Постепенно Георгъ началъ освобождаться изъ-подъ вліянія Гиммельмейера. Въ тѣ незабвенные одинокіе вечера онъ научился справляться съ своими печалями одинъ и уже не шелъ къ учителю, какъ безпомощное дѣтя, желающее, чтобы его развеселили. Но все же оставался близокъ съ своимъ другомъ, потому что замѣчалъ въ немъ большую перемѣну.
Божественно безпечный Виллибальдъ въ жизни своей испыталъ много увлеченій, по ни одного настоящаго сильнаго чувства. Теперь, встрѣтившись съ нимъ снова въ Градѣ, Георгъ почти не узнавалъ его. Гиммельмейеръ съ вдохновенной страстью дирижировалъ "Валькиріей". Потомъ поздно ночью, послѣ представленія, пригласилъ Георга вмѣстѣ ужинать
-- Только прежде пройдемся,-- сказалъ онъ.-- И они пошли черезъ городской паркъ, обвѣянный теплой влажной майской ночью.
Гиммельмейеръ вдругъ протянулъ Георгу руку и сказалъ:
-- Мы ужъ старые пріятели, давай говорить другъ другу ты и будемъ братьями безъ всякихъ тостовъ и прочихъ аксессуаровъ.
Георгъ вспыхнулъ отъ горделивой радости и воскликнулъ:
-- О, если я могъ получить какой-нибудь даръ отъ такого артиста, такъ это именно этотъ!
Гиммельмейеръ улыбнулся, потомъ оказалъ:
-- Я долженъ излить свое сердце, мой милый, иначе оно разорвется.
-- Развѣ вы несчастливы?
-- Ты, Георгъ, ты долженъ говорить ты,-- поправилъ Гиммельмейеръ, и Георгъ успокоился отъ его спокойнаго тона.
-- Такъ что же съ тобой?:-- робко спросилъ онъ.
-- Представь себѣ,-- отвѣтилъ Гиммельмейеръ,-- я влюбленъ превыше всякой мѣры.
-- Да вѣдь это съ тобой часто случается,-- отозвался Георгъ.
-- Ахъ, Георгъ, Георгъ, а развѣ ты самъ думалъ когда-нибудь въ угоду любимой дѣвушкѣ засохнуть, или, еще того хуже, превратиться въ чиновника?
-- Если бы пришлось...-- осторожно, но съ непріятнымъ чувствомъ проговорилъ Георгъ.
-- Или разойтись съ женой?-- продолжалъ Гиммельмейеръ.
-- Господи, неужели ты сдѣлаешь это?-- испуганно вскрикнулъ Георгъ.
-- Да нѣтъ же,-- успокоилъ Гиммельмейеръ.-- Слава Богу, этого никто не требуетъ. Моя жена прекрасный малый, стряпаетъ, вяжетъ чулки, ходитъ въ гости, спитъ крѣпко и много, тратить свои лучшія силы на тридцатилѣтнюю войну съ прислугой, и, за исключеніемъ дней генеральной уборки и нѣсколькихъ совмѣстныхъ визитовъ, я ее настолько мало чувствую, что иногда мнѣ кажется, что я могу пройти сквозь нее, какъ сквозь столбъ солнечныхъ пылинокъ.
-- Такъ въ чемъ же дѣло?
-- Дѣло въ томъ, что я готовъ на колѣняхъ цѣловать руки малюткѣ Иренѣ за то, что у нея такіе темнокаріе блестящіе глаза. Я просыпаюсь по утрамъ такой бодрый и радостный, и такой сильный, словно дюжина атлетовъ. По вечерамъ я словно растворяюсь въ закатныхъ облакахъ отъ благоговѣнія, умиленія и сладкой боли. Жизнь моя стала богата, какъ никогда, и мнѣ такъ хочется цѣликомъ отдаться этой дѣвушкѣ, словно я розовый бутонъ, которому не можетъ быть лучше доли, какъ умереть на ея груди. Ахъ, Георгъ, и мнѣ, этакому ослу, сегодня минуло сорокъ шесть лѣтъ! А я такъ безумно счастливъ!
-- Отъ всего сердца поздравляю васъ съ днемъ рожденія и радуюсь, что вы проводите его въ такомъ счастливомъ настроеніи. Абсолютнаго возраста нѣтъ, дорогой другъ. Вамъ въ пятьдесятъ лѣтъ будетъ тридцать, въ шестьдесятъ -- сорокъ.
-- Да говори же ты,-- польщенный, прервалъ Гиммельмейеръ.
-- А сколько лѣтъ ей?-- спросилъ Георгъ.
-- Ахъ, ей едва минуло двадцать,-- нѣжно отвѣтилъ онъ.-- Она была учительницей въ Цилли. И вотъ однажды на Пасхѣ я пришелъ къ ней слишкомъ рано утромъ и, какъ всегда: именно потому, что ничего не было, поднялись такія сплетни, что ей пришлось уѣхать оттуда.
-- Значитъ, она потеряла мѣсто?
-- Тебѣ то я скажу все,-- успокоительно сказалъ Гиммельмейеръ;-- Она здѣсь и даетъ уроки музыки, которыхъ я могу достать ей, сколько угодно. Въ то же время она моя ученица и беретъ у меня уроки теоріи игры на контрабасѣ.
-- Да что вы?-- недовѣрчиво воскликнулъ Георгъ.-- Зачѣмъ же дѣвушкѣ учиться на контрабасѣ.
-- Жена моя этому вѣритъ, а это главное,-- спокойно отвѣтилъ Гиммельмейеръ.-- А такъ какъ гонораръ за уроки я отдаю ей для того, чтобы анестезировать и свою совѣсть, и ея подозрительность, то она совершенно довольна.
-- Неужели же бѣдняжка платитъ вамъ за уроки?-- удивился Георгъ.
-- Конечно, нѣтъ. Послѣ каждаго ея урока я выдаю изъ собственнаго кармана женѣ десять кронъ отъ Ирены. И подозрѣніе никогда не коснулось ея. Ахъ, милый мой, когда тебѣ придется имѣть дѣло съ добродѣтельной супругой, вспомни старика Гиммельмейера.
Георгъ засмѣялся. Никогда еще ему не приходилось встрѣчать человѣка, въ которомъ бы такъ дружно уживались необыкновенная сердечность и удивительная безпринципность.
Георгъ, съ тихой печалью думавшій о прекрасной страдающей дѣвушкѣ, на югѣ, былъ радъ, что сдѣлался повѣреннымъ любви своего друга, и благодаря этому его коснулось хотя дыханіе того, чего онъ еще не зналъ: невыразимое упоеніе полнаго самоотреченія въ любви.
Онъ часто упрекалъ себя за то, что жизнь его до сихъ поръ была лишь любовными похожденіями и настроеніями. Музыкой, а не борьбой. Но онъ успокаивалъ себя словами: "Боже мой, если Гиммельмейеръ только въ половинѣ пятаго десятка узналъ, что такое любовь, зачѣмъ же мнѣ уже теперь искать завѣдомо тернистаго пути? Мнѣ еще нѣтъ тридцати лѣтъ".
-----
Но скоро насталъ день, когда они оба впали въ грустное раздумье.
Георгъ уже давно не получалъ отвѣта на свои тревожныя письма о Бабеттѣ, даже и отъ господина Тавернари, который такъ любилъ его. Чувство его къ далекой Бабеттѣ, становившейся все прекраснѣе въ его воспоминаніи, выросло за это время въ настоящую сильную и глубокую любовь. Въ концѣ концовъ, Георгъ рѣшилъ отправиться къ Бабеттѣ, хоть пѣшкомъ и съ одной скрипкой, какъ въ паломничество. Онъ ждалъ только перваго теплаго дня, потому что стояла суровая зима, а юность его томилась по солнцу.
Гиммельмейеръ, которому не хотѣлось разставаться съ нимъ, отговаривалъ его. Наступилъ Великій постъ, и въ воздухѣ уже дышалъ весенній вѣтерокъ. На улицахъ образовались большія, блестящія лужи, и въ душу невольно закрадывалось предчувствіе веселой весны.
Георгъ и Гиммельмейеръ шли по лѣсу, по обнажившимся отъ снѣга, мягкимъ и засыпаннымъ прошлогодней листвой полянкамъ, между тихими насторожившимися стволами. На высокой горной площадкѣ деревья стали больше, свѣтлѣе, и на зеленовато-серебристыхъ стволахъ ихъ виднѣлись длинныя трещины. За ними мѣстами вставала густая стѣна елей, а между высокими колоннами каштановъ, еязовъ и буковъ, тихо и беззвучно, подымался густой, сизый дымъ, шедшій отъ невидимаго костра. Они слышали только его трескъ и шипѣніе, видѣли, какъ дальнія деревья голубѣли въ пахучемъ дыму, какъ все дальше и дальше стлался шлейфъ прекрасной и величественной царицы огня, и это было такъ красиво, что оба молча остановились.
Подобно долгой, чудной мысли, струился дымъ межъ стволами, и въ мглѣ его даль становилась загадочнѣе, а близкіе предметы отчетливѣе.
-- Не ходи туда. Я не хочу видѣть, что это за огонь!-- И Гиммельмейеръ удержалъ Георга.
-- Ты боишься чернаго, тоскливаго круга угасшихъ воспоминаній на зеленой травѣ?-- съ улыбкой сказалъ Георгъ.
-- Нѣтъ,-- отвѣтилъ Гиммельмейеръ.-- Отъ этого я излечился, потому что безмѣрно благословленъ любовью. Но такъ пріятно стоять вдали и мечтать о томъ, откуда этотъ дымъ, такъ красиво струящійся по лѣсу. Можетъ быть, онъ идетъ изъ открытаго очага, вродѣ того, у котораго ты увидѣлъ Дортью. Можетъ быть, тамъ цыганскій таборъ, обвѣшанный бурыми лохмотьями. А можетъ быть, угольная яма, возлѣ которой сидитъ странный, черный человѣкъ и бормочетъ что то, разгребая головешки, а то пара бродягъ, или шаловливые ребятишки. Постараемся представить себѣ все, какъ можно живописнѣе.
И они долго стояли и смотрѣли на клубящуюся пелену, чаровавшую лѣсъ, превратившійся словно въ сцену съ кулисами и широкой перспективой.
-- И хорошо не видѣть прекрасную Бабетту Тавернари, не правда ли?-- грустно продолжалъ Гиммельмейеръ.-- Она представляется тебѣ на берегу лазурнаго моря, или медленно идущей среди серебристыхъ оливъ и мечтающей. О комъ? О тебѣ. Это красиво. Или о другомъ, болѣе выдающемся человѣкѣ, съ которымъ она познакомилась тамъ. Тогда тебѣ дѣлается страшно, и она становится тебѣ еще дороже. Ты боишься, что этотъ человѣкъ болѣе достоинъ ея, чѣмъ ты: онъ умнѣе, пламеннѣе, и мысли его возвышеннѣе, смѣлѣе, чѣмъ у тебя. Тогда ты начнешь работать надъ собою. Это тоже красиво. Или ты боишься за нее, потому что она считаетъ замѣчательнымъ какого-нибудь пустого франта. И этотъ страхъ еще красивѣе. Красива даль, красиво предчувствіе, красивъ голубой дымъ. Любовь тѣмъ утонченнѣе, чѣмъ она дальше, и даже боязнь, и мука, и недовѣріе цѣнны, потому что мы открываемъ наслажденіе, заключающееся въ чувствѣ такой полной обездоленности. И я сегодня, мой милый, весь трепещу отъ страха за бѣдную, темноглазую, милую дѣвушку. И все-таки стою здѣсь и любуюсь голубымъ дымомъ, а можетъ быть, въ это время я уже сдѣлался отцомъ.
-- Отцомъ?-- воскликнулъ Георгъ.
-- Можетъ быть, Ирена сейчасъ переживаетъ самыя тяжелыя минуты...
-- И ты не съ нею?
-- Зачѣмъ? Смотрѣть на грубыя, животныя страданія, не имѣя возможности помочь? Метаться, стонать и рвать на себѣ волосы? Нѣтъ. За ней хорошій уходъ, и сдѣлано все, чтобъ облегчить ея положеніе. Она сама услала меня.
-- Все-таки пойдемъ назадъ,-- сказалъ Георгъ.
-- Хорошо, но потише, совсѣмъ потихоньку.
-----
Когда они вернулись, Гиммельмейеръ узналъ о благополучномъ рожденіи ребенка и радовался счастью молодой матери, а Георгъ чуть не лишился чувствъ отъ горя. Его ждала телеграмма: "Бабетта скончалась, пріѣзжайте, она просила похоронить ее на югѣ. Тавернари".
Георгъ сталъ совершенно нечувствителенъ отъ неожиданности этого удара. Онъ ѣхалъ въ поѣздѣ, и въ душѣ его не было ничего, кромѣ желѣзнаго рѣзкаго звука стучащихъ колесъ и неподвижной тупости.
Бабетта умерла въ Градѣ. Когда Георгъ подъѣзжалъ къ городу, вечернее небо, пронизанное золотымъ пламенемъ солнца, горѣло, какъ пожаръ. Равнина представляла сплошной садъ, въ которомъ кое-гдѣ уже начинали цвѣсти прозрачныя миндальныя деревья, но горы были голы и каменисты. На возвышенности лежала деревушка, и надъ черепичными крышами ея возвышалась колокольня, похожая на старинную колокольню романо-венеціанской эпохи. Въ вечернемъ полымѣ зари, окаймленномъ чернымъ прорѣзомъ ниши, виднѣлся раскачивающійся черный колоколъ. Звонъ его навѣрное разносился далеко по всѣмъ каменистымъ холмамъ и плодоноснымъ долинамъ, но за шумомъ и стукомъ поѣзда его не было слышно. Георгъ уныло смотрѣлъ въ окно, чувствовалъ, какъ красивъ на фонѣ зловѣщаго пожара неба раскачивающійся черный колоколъ въ своемъ звучномъ, но не слышномъ ему волненіи, и проговорилъ: "Таково же и мое горе. Въ сердцѣ моемъ гудитъ пожарный набатъ, но я ничего не слышу, потому что я оглушенъ".
-----
Прекрасную Бабетту похоронили, а Георгъ все еще ничего не чувствовалъ. Только когда онъ увидѣлъ ея гробъ и колесницу, засыпанную миртами, сердце его мучительно сжалось; потому что эти мирты были непобѣдимѣе вѣчнаго снѣга самыхъ холодныхъ альпійскихъ вершинъ.
Во второй разъ сердце его рванулось, какъ подъ лапой злобнаго звѣря, когда комья земли забарабанили по крышкѣ гроба. Но, можетъ быть, это просто содрогались натянутые нервы.
Потомъ онъ слушалъ разсказы тихо плакавшей матери Бабетты. Теперь Георгъ сталъ для нея какъ бы сыномъ, потому что онъ любилъ ея дочь. Онъ узналъ, что Бабетта сильно страдала и мало о немъ говорила: "Оставьте его, пусть онъ измѣнитъ мнѣ, передъ нимъ вся жизнь". Она съ глухимъ упрямствомъ боролась со все усиливающейся слабостью, стискивала зубы и отвергала всякое религіозное утѣшеніе съ безнадежностью, терзавшей сердце родителямъ. И она страдала не какъ христіанка, и не какъ язычница, находящая утѣшеніе въ свѣтломъ сознаніи того, что царство Божіе на землѣ вѣчно и хранитъ больше безсмертія, чѣмъ сухіе листья въ осеннюю пору. Она страдала, терзалась страхомъ и покорялась, какъ безпомощное прекрасное животное, и это было ужасно. На пошути между любовью и вѣчностью ее подкараулила смерть.
Георгъ слушалъ эти разсказы съ тяжелымъ сердцемъ, но не могъ плакать. Его охватывалъ ужасъ; онъ не хотѣлъ видѣть лица Бабетты, потому что мать сама разрыдалась и испуганно вскрикнула при видѣ слѣдовъ разрушенія.
Съ глухими стонами слушалъ онъ повѣсть о ея страданіяхъ. Когда мать разсказала, какъ подъ конецъ больной стало измѣнять и зрѣніе, какъ она попросила карты и съ ужасомъ и отчаянной надеждой держала ихъ передъ потускнѣвшими глазами и потомъ, вскрикнувъ, въ гнѣвѣ и страхѣ, бросила всю колоду, такъ что пестрыя фигуры разлетѣлись по всей комнатѣ,-- Георгъ всталъ и вышелъ изъ комнаты,-- ему казалось, что у него разрывается голова. И только оттого, что земля продолжала еще жить въ милліонахъ существъ, оттого, что югъ былъ такъ прекрасенъ, не помутился у него разумъ, не привыкшій къ столь ужаснымъ представленіямъ.
-- Молчи, или говори хоть не все сразу,-- просилъ Тавернари жену, которая всегда была неразговорчива, а теперь вдругъ разражалась цѣлыми потоками словъ, безсвязныхъ, несдержанныхъ и звенящихъ, словно разбитое стекло. Ей хотѣлось выговорить то, что казалось ей безумно-жестокимъ, потому что тогда она могла бы плакать. Но кто видѣлъ госпожу Тавернари, какъ она ходила, еле волоча ноги, точно не отдѣлявшіяся отъ пола, тотъ понималъ, что эта женщина сломилась отъ тяжести утраты дочери, умершей и тѣломъ, и душой, ужасной смертью, какъ можетъ умирать только красота, отравленная невѣріемъ.
Господинъ Тавернари, сгорбившійся и сразу постарѣвшій, уѣхалъ на югъ. Георгъ уѣхалъ съ нимъ, тупой и равнодушный. Госпожа Тавернари осталась; здѣсь у нея были родные, и она не хотѣла покидать могилы дочери.
Мужъ не пытался отговорить ее, и Георгъ съ испугомъ замѣтилъ, что эти двое людей, представлявшихъ такой образецъ супружескаго счастья, оставались всегда чужими другъ другу. Правда, старикъ какъ-то жаловался, что его жена никогда не могла оторваться отъ своихъ родныхъ и любила свое старое гнѣздо больше, чѣмъ его домъ. Но теперь Георгъ увидѣлъ, какъ глубока была трещина, раздѣлявшая этихъ двухъ ни въ чемъ не виноватыхъ, добрыхъ и миролюбивыхъ людей. Жена любила больше всего свою семью. Мужъ былъ деликатенъ, набоженъ и замкнулся въ себѣ. Въ домѣ никогда не бывало ссоръ; все шло весело, дѣловито и согласно, и только въ ребенкѣ, въ прелестной, страдающей дѣвушкѣ съ робкими золотисто-карими глазами, съ стройными членами и прекрасными руками, какъ безчувственный мраморъ тянувшимися къ жизни, только въ ней любовная рана этихъ двухъ существъ казалась неисцѣлимой. Она умерла не освобожденная, не испытавъ милосердія Божія, какъ жертва брака, не освященнаго полнымъ единеніемъ.
Опять наступила пятница Страстной недѣли, и Георгъ провелъ ее съ состарившимся и молчаливымъ теперь Тавернари въ его имѣніи. День былъ трогательно прекрасенъ, и казалось, будто солнце и воздухъ бережно ласкаютъ землю, какъ ласкаетъ мать выздоравливающее дитя, нуждающееся въ величайшей мягкости и ласкѣ.
Люди сажали картофель и взрывали мотыками виноградники, опять куковала кукушка, и горлинки ворковали кротко и нѣжно въ высокихъ деревьяхъ.
Тавернари былъ торжественно молчаливъ весь день. Онъ улыбался только, когда по забывчивости опускалъ въ карманъ руку за табакеркой. Онъ всегда лишалъ себя въ этотъ день любимаго удовольствія, и чтобы не впасть въ искушеніе, предусмотрительно запиралъ табакерку въ комодъ. Часто прекрасная Бабетта грустно улыбалась, и говорила, что отецъ ея старается въ этотъ день въ миніатюрѣ повторить, страданія Господа, потому что онъ дѣйствительно сильно страдалъ отъ этого маленькаго лишенія. Теперь грустная улыбка прекрасной дѣвушки исчезла съ земли.
Георгъ шелъ по лѣсной опушкѣ и слушалъ горлинокъ и кукушку, слушалъ тихое постукиванье мотыкъ и шорохъ песчаной земли, которая въ тѣхъ мѣстахъ такъ жадно впиваетъ солнце, что производитъ огненное вино. Напрасно было защищаться отъ ликующей весны, и жизнь вздымалась въ немъ горячими волнами; но какъ только чувство это дошло до его сознанія, такъ сейчасъ же оно смѣнилось невыразимой умиленностью, тоской и жалостью. Тревога погнала его обратно къ дому, изъ открытыхъ оконъ котораго доносились протяжные и жалобные аккорды.
Старикъ Тавернари сидѣлъ въ темной комнатѣ. Когда Георгъ вошелъ въ эту комнату, которую въ послѣдній разъ видѣлъ еще при жизни Бабетты, его еще сильнѣе охватили печаль и страхъ.
-- Георгъ,-- сказалъ Тавернари,-- достань изъ шкапа двѣ восковыхъ свѣчи и зажги ихъ. Сыграемъ "Страданія Матѳея".
Георгъ подошелъ къ шкапу и отворилъ его. Длинное и печальное, въ немъ висѣло платье, то самое платье, въ которомъ была Бабетта, когда онъ видѣлъ ее въ первый разъ: свѣтлое, съ мелкими розами и зеленымъ бархатомъ, а рядомъ красное, въ которомъ ея блѣдное лицо съ темными волосами было особенно прелестно, и еще другія ея платья изъ прошлыхъ милыхъ дней; каждое разсказывало о какомъ-нибудь особенно счастливомъ или желанномъ часѣ, и во всѣхъ еще сохранялся ароматъ Бабетты, тотъ почти неопредѣлимый ароматъ нѣжныхъ духовъ, волосъ и кожи, составлявшій въ общемъ непобѣдимое очарованіе. Ароматъ еще продолжалъ жить, а прелестныя формы, когда-то наполнявшія эти печально повисшія платья, исчезли! Онъ вырывался изъ шкапа тысячью упрековъ, вопросовъ и воспоминаній, какъ вырвавшійся изъ оковъ духъ, и охватилъ душу Георга. Ничто не связано такъ тѣсно, какъ память и чувство обонянія. Георгъ закрылъ шкапъ, открылъ ящикъ и досталъ свѣчи, но и изъ ящика возстали запертыя воспоминанія, и когда Георгъ, внѣ себя отъ горя, зажегъ свѣчи и увидѣлъ надъ роялью портретъ Бабетты, взглянулъ въ тоскующіе влюбленные глаза, и тогда уже полные горестныхъ предчувствій, сердце его больно сжалось отъ горя. Онъ вдохнулъ нѣжный, слабый запахъ, и вмѣстѣ съ вздохомъ, слезы потокомъ хлынули изъ его глазъ. Онъ повалился на рояль и разрыдался, и струны удивленно загудѣли, какъ рой скорбныхъ воспоминаній.
У Тавернари глаза тоже были полны слезъ; руки его сильно дрожали, но онъ положилъ ихъ на клавиши, и спокойный голосъ его сталъ вторить торжественнымъ звукамъ хорала.
А Георгъ плакалъ все сильнѣе. Онъ плакалъ объ утраченной дѣтской вѣрѣ Бабетты. Плакалъ потому, что старикъ еще могъ вѣрить, когда онъ, молодой, уже ничего не ждалъ для себя.
Тавернари закрылъ рояль и, поднявшись, взглянулъ въ красное отъ слезъ лицо Георга.
-- Если даже безсмертіе не болѣе, какъ заблужденіе,-- серьезно проговорилъ онъ,-- то и тогда убѣжденный и дѣятельный христіанинъ единственно счастливый человѣкъ на землѣ.
------
Когда миновала Пасха, Тавернари сказалъ Георгу:-- Я лишенъ отрады слезъ, мой милый, и не могу больше жить среди воспоминаній о Бабеттѣ. Но не хочу и сладкаго безмятежнаго существованія. Я хочу на старости лѣтъ узнать и полюбить также суроваго Бога, Не знаешь ли ты какого-нибудь тихаго лѣсного уголка, куда я могъ бы забиться?
-- Росбергъ, въ долинѣ Драу, гдѣ живетъ моя мать.
-- Напиши ей. Я былъ бы очень радъ, если бы она согласилась позаботиться немножко обо мнѣ, и мы могли бы постоянно говорить о Георгѣ и о Бабеттѣ.
-- Ахъ, это было бы прекрасно,-- радостно воскликнулъ Георгъ,-- и это можно устроить.
Такимъ образомъ старый Тавернари поселился въ Росбергѣ, въ суровой долинѣ Драу, вмѣстѣ съ матерью Георга.
А въ тѣхъ мѣстахъ давно уже былъ нуженъ стойкій и энергичный нѣмецъ. Всѣ мѣстечки къ югу отъ Драу стали совсѣмъ славянскими, и о томъ, что здѣсь когда-то говорили на языкѣ Лютера, можно было узнать только по надгробнымъ надписямъ на кладбищѣ.
Славяне же ликовали при видѣ картины, раздирающей душу всѣмъ нѣмцамъ, и говорили: "Въ славянской землѣ довольно мѣста для могилъ нашихъ враговъ!"
У Росберга черезъ Драу перекинутъ мостъ, и отъ него горный проходъ ведетъ въ нѣмецкія владѣнія, которыя здѣсь ближе всего подходятъ къ рѣкѣ. Вдоль этого горнаго прохода тянется узкая полоска разрозненныхъ поселеній до нѣмецкаго Росберга, и бѣднымъ крестьянамъ трудно удержаться среди сосѣдей-славянъ. Тавернари, которому теперь не нужно было беречь своего крупнаго состоянія для дочери, помогалъ щедрой рукой, укрѣплялъ эту тонкую связь съ родиной и былъ истиннымъ спасителемъ нѣмецкихъ крестьянъ. Но онъ былъ настолько христіаниномъ, что помогалъ и славянамъ, за что его жестоко осуждали нѣкоторые непримиримые націоналисты.
Въ Росбергѣ былъ священникъ, славянинъ, какъ и все духовенство въ южной Штиріи, но не изъ школы воинствующихъ; и даже если бы въ годы его ученія и существовала академія политическаго христіанства, онъ все равно остался бы истиннымъ христіаниномъ. Но добрый пасторъ былъ старъ, и въ помощники ему былъ назначенъ капелланъ изъ новой школы, враждебной нѣмцамъ.
Капелланъ ненавидѣлъ господина Тавернари. Съ тѣхъ поръ, какъ появился онъ, маленькая нѣмецкая община дружно сомкнулась вокругъ него, и всякая вражда между нѣмцами превратилась. Въ сердечномъ мирѣ праздновали они свои маленькіе праздники, занимались музыкой и чтеніемъ, образовали мѣстные кружки обоихъ большихъ союзовъ защиты своего народа, и по горной дорогѣ частенько стали проѣзжать гости изъ нѣмецкой стороны. Нѣмецкіе крестьяне оправлялись и богатѣли. Примѣру Росберга стали подражать и другія маленькія общины. Славянскій натискъ сталъ замѣтно ослабѣвать къ сѣверу отъ Драу. Изрѣдка школьный союзъ присылалъ средства на открытіе новой нѣмецкой школы: великому горькому умиранію нѣмецкой рѣчи, видимо, былъ положенъ предѣлъ. Какъ разъ ко времени переселенія Тавернари въ Росбергъ, нѣмцы признали, что пора принять самыя рѣшительныя мѣры самозащиты. Началось обратное теченіе и превратилось въ трогательнѣйшую пѣснь вѣрности неимущихъ нѣмцевъ, потому что почти всѣ пожертвованія были сдѣланы бѣдными классами населенія.
Славянскій капелланъ началъ свою работу съ того, что убѣждалъ окрестныхъ крестьянъ избѣгать нѣмецкихъ купцовъ. Многихъ разубѣдилъ добрый, старый священникъ, но злыя сѣмена все-таки кое-гдѣ остались. Нѣмецкіе купцы черезъ посредство Тавернари подали жалобу архіепископу, указывая на то, что такіе священники, какъ капелланъ Райкль, толкаютъ нѣмцевъ къ протестантству, и славянинъ заподозрѣлъ, что Тавернари тайный протестантъ. Слухъ этотъ огорчилъ Тавернари больше, чѣмъ ожидали его друзья. Образовался кружокъ стойкихъ людей, которые говорили: "Слишкомъ ужъ много стало страданій и вражды. Славянскіе священники причиняютъ намъ горе за горемъ. Мы не можемъ больше отпускать женъ въ ихъ исповѣдальни, а дѣтей въ ихъ школы, потому что довѣріе и сердечность исчезаютъ даже въ семьяхъ. Мы хотимъ, чтобы намъ прислали священника изъ столицы. Мы хотимъ стать протестантами.".
Стало извѣстно, что Тавернари давалъ нѣкоторымъ знакомымъ старую библію Лютера, и бѣдный старикъ не могъ спастись отъ пересудовъ. Но Библія эта породила сильное воодушевленіе, и многіе нѣмцы въ Росбергѣ собирались вокругъ нея и читали ее въ кануны большихъ праздниковъ, сравнивали слово Божіе съ катехизисомъ и, сами того не сознавая, образовали евангелическую общину.
Тогда капелланъ Райкль обвинилъ Тавернари въ безнравственной связи съ старѣющей матерью Георга, три года завѣдывавшой его хозяйствомъ. Георгъ прочиталъ намекъ на это въ партійной газетѣ и возмущенный, поѣхалъ въ Росбергъ, гдѣ собралъ улики противъ клеветника. Бѣдному Тавернари, послѣ шестидесяти лѣтъ непорочной жизни, полной человѣколюбія и самоотверженія, пришлось вести процессъ о клеветѣ, потому что надъ нимъ тяготѣло обвиненіе въ нарушеніи супружеской вѣрности.
Только одинъ атомъ безконечной ненависти и подозрительности, которымъ подвергается нѣмецкое свободомысліе въ суровыхъ условіяхъ жизни въ пограничныхъ областяхъ, коснулся бѣднаго старика; но и эта крошечная частица общаго народнаго горя, выпавшая на его долю, разбила ему сердце.
Еще до начала процесса смерть бросила его въ ряды тѣхъ, чьи имена оживляютъ кладбища южной Штиріи.
Господинъ Тавернари умеръ въ концѣ марта. Группами окружали его постель жители Росберга. За три года они привыкли любить его, какъ лучшаго члена ихъ общины, и вотъ онъ ушелъ отъ нихъ. Старый пасторъ очень жалѣлъ его и съ радостью воздалъ бы ему послѣднія почести, потому что господинъ Тавернари завѣщалъ похоронить себя на маленькомъ кладбищѣ за росбергской церковью. Но ему пришлось поѣхать въ горы къ умирающему крестьянину, который не ожидалъ утѣшенія отъ своего врага, славянскаго капеллана.
Райкль обѣщалъ пастору, что при похоронахъ не будетъ мѣста ненависти и враждѣ, и далъ ему слово совершить погребеніе по обрядамъ церкви. Старикъ, убѣжденный, что эти обряды проникнуты духомъ любви и терпимости, спокойно отправился въ путь.. Въ то время, какъ колокольчикъ служки жалобно позвякивалъ на горной тропинкѣ, медленно отдаляясь отъ города, въ церкви зазвонили колокола къ выносу Тавернари.
Всѣ нѣмцы сошлись къ дому, и по ихъ огорченнымъ лицамъ было видно, какъ велика ихъ утрата. Много было и славянъ, тоже выражавшихъ искреннее огорченіе, такъ какъ изъ среды ихъ уходилъ сосѣдъ,-- не просто нѣмецъ или славянинъ, а настоящій человѣкъ. Госпожа Тавернари шла подъ руку съ Георгомъ, рядомъ съ его матерью. Съ грустью видѣла она, какъ покойный, котораго она всегда уважала, но никогда не понимала, завоевалъ такую любовь среди чужихъ, и обвиняла себя за прошлое. Въ одномъ только они сошлись: для обоихъ Георгъ былъ солнечнымъ лучомъ, и онъ разсказывалъ ей теперь, съ какой любовью говорилъ о ней покойный, и теплыя слова Георга смягчили и эту суровую женщину и согрѣли душу ея любовью и скорбью объ ушедшемъ.
Церковная служба спокойно и торжественно продолжалась до конца. Священникъ читалъ молитвы съ каменнымъ лицомъ, на которомъ нельзя было прочесть ни ненависти, ни состраданія.
Путь до кладбища былъ не длиненъ, гробъ быстро исчезъ въ могилѣ. Только, когда комья земли застучали по гробовой крышкѣ, славянскій капелланъ всталъ и равнодушнымъ голосомъ началъ читать "Отче Нашъ"; но постепенно въ голосѣ его зазвучала побѣда и насмѣшка, а лица нѣмцевъ покраснѣли отъ изумленія, гнѣва и скорби. Надъ раскрытой могилой лучшаго изъ нѣмцевъ врагъ его и клеветникъ произносилъ молитву Господню на славянскомъ языкѣ!
Молитва возносилась къ унылымъ, сѣрымъ тучамъ въ небѣ и точно отражалась отъ нихъ; надъ глубокимъ снѣгомъ маленькаго, совсѣмъ окутаннаго бѣлымъ покровомъ кладбища она становилась холоднѣе и безжалостнѣе льда. Въ темной толпѣ скорбящихъ сердца сжимались отъ гнѣва и стыда, и даже славянамъ сдѣлалось не по себѣ. Никогда еще священный завѣтъ Христа не подвергался такому искаженію и злоупотребленію:
"Осе nas Koje у nebèsih posvècno bodi tvojé imé prìdl k nam tvoje Kraljestvo".
Нѣмцы угрюмо повторяли вполголоса молитву на своемъ языкѣ, но громко зазвучалъ молодой, смѣлый голосъ Георга. Мощно, какъ орелъ надъ стаей ястребовъ, взвились его слова надъ славянскими словами.
Оба языка боролись, заглушали одинъ другой, изливая небу свою жалобу на то, что люди ненавидятъ изъ-за нихъ другъ друга. Когда же Георгъ громко воскликнулъ заключительныя слова, священникъ замолкъ и торопливо покинулъ кладбище и своихъ смущенныхъ прихожанъ.
Георгъ глубоко перевелъ духъ, потомъ взялъ лопату и сталъ бросать землю въ поруганную могилу своего отца и друга. Мать его плакала. "Георгъ, Георгъ, что ты надѣлалъ! они будутъ жаловаться на тебя!" Старшій членъ нѣмецкой общины подошелъ къ испуганной женщинѣ.
-- Они не посмѣютъ жаловаться!-- твердо и угрожающе сказалъ онъ.-- Нарушителемъ мира и оскорбителемъ былъ не Георгъ. Не бойтесь, мой другъ! Мы всѣ поддержимъ васъ. И какъ вы молились сегодня, такъ впредь будемъ молиться и мы!
И у раскрытой могилы Тавернари тридцать-сорокъ человѣкъ мужчинъ и нѣсколько женщинъ, между ними жена Тавернари, протянули другъ другу руки и рѣшили перейти въ евангелическую общину.
Только мать Георга, плача, робко послѣдовала за послѣдними мирно настроенными славянами, до послѣдней минуты надѣявшимися на благополучное окончаніе церемоніи.
Такимъ образомъ совершился расколъ, и большинство нѣмцевъ въ мѣстечкѣ Росбергъ примкнули къ евангелическому вѣроисповѣданію. Старый пасторъ опоздалъ. Онъ умолялъ, обѣщалъ, что поступокъ Георга не будетъ разглашенъ -- все было напрасно. Росбергцы написали въ метрополію, прося прислать имъ евангелическаго священника.