IX.

Георгъ уѣхалъ. Счастье улыбнулось ему, но онъ почти не почувствовалъ этого. Господинъ Тавернари завѣщалъ ему часть своего состоянія, достаточную, при скромныхъ потребностяхъ Георга, для того, чтобы обезпечить ему спокойную жизнь. Но ничто не радовало его, потому что со смертью Тавернари не осталось почти никого, кто любилъ бы его. Зачѣмъ онъ, одинъ изъ столькихъ людей, былъ избранъ нести горе своего народа? Какое ему дѣло до этихъ нѣмцевъ, которые не чтили лучшаго своего достоянія, своихъ великихъ мужей, не увлекались ихъ жизнью, не читали ихъ произведеній? А противники, между тѣмъ, работали не только низкимъ оружіемъ, какъ Росбергскій капелланъ. Готовность къ жертвамъ у нихъ была гораздо больше, чѣмъ, у нѣмцевъ, и представители ихъ аристократіи и промышленности -- первые преимущественно нѣмецкіе ренегаты -- оказывали крупную помощь своимъ народамъ. Чехи жертвовали въ шесть разъ, словинцы въ четыре раза больше того, что давали нѣмцы въ Австріи. Если бы не преданность простонародья, бѣдныхъ классовъ, Георгъ отчаялся бы въ народѣ, къ которому принадлежалъ самъ.

Нѣкоторое время онъ прожилъ въ Грацѣ. Гиммельмейеръ совершенно не понималъ глубокаго страданія Георга. Онъ горячо поздравлялъ его съ неожиданно свалившимся на него богатствомъ и отечески предостерегалъ отъ, женитьбы.

-- Но вѣдь ты самъ бы женился на прелестной черноглазой Иренѣ?

-- На Иренѣ? Она вышла за другого,-- сообщилъ Гиммельмейеръ.

-- Ты говоришь это такъ спокойно! А вашъ ребенокъ?

-- Ну, что же, мужъ примирился съ этимъ. Онъ почтенный купецъ. Сестра и родственники Ирены очень уговаривали бѣдняжку. Я тоже. Такъ лучше. Да, такова жизнь.

-- Но вѣдь ты же такъ сильно любилъ ее?

-- Твоя Дортья тоже вышла за другого.

-- Но какъ же ты самъ?

-- Я? Обо мнѣ говорятъ, что я два года велъ себя прилично А теперь я ѣду въ Вѣну. И беру тебя съ собою.

-- Дай мнѣ подумать.

-- Господи Боже мой!-- испуганно воскликнулъ Гиммельмейеръ.-- Ты долженъ ѣхать со мною. Неужели ты не видишь, что ты мнѣ нуженъ? Что у меня ничего нѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ я лишился Ирены? Что ты одинъ можешь замѣнить мнѣ эту утрату?

-- Да, это было бы недурно,-- засмѣялся Георгъ.

-- Милый мой,-- съ грустной улыбкой сказалъ Гиммельмейеръ.-- Развѣ ты не знаешь, что мнѣ нужно? Человѣкъ, который бы вѣрилъ въ меня. Никто не хочетъ дѣлить со мной моихъ отрадныхъ минутъ, быть со мной. Я переходилъ отъ женщины къ женщинѣ; всѣмъ нравился веселый собесѣдникъ, и каждая давала мнѣ все, лишь бы я смѣшилъ ее. Моей души, моего счастья искали только Ирена и ея сестра. Она пишетъ мнѣ страстныя письма. Теперь у нея есть домъ и семья, но облака, но лѣсъ и лугъ, умолкли для нее. Она говоритъ, что рада была бы странствовать со мной, какъ бродяга. И вотъ, Георгъ, это-то мнѣ и нужно, это и даетъ мнѣ отраду: тоска по мнѣ, вѣра въ то, что я обладаю секретомъ счастья. Георгъ, милый мой, мнѣ уже пятьдесятъ лѣтъ, и я сѣдѣю! Это отвратительно! Сколько времени женщины будутъ еще интересоваться мною? Теперь мною начинаютъ увлекаться самыя зеленыя дѣвченки: наступаетъ осень. И если и ты теперь покинешь меня...

-- Дорогой маэстро, вседа дѣлается больно, когда вступаешь въ новый десятокъ. Если бы ты зналъ, что я почувствовалъ, когда мнѣ минуло тридцать лѣтъ. Мнѣ представляется, что я уже опускаюсь внизъ. А тебѣ этого вѣдь никогда не казалось. Ты не можешь состариться; я же уже и сейчасъ не чувствую себя молодымъ. Я почти не смотрю на женщинъ, а онѣ и вовсе не обращаютъ на меня никакого вниманія.

-- Поѣдемъ въ Вѣну,-- горячо заговорилъ Гиммельмейеръ.-- У тебя теперь есть деньги, а только въ Вѣнѣ и стоитъ жить. Люди тамъ единственные изъ нѣмцевъ, которые обладаютъ тѣмъ, чего ты такъ горячо отъ нихъ желаешь: общительностью. Тамъ старая культура проникла даже въ отдаленнѣйшія предмѣстья, скрипки поютъ нѣжнѣе, чѣмъ гдѣ бы то ни было, старые фонтаны шумятъ, стоятъ гордые дворцы и роскошные бюргерскіе дома. Кругомъ растетъ виноградъ, а женщины, Георгъ, женщины! Когда я закрываю глаза, я слышу топотъ чистокровныхъ коней въ Пратерѣ и вижу подъ деревьями и шляпками съ перьями прелестныя лица, украдкой зовущіе или гордые глаза, изумительныя плечи и платья, похожія на грезу. Георгъ, поѣдемъ въ Вѣну!

Сердце забилось у Георга, онъ протянулъ руку Гиммельмейеру, и сказалъ:

-- Привѣтъ тебѣ, вѣстникъ жизни! Кажется, ты опять побѣдилъ меня. Я подумаю.

И онъ пошелъ домой.

Георгъ жилъ на восточной окраинѣ города, въ маленькой мансардѣ, изъ которой на далекое пространство видны были его любимые холмы и горы, и между ними тихая долина Рагница. Теперь тамъ все ярко зеленѣло, и безчисленные домики весело выглядывали изъ густой листвы. Онъ подошелъ къ окну. Какъ беззаботно и весело протекло послѣднее десятилѣтіе его жизни! И такъ незамѣтно, что онъ не успѣлъ опомниться, какъ ему уже стукнуло тридцать лѣтъ. Онъ испугался, когда мать поздравила его съ днемъ рожденія, потому что деревья и луга, горы и облака, сгруппированные вокругъ двухъ-трехъ дѣвушекъ, не могутъ же заполнить цѣликомъ жизни мужчины. Правда, въ этой тихой, ласковой порѣ его жизни было итого счастья. Но она не была дѣятельной жизнью мужчины.

Теперь онъ самъ оборвалъ это пріятное и мечтательное существованіе. Повсюду только и было разговору, что о его демонстративной молитвѣ на кладбищѣ, и о пожарѣ, который она вызвала. Онъ самъ переписывался съ старымъ священникомъ и зналъ, что противъ него возбуждено судебное преслѣдованіе за оскорбленіе религіи. Гдѣ-нибудь ужъ сидитъ прокуроръ и изучаетъ матеріалы къ обвиненію.

Неужели начинается борьба?

Онъ подумалъ о томъ, куда ему направиться прежде всего, и сердце его содрогнулось. Что случилось съ прелестнымъ уголкомъ, которымъ семья Тавернари владѣла больше ста лѣтъ, тамъ въ странѣ виноградниковъ, гдѣ славяне такъ охотно занимаютъ мѣста старинныхъ семей? Самое лучшее, что онъ можетъ сдѣлать на завѣщанныя Тавернари деньги, это употребить ихъ на сохраненіе его родного угла для нѣмецкой семьи. И Георгъ поѣхалъ туда.

Стоялъ самый разгаръ лѣта, и крылья вѣтрянокъ вертѣлись съ веселымъ стукомъ. Мирныя окрестности, прелестная природа, преисполнявшая его чисто языческимъ ощущеніемъ счастья -- все было безъ перемѣны, но ко всему теперь прибавилась огромная сердечная скорбь.

Какъ пусто, какъ мертво, какъ бездушно было все!

Здѣсь жила Дортья. Если бы она была такой, какъ десять лѣтъ назадъ, онъ ввелъ бы ее сюда хозяйкой, и у нихъ были бы дѣти, которыхъ онъ научилъ бы любить свой народъ. Но Дортья и ея родители уѣхали, Бабетта умерла. При мысли объ этомъ, онъ чувствовалъ, что сердце его каменѣетъ. Добрый старикъ Тавернари съ своей глубокой вѣрой, съ своей истинно-нѣмецкой культурой тоже умеръ, а холодная, но все же добрая и любящая жена его уже продала имѣніе, которое Георгъ хотѣлъ спасти, продала необдуманно, не чувствуя того горя, какое испыталъ бы ея мужъ, если бы ему довелось дожить до того, чтобы дорогое родовое гнѣздо его занялъ славянинъ, да еще вдобавокъ, адвокатъ.

Славянскій адвокатъ самъ стоялъ на порогѣ съ трубкой въ зубахъ, когда Георгъ спросилъ его, не продаетъ ли онъ имѣніе. Адвокатъ усмѣхнулся и промолчалъ.

Георгъ повторилъ вопросъ по-славянски.

-- А сколько вы дадите? -- спросилъ адвокатъ.

-- Десять процентовъ сверхъ вашей покупной цѣны,-- спокойно сказалъ Георгъ.

-- Скажите сто, тогда еще, пожалуй, будетъ смыслъ поговорить съ вами, да и то, чтобы сказать нѣтъ,-- ядовито отвѣтилъ адвокатъ.

-- Вы не уступите имѣнія и за двойную цѣну?

-- Нѣтъ.

-- За тройную?

-- Нѣтъ. Теперь здѣсь живу я. И это мнѣ нравится. Вамъ еще, что-нибудь нужно?

Георгъ заглянулъ въ дверь и увидѣлъ въ комнатахъ Тонетовскіе стулья и современную базарную обстановку.

-- А гдѣ мебель господина Тавернари?

-- Ахъ, этотъ хламъ вы можете получить задешево,-- засмѣялся адвокатъ.-- Онъ будетъ продаваться въ Грацѣ съ аукціона. No 117, если вамъ угодно знать.

Георгъ ушелъ, съ болью и печалью въ сердцѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ, и полный ненависти и злобы. Черезъ два дня онъ скупилъ всю прежнюю обстановку Тавернари и свезъ ее въ свою мансарду, гдѣ составилъ въ кучу, какъ въ лавкѣ ростовщика. Для него самого въ маленькой комнаткѣ не осталось мѣста, и онъ съ радостью уѣхалъ изъ нея.

Георгъ до такой степени былъ ожесточенъ страданіемъ за свой народъ, что ему казалось, что онъ его не можетъ больше видѣть. Правда, онъ пожертвовалъ обоимъ союзамъ, ведущимъ борьбу за свой любимый языкъ, десятую часть завѣщаннаго ему состоянія, но самого его все сильнѣе и сильнѣе охватывала мысль бѣжать отъ всего, чтобы не слышать ежедневныхъ печальныхъ вѣстей объ утратѣ нѣмецкой земли, нѣмецкаго добра. Ему казалось, будто онъ все время находился на авангардѣ, и теперь послѣ крупнаго своего подарка школьнымъ союзамъ заслужилъ право удалиться съ поля битвы, отправиться на отдыхъ домой.

Его охватила безконечная тоска по родинѣ, по Германіи. Жизнь его была обезпечена, его состояніе въ Германіи составляло столько же марокъ, сколько здѣсь гульденовъ, а въ какомъ-нибудь провинціальномъ театрѣ навѣрное для него найдется мѣсто скрипача, и вся его печаль кончилась бы.

Онъ поѣхалъ въ Зальцбургъ, гдѣ долженъ былъ встрѣтиться съ евангелическимъ священникомъ. Когда въ первый вечеръ онъ поднялся на самую высокую башню крѣпости Зальцбурга, на югѣ и на юго-западѣ надъ Тиролемъ и Штирскими горами стояли мрачныя тучи, окутывавшія эти страны съ ихъ скорбями. Австрія тонула во мракѣ, и Георгъ сказалъ: "Вотъ такія же тяжелыя тучи, ночь и борьба гнетутъ тамъ и души. А тамъ, въ священномъ царствѣ, неба пылаетъ, какъ золотой фонъ на византійскихъ картинахъ. Тамъ солнце, тамъ горитъ и сіяетъ ослѣпительный свѣтъ. Тамъ все свѣтло, вольно, свободно и ясно! О, родина моей души, страна моихъ великихъ поэтовъ, всесильная держава, я принадлежу тебѣ!"

Онъ порывисто простеръ руки къ пылающему небу: "Какъ ты прекрасно! Какъ ты прекрасно!"

На другой день онъ не могъ отказать себѣ въ удовольствіи совершить генеральную репетицію вступленія въ обѣтованную страну своихъ грезъ. Онъ рѣшилъ пройти пѣшкомъ всю Баварію, какъ въ старину ремесленники, чтобы не потерять ни единой минуты невыразимаго наслажденія отъ прикосновенія къ такъ страстно любимой землѣ. Но сегодня онъ хотѣлъ дойти до границы, чтобы выпить хоть одинъ глотокъ нѣмецкаго воздуха. Въ Австріи дорога была камениста и скучна, по краямъ стояли рѣдкіе, тощіе ракитовые кусты. Мѣстами попадалась чистенькая деревушка. "Ага, думалъ Георгъ, это сказывается близость Германіи". Направо и налѣво за полями и лугами тянулись роскошные сосновые лѣса, все ближе подходившіе къ дорогѣ, по мѣрѣ того, какъ Георгъ приближался къ рѣкѣ Заалахъ, гдѣ на мосту стоитъ пограничный столбъ. Наконецъ, онъ увидѣлъ сверкающую рѣку, затѣненную развѣсистыми ивами, и сердце его забилось, когда онъ вступилъ на мостъ. Онъ громко стучалъ башмаками по доскамъ, какъ мальчикъ, отстукивая послѣдніе шаги на австрійской почвѣ.

Потомъ, отъ полосатаго, синяго съ бѣлымъ столба, онъ осторожно ступилъ на священную почву. Блаженное упоеніе охватило его, когда онъ дошелъ до священной, страстно желанной нѣмецкой земли. Онъ готовъ былъ пасть ницъ и цѣловать родную грань, какъ въ старину, когда гонимый тоской по Германіи, онъ перебѣгалъ славянскую границу, но справа возвышалось огромное красивое зданіе таможни, точь-въ-точь такое, какъ на картинкахъ изъ тѣхъ временъ, когда по полямъ еще трубилъ рожокъ дилижанса. Налѣво виднѣлась маленькая будка, въ которой сидѣлъ таможенный надсмотрщикъ, пытливо поглядывавшій на молодого человѣка. Надо было вести себя поспокойнѣе.

Георгъ остановился и постарался овладѣть собой. За таможней начинались огромныя деревья; старые шумливые дубы и липы образовали торжественную аллею, и эта роскошная, тѣнистая дорога, показавшаяся ему вдвое шире австрійскихъ улицъ, прохладно и величественно уходила въ залитую солнцемъ страну. Георгу почудилось, будто по этой дорогѣ въ царство силы и величія можно въѣхать только въ коронаціонной каретѣ, запряженной шестерикомъ, и слезы выступили у него на глазахъ.

-- Германія! Германія! Мое царство!

Долгимъ проникновеннымъ взглядомъ онъ охватилъ все: вязы, дубы и липы, широкую, изумительно ровную дорогу, красивую таможню; слухъ его еще былъ полонъ серьезнымъ, задумчивымъ говоромъ деревьевъ, сердце его преисполнилось трепета этой блаженной минуты; потомъ онъ повернулъ назадъ.

Вечеръ онъ сговорился провести съ евангелическимъ священникомъ и долженъ былъ вернуться въ Зальцбургъ. На душѣ у него было неспокойно. Онъ представлялъ себѣ тонкаго, елейнаго человѣка, необычайной деликатности въ манерахъ и разговорѣ, словно выискивающаго кончиками пальцевъ каждое слово.

Но когда онъ пришелъ къ мѣсту свиданія,-- простой, законченой пивной,-- его встрѣтилъ шумный, веселый великанъ, на широкомъ лицѣ котораго перекрещивались старые шрамы изъ временъ студенчества. Темные волосы, смѣющееся, скуластое лицо, блестящіе голубые глаза, гулкіе шаги и трубный голосъ) -- таковъ былъ его пасторъ.

Георгъ почувствовалъ себя съ нимъ чуть ли не лучше, чѣмъ съ Гиммельмейеромъ, потому что чувство силы и увѣренности въ себѣ такъ и излучалось изъ этого служителя Христа. За пивомъ они разговорились о Марбургѣ и о Росбергѣ.

Священникъ хорошо зналъ Марбургъ, потому что два года завѣдывалъ тамъ евангелической общиной. Георгъ спросилъ его, какъ ему нравится Австрія.

-- Чрезвычайно,--отвѣтилъ нѣмецъ.-- Народъ гораздо лучше, чѣмъ у насъ. Сердечный, теплый, способный къ одушевленію и самоотверженію и такой же подвижной, трудолюбивый и энергичный, какъ и наши крестьяне. Но страна, эта невѣроятно сверкающая, безконечная, залитая солнцемъ страна -- другой такой нѣтъ на свѣтѣ! А огромныя Бахерскія горы! Каждый годъ мы служимъ молебенъ въ горахъ, на высотѣ тысячи двухсотъ метровъ, въ сосновомъ бору съ безпредѣльнымъ горизонтомъ, открывающимъ страну, которую мы хотимъ закрѣпить за собою. Знаете, я привезъ съ собой почти двѣ тысячи марокъ, которыя собралъ у насъ на постройку новой церкви въ Росбергѣ.

-- Какъ! у Росберга сразу будетъ евангелическая церковь?-- съ улыбкой спросилъ Георгъ.

-- Ну, два-три года намъ придется совершать службу въ какой-нибудь частной квартирѣ. Но за это время деньги соберутся.

-- Хотѣлось бы мнѣ видѣть физіономію Райкля, когда зазвонятъ первые евангелическіе колокола, которые онъ же самъ и вызвалъ.

-- Райкля? Я вынужденъ подать на него жалобу за клевету,-- весело сказалъ священникъ.

-- Какъ, опять? За что же?

-- Онъ настроилъ противъ меня мужиковъ. Убѣждалъ ихъ, что я прусскій шпіонъ, и что извести меня -- патріотическій подвигъ. Это я-то -- вестфалецъ.-- И священникъ раскатисто расхохотался.

-- Это ужасно,-- испуганно сказалъ Георгъ.-- Вѣдь такія подозрѣнія могутъ погубить васъ?

-- Ахъ, Боже мой, тогда мнѣ пришлось бы раза три въ годъ заказывать по себѣ панихиды. Въ прошломъ году мнѣ пришлось судиться за клевету, потому что меня обвинили въ связи съ женой настоятеля. Мнѣ это было непріятно только изъ-за моей невѣсты, которая не такъ снисходительна къ подобнымъ сплетнямъ, и изъ-за той почтенной особы, а то я не сталъ бы и жаловаться. Но вы совсѣмъ поблѣднѣли. Утѣшьтесь, моимъ противникамъ всегда приходилось плохо, очень плохо.

-- И вы миритесь съ этимъ? Это не треплетъ ваши нервы?-- воскликнулъ Георгъ.-- Мой лучшій другъ умеръ отъ такой клеветы.

-- Ну, что вы,-- спокойно и весело отозвался священникъ.-- Люди съ нервами не годятся на передовые посты, а на славянскую границу и того менѣе. Надо только усердно бороться и хорошенько показывать зубы, тогда Господь Богъ не покинетъ ни одного нѣмца. Въ южной Штиріи всѣ пасторы такіе же, какъ я. Два-три года надо злобно огрызаться и не спускать ни одной мелочи, а потомъ все налаживается. Ваше здоровье, господинъ Боценгардтъ!

Пасторъ поставилъ на столъ кружку.-- Ахъ, жизнь здѣсь прекрасна,-- сказалъ онъ,-- и люди чудесные! Прирожденные борцы! А страна, изумительнѣйшая, благословеннѣйшая страна!

Георгъ задумался. Что онъ дѣлалъ всѣ эти тридцать лѣтъ? Переживалъ лирическое стихотвореніе, а въ это время рядомъ гремѣла и волновалась цѣлая драма. И теперь, только потому, что ему грозилъ процессъ, и потому, что онъ не могъ видѣть страданій своихъ соотечественниковъ, онъ хотѣлъ бѣжать. А этотъ лютеранинъ пришелъ въ страну и не хотѣлъ ее покидать изъ-за ея красоты и ея горькой доли. Онъ пришелъ въ царство нѣмецкаго горя, какъ разъ въ ту минуту, когда Георгъ хотѣлъ бѣжать отъ него. Шеки его запылали отъ стыда, онъ поднялъ свою кружку, выпилъ ее и сказалъ съ глубокимъ вздохомъ:

-- Пусть меня поберетъ чортъ, если я не останусь здѣсь!

-- Ну, еще бы,-- сказалъ священникъ.-- Вы похожи на свѣжаго человѣка. Вы должны бороться вмѣстѣ съ нами.

Но Георгъ все-таки поѣхалъ въ Вѣну. Онъ долженъ былъ имѣть профессію, потому что явиться въ страну политическимъ агитаторомъ, какъ ему совѣтовалъ священникъ,-- на это у него не хватало твердости характера. Онъ подумывалъ сдѣлаться странствующимъ учителемъ при одномъ изъ охранительныхъ нѣмецкихъ кружковъ. Но, хорошенько поразмысливъ, увидѣлъ, какъ глубоко укоренилась въ немъ старо-австрійская созерцательность. Кто промечталъ тридцать лѣтъ своей жизни, не можетъ слѣдующія тридцать лѣтъ рубить и кусаться, какъ другіе, съ дѣтства проникнутые этимъ боевымъ настроеніемъ. Онъ былъ артистъ, и ничего другого изъ него бы не вышло.

Однако, играя въ веселой Вѣнѣ возлѣ своего друга, онъ чувствовалъ, что старая жизнь для него уже не подходитъ. Послѣ того, какъ онъ увидалъ бодраго, сильнаго пастора, веселый Гиммельмейеръ пересталъ удовлетворять его.

Однажды Гиммельмейеръ пригласилъ его покататься въ Пратеръ. Тамъ они увидѣли легкую, шумную и кипучую жизнь этого города, въ которой такъ мало отражаются страданіе и борьба, скрытыя и въ ней. Великолѣпные выѣзды обгоняли другъ друга, а въ экипажахъ сидѣли женщины такой чарующей красоты, что у молодого человѣка закружилась голова. Дортья обладала нѣжной, но простой красотой, Бабетта -- одухотворенной прелестью затаеннаго страданія. Эти же полныя, цвѣтущія лица были такъ естественно и беззаботно красивы, какъ будто жизнь и любовь представляли для обладательницъ ихъ забаву, прихоть, не многимъ отличавшуюся отъ ихъ удивительныхъ нарядовъ и кокетливыхъ шляпокъ. Георгу стало почти жутко отъ такого расточенія того, что до сихъ поръ имѣло для него значеніе почти божественнаго. Все здѣсь дышало самой безудержной расточительностью: экипажи, лошади, прислуга, роскошные пріемы и праздники, туалеты, и почти невѣроятная, безподобная красота женщинъ.

Эта легкость существованія, когда въ основѣ жизни лежало столько нужды и горя,-- смутила душу бѣднаго вдумчиваго провинціала.

Гиммельмейеръ ликовалъ. Его уже знали повсюду, онъ былъ еще не старъ для красавицъ, и изъ-подъ шляпокъ, украшенныхъ розами, страусовыми перьями, макомъ и незабудками, свѣтлоголубые или жгучіе черные глаза метали къ нему привѣтственные взгляды, прекрасныя, полныя руки въ изумительнѣйшихъ перчаткахъ или въ сверкающихъ перстняхъ бросали ему шаловливый жестъ -- онъ былъ въ раю.

Они остановились у одного кафе. Гиммельмейеръ оживленно оглянулся, кивнулъ нѣсколькимъ хорошенькимъ женщинамъ и сказалъ:

-- Развѣ здѣсь не прелестно? Георгъ, да что съ тобой?

-- Мнѣ все кажется, какъ будто мы не имѣемъ права на такую жизнь, какъ будто мы ея не заслужили, -- уныло отвѣтилъ Георгъ.

-- Милый мой, намъ придется заплатить за все это старостью и смертью, а то и болѣзнями,-- сказалъ Гиммельмейеръ.-- По моему, вѣнская философія -- единственно правильная въ мірѣ. Заработать столько, чтобы жизнь сдѣлалась легкой и беззаботной, а потомъ отдыхать. Милый Георгъ, для того, чтобы выносить состояніе пенсіонера и умѣло пользоваться досугомъ, нужно обладать тонкой духовной организаціей. Въ чему спѣшить? Къ чему стремиться все къ новымъ пріобрѣтеніямъ? Для кого? Вотъ я сижу здѣсь, смотрю на пестрый потокъ каретъ, катящійся передо мною, смотрю на жизнь, и мнѣ приходятъ по поводу ея занятныя мысли. И слава Богу: я это заслужилъ.

-- Мои мысли о жизни вовсе не занятны, -- возразилъ Георгъ.-- На югѣ, въ нашей чудной странѣ виноградниковъ, кусокъ за кускомъ земля отходитъ къ славянамъ. Съ сѣвера грозятъ русскіе и чехи, а мы поемъ, какъ птица, которую подкарауливаетъ кошка. Здѣсь лакеи выбрасываютъ свиньямъ объѣдки на много сотенъ гульденовъ, а въ Оттакрингѣ дѣти ростутъ въ золотухѣ отъ недоѣданія, и грудные младенцы чахнутъ и умираютъ на глазахъ у несчастныхъ матерей. Ахъ, какъ мнѣ тяжело!

-- Перестань,-- сказалъ Гиммельмейеръ.-- Мы не измѣнимъ этого разговорами. Неужели ты не можешь придумать ничего повеселѣе?

-- Да,-- сказалъ Георгъ,-- у тебя вѣдь тоже гдѣ то есть ребенокъ?

-- Даже нѣсколько,-- отвѣтилъ Гиммельмейеръ и, весело подмигнувъ, выпилъ стаканъ вина.

-- Знаешь ли ты, какъ имъ живется?

-- Ну, они всѣ тепло и уютно размѣщены по чужимъ гнѣздамъ.

-- А что сталось съ Иреной?-- спросилъ Георгъ.

-- Ахъ, это настоящее золото! Она живетъ недалеко отсюда, въ Нейштадтѣ.

-- Какъ странно, -- улыбнулся Георгъ.-- Я чуть не влюбился въ нее по твоимъ разсказамъ. Почему ты оставилъ ее?

-- Боже мой, гораздо лучше, что она измѣнила мнѣ, а не я ей. А это непремѣнно случилось бы, рано или поздно,-- печально отвѣтилъ Гиммельмейеръ.-- Теперь между нами царятъ самыя сердечныя отношенія, она благодарна мнѣ за все, какъ раньше ея прелестная сестра, и изрѣдка, когда мы встрѣчаемся, заставляетъ меня разсказывать ей мои новые романы. Потомъ за каждый награждаетъ меня поцѣлуемъ, и я охотно принимаю его, потому что она все еще очень хороша. Я часто спрашиваю ее, что она находитъ во мнѣ хорошаго. Я старъ, негодяй, подлецъ. "Ахъ, перестань, отвѣчаетъ она, мнѣ именно то и нравится въ тебѣ, что ты такъ безконечно легкомысленъ, и не знаешь ни лѣтъ, ни сѣдыхъ волосъ".-- Такъ что же мнѣ дѣлать? Пока женщины мной довольны, могу быть доволенъ собой и я.

-- А когда этого не будетъ?-- спросилъ Георгъ.

-- Да, тогда будетъ скверно.

Наступило молчаніе.

-- А что ваша дѣвочка?-- спросилъ, наконецъ, Георгъ.

-- Луиза? Ей уже четыре года, она толстенькая, веселая и здоровая. У нея чудесные голубые глаза. Чортъ возьми, если глаза у нея не измѣнятся, много они надѣлаютъ бѣдъ!

-- Ахъ, какъ мнѣ грустно, когда я думаю о временахъ нашихъ артистическихъ поѣздокъ по Южной Штиріи,-- сказалъ Георгъ.-- Какъ насъ тогда любили люди. Какой полезной и вольной была наша жизнь! И какое чудесное было время! У меня была прекрасная Бабетта, у тебя -- прелестная Ирена, и по ночамъ надъ рѣкой шумѣли лѣса. А теперь я точно заблудился, какъ будто здѣсь не жизнь, какъ будто чистая, настоящая, полная жизнь, къ которой Богъ всего ближе, возможна только среди тѣхъ виноградниковъ, въ растительной тишинѣ, при широко отверстыхъ чувствахъ.

-- Да,-- задумчиво промолвилъ Гиммельмейеръ.-- Тамъ дѣйствительно чувствуешь себя совсѣмъ по-особенному. Въ серебристолазурной дали тѣхъ высотъ царитъ дѣйствительно какое то ощущеніе вѣчности, невыразимый сердечный покой.

И онъ тихонько издалъ звукъ, напоминавшій шелестъ вѣтра въ древесныхъ кронахъ, и быстро застучалъ палкой о ножку стола, подражая стуку вѣтряныхъ мельницъ.

-- Перестань,-- воскликнулъ Георгъ,-- а то я зареву!

Гиммельмейеръ засмѣялся.

Тоска закралась въ сердце Георга, и въ потребности уцѣпиться гдѣ-нибудь за родную землю, если ужъ не врости въ нее, какъ дерево, корнями, то хотъ повиснуть надъ ней, калъ плющъ, онъ написалъ письмо своему знакомому евангелическому священнику.

"Я изнываю отъ тоски по родинѣ. Я долженъ имѣть утѣшеніе, что хоть крошечный кусочекъ штирскихъ виноградниковъ принадлежитъ мнѣ, пусть даже я никогда не увижу его. Поищите, дорогой другъ, разспросите, нельзя ли гдѣ-нибудь у границы имѣнія покойнаго Тавернари купить маленькій домикъ виноградаря или крестьянскій участокъ.

"Я долженъ имѣть что-нибудь, что связывало бы меня съ этой страной. Здѣсь я чувствую себя безъ почвы. Я не растворяюсь и не растворюсь въ желудкѣ столицы; массовый звѣрь не проглатываетъ меня и не выпускаетъ; онъ держитъ меня въ зубахъ, и я борюсь и страдаю. Боже мой, а другіе смѣются тамъ, гдѣ я умираю.

"Купите для меня кусочекъ штирской земли тамъ, гдѣ чувствуется дыханіе Средиземнаго моря, маленькій клочокъ, чтобы на немъ можно было со временемъ похоронить меня. Я такъ тоскую по аромату виноградныхъ лозъ".

Итакъ, Георгъ былъ недоволенъ среди этой веселой жизни, прекрасныхъ женщинъ, пышныхъ нарядовъ и джентльменовъ въ свѣтложелтыхъ ботинкахъ, англійскихъ брюкахъ и дорогихъ соломенныхъ шляпахъ; всѣ они жили только для себя и ни для кого и чего больше, тогда какъ на югѣ просыпающееся славянство грозило поглотить нѣмецкую культуру. Тоска по родинѣ терзала его сердце.

Изъ своихъ оконъ онъ видѣлъ кусочекъ неба, и только высоко надъ крышами передъ окномъ какой то мастерской виднѣлась деревянная крыша, увитая дикимъ виноградомъ; ползучіе лапчатые листья его были единственной зеленью, ласкавшей глазъ Георга, Впрочемъ, нѣтъ! По карнизу другой крыши росла трава. Но она оживала только весной. Сѣмена занесъ вѣтеръ или птица изъ далекаго міра, и они нашли здѣсь достаточно пыли для своихъ корешковъ. Но какъ только блѣдныя былинки немножко выростали, корешки упирались въ желѣзо, и былинки умирали. Онѣ блѣднѣли и сохли, въ то время, какъ вдали миріады ихъ братьевъ и сестеръ колыхались на безконечныхъ, не умирающихъ лугахъ.

И, глядя на эти былинки, Георгу становилось еще тоскливѣе. Отчего онъ не сдѣлался ничѣмъ инымъ, а только музыкантомъ, какихъ тысячи? Быть музыкантомъ, безъ обитрнаго круга дѣятельности, хорошо, пока молодъ. А теперь веселые юные годы миновали. Ему было тридцать три, потомъ тридцать четыре года. Теперь уже нельзя было бродить по свѣту со скрипкой и жить день за днемъ. Скоро ему стукнетъ сорокъ лѣтъ. И наступятъ годы, которые хороши только тогда, когда они полны творчества и созиданія, иначе слишкомъ становится чувствительно, какъ много отнимаетъ каждый день.

-- Что мнѣ дѣлать? -- съ тоской восклицалъ онъ.-- Вернуться на родину? Весь остатокъ дней бытъ второстепеннымъ скрипачемъ. повинующимся палочкѣ какого-нибудь провинціальнаго дирижера. Для чего я живу? Для кого?

По вечерамъ онъ утѣшался твореніями великихъ мастеровъ и часто принималъ участіе въ серьезныхъ концертахъ. Когда ему приходилось играть въ опереткахъ, онъ наверстывалъ потомъ на другомъ. Въ Вѣнѣ во многихъ дворянскихъ семействахъ устраиваются большіе музыкальные вечера, и Гиммельмейеръ познакомилъ Георга съ двумя старыми холостяками, каждую недѣлю устраивавшими такіе вечера, на которыхъ очень рѣдко бывали приглашенные. Они играли почти только для себя, глубоко растроганные, сосредоточенные, и только чудесныя, старинныя произведенія; каждый разъ кто-нибудь изъ нихъ выискивалъ какого-либо стариннаго музыканта: они отыскивали имена, неизвѣстныя никому въ мірѣ, и таланты, достойные вѣчности. И всѣ трое горячились и увлекались этой извлеченной на свѣтъ красотой забытыхъ твореній.

Внѣ этихъ вечеровъ Георгъ не жилъ, а лишь пассивно переносилъ жизнь. И только, когда пасторъ написалъ ему, что ему удалось купить участокъ, прилегавшій къ имѣнію Тавернари, Георгъ нѣсколько оживился.

"Покупайте еще,-- писалъ онъ.-- Окружите кольцомъ моихъ участковъ рай, доставившійся славянину. Раздайте ихъ нѣмецкимъ арендаторамъ. Я достаточно зарабатываю здѣсь, и если аренда дастъ мнѣ хотя бы одинъ процентъ, я буду счастливъ. Вы скажете, что это манія, безуміе. Но, можетъ быть, мой центръ тяжести медленно перемѣстится опять въ любимую страну, и когда-нибудь перетянетъ туда и меня самого".

Но пасторъ и не думалъ отговаривать. Его трогала привязанность Георга, и онъ усердно скупалъ для него то тутъ, то тамъ, возлѣ границы утраченной родины Георга, участки чудной и такой дешевой земли.

Вѣнскимъ красавицамъ Георгъ нравился гораздо меньше, чѣмъ провинціальнымъ дѣвушкамъ. Однажды пріятели пригласили на свой вечеръ и дамъ, и Георгъ познакомился съ племянницей одного изъ нихъ. Это была высокая, красивая, скромная дѣвушка съ бѣлокурыми косами, обвивавшими ея голову, какъ у крестьянки. Такъ какъ она жила въ Нейштадгѣ, Георгъ спросилъ, знаетъ ли она Ирену и маленькую Луизу, и оказалось, что они сосѣди, и Анжелика -- такъ звали дѣвушку -- каждый день играетъ съ Луизой, причесываетъ ее и возится съ ней, какъ съ хорошенькой куколкой.

Анжелика очень понравилась Георгу, потому что ни о чемъ не говорила, кромѣ какъ о хозяйствѣ и о дѣтяхъ; изъ всего остального ее интересовала только музыка. Фантазіи въ ней не было никакой. Когда Георгъ спросилъ ее, не скучаетъ ли она по кипучей жизни столицы, она отвѣтила своимъ медлительнымъ, глубокимъ и пріятнымъ голосомъ: "О, да, музыка тамъ гораздо лучше, и въ кондитерскихъ конфекты и пирожныя вкуснѣе. Такъ, недѣли двѣ въ году я съ удовольствіемъ проводила бы въ городѣ.

-- Значитъ, музыка и торты для васъ самыя высшія блага?-- смѣясь опросилъ Георгъ.

-- Не смѣйтесь надо мной,-- спокойно отвѣтила она.-- Я могу восторгаться искусствомъ, но не стану при этомъ распинаться и махать руками.

-- Что же намъ сыграть для васъ?-- спросилъ Георгъ, желая провѣрить ея вкусъ.

Она вполголоса пропѣла первый тактъ стариннаго итальянскаго квинтета, и когда Георгъ не сразу узналъ его, подошла къ роялю и спокойно и твердо сыграла начало. Руки ея были прелестны, и Георгъ съ удовольствіемъ отмѣтилъ, что и исполненіе ея было безукоризненно.

-- Намъ надо бы когда-нибудь поиграть съ вами въ четыре руки, или чтобы вы поаккомпанировали мнѣ,-- сказалъ онъ.

-- Да, для того, чтобы вы потомъ высмѣяли меня,-- сказала она такимъ же спокойнымъ и глубокимъ голосомъ.

-- Что вы говорите? Я сейчасъ же увидѣлъ, что вы талантливы. Вы или слишкомъ скромнаго мнѣнія о себѣ, или не очень храбры.

-- Такъ придайте мнѣ храбрости! -- сказала она и засмѣялась.

Георгъ съ живостью вскочилъ и заявилъ, что они сейчасъ сыграютъ съ Анжеликой съ листа.

-- Нѣтъ, нѣтъ, это глупости,-- спокойно отказывалась она.

Но Георгъ схватилъ ее за руки, подвелъ къ роялю, подвинулъ табуретку и рѣшительно усадилъ Анжелику за рояль. Всѣ заапплодировали.

-- Ну вотъ, я получаю апплодисменты въ видѣ задатка,-- сказала она.-- А вдругъ я окажусь не на высотѣ?

-- Что вы знаете?-- тихонько спросилъ Георгъ.

-- Ахъ, все равно,-- со вздохомъ сказала она.-- Все равно, я провалюсь.

Георгъ досталъ нетрудную скрипичную сонату Гайдна. Анжелика энергично поправилась на табуреткѣ, онъ приложилъ нѣжно смычокъ къ своему любимому инструменту, и они заиграли. Онъ -- легко, воздушно и нѣжно,-- она спокойно, сдержанно и задушевно.

Когда они кончили, удивленные слушатели разсыпались въ похвалахъ ея игрѣ, а Георгъ торжествующе сказалъ:-- Ну, что, вотъ видите!

-- Да,-- смѣясь отвѣтила она.-- Вышло недурно. Мнѣ бы хотѣлось играть такъ почаще. Но послушайте: вотъ вы такъ играете! Прямо бросаетъ и въ жаръ, и въ холодъ.

-- Зато у меня и нѣтъ ничего больше, во что бы я могъ вкладывать свою душу,-- грустно сказалъ Георгъ.

-- И вы воображаете, что я этому повѣрю! -- воскликнула она. Но онъ пресерьезно сталъ увѣрять, что онъ одинокъ, вялъ, безполезенъ, и никому нѣтъ радости отъ его жизни. Все, что было ему мило, умерло.

-- Да не можетъ быть,--растроганно проговорила она и пристально посмотрѣла на него.

Онъ попросилъ позволенія навѣстить ее.

-- Тогда вамъ придется поѣхать для этого въ Нейштадтъ.

-- Ну, что же, съ удовольствіемъ. Движеніе и отдаленіе принесутъ мнѣ только пользу.

-- Хорошо, пріѣзжайте,-- разрѣшила она.-- Мои родители -- славные люди.

Такимъ образомъ у Георга завязалось знакомство, заставившее его опять стать бодрымъ и дѣятельнымъ, и тревога, безъ которой онъ ненавидѣлъ и презиралъ жизнь, снова поселилась въ его душѣ. Не слишкомъ мучительная, но все же настолько сильная, что кровь его опять заструилась быстрѣе.

Возвращаясь домой съ старикомъ-дядей, Анжелика безъ всякаго смущенія сказала:-- Господинъ Боценгардтъ мнѣ очень понравился. Въ немъ есть что то вызывающее на довѣріе.

-- Да, бѣдняга,-- отозвался дядя.-- Онъ сирота, и юность его была очень безотрадна, онъ стремился къ образованію, много учился, очень способный и развитой человѣкъ. Невѣста его умерла, другъ, замѣнившій ему отца, тоже; на родинѣ славянская пропаганда вынудила его перемѣнить религію, и вотъ теперь все это гложетъ его. Онъ живетъ очень уединенно и безрадостно.

-- Ахъ, бѣдный, -- воскликнула Анжелика, и на свѣтлыхъ глазахъ ея выступили слезы. Она рѣшила быть поласковѣе съ этимъ одинокимъ человѣкомъ.

А Георгъ вернулся въ свою пустынную квартиру, которую пришлось взять очень большую изъ-за старой обстановки господина Тавернари, окинулъ взглядомъ всѣ милыя, грустныя воспоминанія, подошелъ къ роялю, взялъ первые аккорды, сыгранные Анжеликой, снова оглянулся и проговорилъ:

-- Здѣсь недостаетъ женщины. И я женюсь на Анжеликѣ...