провожатый.
Не смотря на одолѣвавшій меня страхъ, я не могъ не замѣтить, что они повиновались ему безропотно.
-- Ну, давай играть!-- сказалъ онъ мнѣ.
Это была игра кошки съ мышью,-- игра, можетъ быть, очень забавная, но не для меня.
-- Оставьте!-- кричалъ я, кувыркаясь въ воздухѣ,-- оставьте! не то сейчасъ... пожалуюсь надзирателю!...
Лишь только я произнесъ эти слова, какъ вспомнилъ разумный совѣтъ дядюшки, но было поздно.
-- Если ужь жаловаться, такъ надо, чтобы было за что... Вотъ тебѣ!...
При этомъ я почувствовалъ на лбу щелчокъ, и въ глазахъ у меня зарябило.
-- Не хочу жаловаться!-- вскричалъ я, хватая его за руку.
-- Чего-же ты хочешь?
-- Вотъ чего!
И вслѣдъ за тѣмъ я укусилъ моего черноволосоваго тирана за палецъ.
Совершивъ такой подвигъ, я, конечно, ожидалъ за него возмездія; но тиранъ, отдернувъ руку, наклонился и взглянулъ мнѣ въ глаза.
-- Неужели ты плачешь, Сенька!
Я быстро вынулъ платокъ и отеръ навернувшіяся слезы.
-- На сегодня довольно,-- сказалъ онъ, ласково потрепавъ меня по плечу,-- но знай, что я до тѣхъ поръ буду приставать къ тебѣ, покамѣстъ...
-- Что "покамѣстъ"?-- переспросилъ я.
-- Покамѣстъ не рѣшу, что ты за звѣрь?
Онъ засмѣялся и убѣжалъ, а я возвратился на свою обсерваторію, чтобы подвести итогъ только что пережитымъ впечатлѣніямъ... На лбу моемъ будетъ шишка, это несомнѣнно, но ея могло-бы и не быть, еслибъ я не преступилъ совѣтовъ дядюшки... Вдобавокъ, я разнюнился, а онъ?-- онъ даже не пикнулъ, когда я до крови укусилъ ему палецъ. Слѣдовательно, я -- баба!
Какъ ни грустенъ былъ этотъ выводъ, но разъ я дошелъ до него, кругозоръ мой сдѣлался какъ-бы шире...
Онъ сдержалъ свое обѣщаніе и каждый день мучилъ меня, а я и не помышлялъ идти жаловаться, и если плакалъ, то украдкой, чтобъ никто не видалъ. Я начиналъ, хотя и смутно, сознавать необходимость сдѣлаться такимъ, какъ они, какъ онъ, мой мучитель, не смотря на то, а, можетъ быть, именно потому, что отъ него мнѣ доставалось больше, чѣмъ отъ другихъ... Какъ этого достичь?
Кромѣ домашняго костюма, рѣзко отличавшаго меня отъ другихъ школьниковъ, во мнѣ было еще что-то, чего я прежде не замѣчалъ, что-то, возбуждавшее желаніе меня подразнить... Между тѣмъ дома меня считали ловкимъ мальчикомъ, а его признали-бы навѣрное неуклюжимъ и смѣшнымъ.
Въ школѣ, начиная съ директора и кончая сторожемъ Михѣичемъ, всѣ звали его Жукомъ, хотя по списку онъ числился Павломъ Ильинскимъ. Пребыванію его въ школѣ шелъ уже третій годъ. За это время никто не былъ такъ часто наказанъ, какъ Жукъ; но это нисколько не мѣшало ему оставаться общимъ любимцемъ.
-- Опять Жукъ!-- говорилъ директоръ, сверкая очками, и прибавлялъ: -- Уберите-ка его на денекъ въ карцеръ!
Жукъ уходилъ безропотно, а директоръ смотрѣлъ ему вслѣдъ и произносилъ:
-- Какой, однако, школьникъ этотъ Жукъ!
Обыкновенно пасмурное лицо директора смягчалось улыбкой, и слово школьникъ звучало скорѣе похвалой, чѣмъ порицаніемъ.
-- Идемъ, Жучокъ!-- шепталъ въ то-же время старый Михѣичъ, похлопывая Жука по спинѣ.-- Идемъ! я тебѣ свѣженькой соломки подстелю...
Жуку было двѣнадцать лѣтъ. Въ играхъ, требовавшихъ проворства и силы, онъ считался первымъ изъ первыхъ. Но -- странное дѣло!-- предоставленный самому себѣ въ коридорѣ, онъ не могъ сдѣлать трехъ шаговъ, чтобъ не толкнуться то объ одну, то о другую стѣну, и на плечахъ Жука были всегда бѣлые отпечатки.
Этотъ природный недостатокъ мѣшалъ нашимъ успѣхамъ на урокахъ танцевъ. Мосье Пиша, тотъ самый, что училъ меня граціознымъ па, приходилъ въ отчаяніе при видѣ того, какое страшное разстройство производилъ Жукъ въ нашихъ правильныхъ рядахъ и хитро придуманныхъ фигурахъ.
-- Il а du zèle, ce Jouk!-- шепталъ бѣдный Пиша, и затѣмъ кричалъ, теребя безъ жалости свою щегольскую прическу.
-- Monsieur Jouk! vous dansez comme un jeune hippopotame, mon ami!..
Учился Жукъ, благодаря способностямъ, хорошо. Никто никогда не видалъ его зубрящимъ по цѣлымъ. часамъ заданные уроки. Прочитавъ раза два урокъ, онъ оставлялъ книгу и выигранное такимъ образомъ время посвящалъ дѣятельности инаго рода.... Его ящикъ въ классномъ столѣ представлялъ изъ себя маленькую выдвижную мастерскую, откуда появлялись особаго сорта резиновые мячики, волчки, дудки, переходившіе мало-по-малу въ собственность другихъ товарищей.
Жукъ никогда не хвастался своимъ мастерствомъ и лишь иногда говаривалъ кому-нибудь изъ насъ:
-- Видишь ли, ты купилъ бы эту штуку за деньги, а мнѣ она не стоитъ почти ничего!
Само собою разумѣется, что приведенная здѣсь характеристика Жука составлялась въ моей головѣ постепенно и что за первую недѣлю пребыванія въ школѣ я могъ усвоить себѣ только смутное понятіе объ этой личности,-- понятіе, во многомъ оказавшееся потомъ ошибочнымъ...
Въ субботу я раньше другихъ выскочилъ изъ школы и явился подъ родительскій кровъ- съ улыбкой на губахъ и съ синякомъ на лбу, который тщетно старался скрыть отъ домашнихъ.
Мама и няня не преминули усмотрѣть во мнѣ нѣкоторую перемѣну. По словамъ няни, я осунулся, отощалъ и сталъ на себя не похожъ....
-- Что это у тебя на лбу, Сеничка?-- спросила мама.
-- Это ничего... муха укусила....
-- Знаю я этихъ мухъ!-- не утерпѣла, чтобъ не вмѣшаться няня.-- Это такія мухи, что голову откусятъ...
-- Сеничка, разскажи-ка мнѣ все, какъ было, откровенно!-- упрашивала мама.
Но въ первый разъ за всю жизнь я не былъ съ ней откровененъ. Цѣлуя и обнимая ее, я пытался представить вещи не такими, какими онѣ были на самомъ дѣлѣ, а какъ подсказывало мнѣ какое-то безотчетное чувство дѣтскаго самолюбія.
Передъ дядюшкой, напротивъ того, я излилъ все, что только накопилось въ тайникѣ души за эту длинную недѣлю: оскорбленія, насмѣшки, сомнѣнія, страхи, мечты....
Мы говорили съ глазу на глазъ въ его кабинетѣ. Понятно, что дядюшка не могъ слушать меня хладнокровно; онъ проворно сѣменилъ ножками по комнатѣ, пріостанавливался, дѣлалъ -- и уфъ! и затѣмъ, прищуривъ лукавые глаза, опятъ бѣжалъ и снова возвращался.
-- Знаешь ли, Сенька, твой Жукъ меня очень и очень того.... заинтересовалъ.... Хе, хе, хе!
-- Знаю, дядюшка!... Но еслибъ только отъ былъ добрѣе ко мнѣ.... Ахъ, еслибъ онъ былъ добрѣе!
-- Пуфъ!!
Дядюшка выпустилъ правильное колечко синяго дыма и засмѣялся.
-- Хочешь, чтобъ онъ былъ того?...
-- Хочу!
-- Есть одно средство, радикальное средство...
-- Какое, дядюшка?
Дядюшка съ минутку помучилъ меня и мѣрно покачивался на мѣстѣ.
-- Поколоти его!
-- Кого?!-- съ удивленіемъ спросилъ я.
-- Кого? вотъ чудакъ! Разумѣется,^ этого Жука.
-- Дядюшка, вы шутите! Онъ годовою выше и гораздо сильнѣе меня.
-- Э, братъ! Тутъ дѣло не въ головѣ и въ силѣ, а въ ловкости, въ снаровкѣ.... Вспомни, какъ маленькій Давидъ побѣдилъ Голіаѳа....
Дядюшка зналъ чѣмъ задѣть меня за живое: библейскій разсказъ о побитіи Голіаѳа всегда меня очень интересовалъ.... Но, все-таки, я не могъ рѣшить: шутитъ онъ, или говоритъ серьезно?
-- Вы полагаете, что я могу побить Жука?
-- Хе, хе, хе!-- продолжалъ между тѣмъ дядюшка.-- Я привелъ сравненіе съ Давидомъ такъ себѣ, къ слову: на самомъ же дѣлѣ, хотя нападающій и имѣетъ того.... огромное преимущество, но въ данномъ случаѣ.... пуфъ!...
-- Что-же въ данномъ случаѣ?-- вскричалъ я.
-- Этотъ Жукъ задастъ тебѣ такую трепку, что.... того....
-- Зачѣмъ-же вы мнѣ совѣтуете его побить?
-- ...что не одно, а нѣсколько такихъ украшеній появится на лицѣ,-- закончилъ свою фразу дядюшка.
-- Такъ зачѣмъ же мнѣ эти украшенія?
;-- Затѣмъ, что такъ должно быть. Ты только не робѣй, начни, а онъ докончитъ. Остальное увидишь....
Сказавъ это, дядюшка поставилъ точку. На мои дальнѣйшія справки онъ отвѣчалъ тѣмъ, что пожелалъ мнѣ покойной ночи, взялъ меня за плечи и дружески вытолкалъ изъ кабинета.
Няня ожидала меня въ моей комнатѣ, прикурнувъ за своимъ чулкомъ.
-- Ну что-же, Сеничка,-- спросила она,-- и ему разсказалъ про муху-то?
Рѣчь о какой-то мухѣ, послѣ серьезнаго разговора съ дядюшкой, была совершенно неумѣстна. Я не отвѣчалъ ей и продолжалъ свою думу: "Ахъ, если-бы скорѣе все это кончилось!"
Старушка, по старой привычкѣ, помогла мнѣ раздѣться и уложила меня въ постель.
-- Чего ты такъ дрожишь, Сеничка?
Лихорадочное состояніе, дѣйствительно, овладѣло мною, и я долго не могъ уснуть.
Лунный свѣтъ; пробивавшійся сквозь занавѣску въ окнѣ, вносилъ съ собою миръ и успокоеніе, но и лунный свѣтъ не въ силахъ былъ разогнать сгущавшійся передъ моими глазами мракъ будущаго... Дядюшка былъ; конечно, правъ и говорилъ по собственному опыту... Ты начни, а онъ докончитъ! Дядюшка уцѣлѣлъ и теперь философствуетъ... А почему я знаю, что останусь цѣлъ и увижу остальное??
-- Ахъ мама, мама, еслибы ты только знала!...