Когда Георгъ въ первый разъ по окончаніи службы явился къ Тавернари въ самомъ изящномъ сюртукѣ, какой могъ придумать для стройнаго музыканта портной, онъ казался самому себѣ словно замаскированнымъ. Ему представлялось, будто первый изъ часовъ юности уже миновалъ, а второй долженъ быть пережить благоговѣйно и медлительно. Ему шелъ двадцать пятый годъ, и за нимъ лежала пора, непроизводительная, но прекрасная. Теперь надо было вести себя разумнѣе.
Бабетта стремительно выбѣжала ему навстрѣчу, остановилась, я въ первый разъ радостно протянула ему руки. Въ восторгѣ онъ прижалъ свои руки къ ея щекамъ, пополнѣвшимъ и дышавшимъ здоровьемъ, и привлекъ ея лицо къ своему. Золотисто-каріе глаза расширились отъ испуга, но онъ сдѣлалъ то, къ чему рвалось его сердце, и закрылъ ея вздрагивающія губы своими. Онъ поцѣловалъ прекрасную Бабетту, и она заплакала.
-- Бабетта,-- умоляюще произнесъ онъ,-- почему вы меня не поцѣловали?
Она покачала головой и отошла къ двери, продолжая плакать.
-- Я васъ оскорбилъ?
-- Нѣтъ,-- отвѣтила она сквозь слезы.
-- Почему же вы не поцѣловали меня? Вы знаете, какъ мучительно я люблю васъ уже больше двухъ лѣтъ, и должны хоть немножко отвѣчать мнѣ взаимностью. Вѣдь вы же позволили мнѣ поцѣловать васъ.
-- Я могу поцѣловать только того, за кого выйду замужъ,-- отвѣтила Бабетта.-- Только его, я поклялась себѣ!
-- Но, дорогая, почему же этимъ счастливцемъ не могу быть я?-- горестно воскликнулъ Георгъ.
-- Ахъ, кто же вы?
-- Какъ больно это слышать!
-- Эразмъ,-- мягко заговорила она.-- Поймите меня. Будьте, кѣмъ хотите: музыкантомъ, солдатомъ, каторжникомъ даже, но я не могу видѣть васъ въ толпѣ, въ оркестрѣ, въ полку, смѣшаннымъ съ массой, затерявшимся въ ней. Неужели вы не понимаете, что мой мужъ долженъ быть единственнымъ, долженъ стоять внѣ толпы, надъ нею. Пусть это будетъ въ концертномъ залѣ, за дирижерскимъ пюпитромъ, но онъ долженъ быть самъ по себѣ. Тогда, Эразмъ, я поцѣлую васъ и забуду, что ваши губы уже были невѣрны, отвратительно невѣрны!-- И она положила ему обѣ руки на плечи, какъ бы прося прощенія.
-- Но я то, я могу цѣловать тебя, гордая, честолюбивая моя красавица! До тѣхъ поръ, пока ты не захочешь поцѣловать меня сама!-- И онъ снова прильнулъ къ прекраснымъ, упрямымъ устамъ, плотно сомкнувшимся подъ его губами и оттого казавшимся особенно сладкими. Это походило отчасти на похищеніе и насиліе и доставляло невыразимое наслажденіе.
Она надѣялась, что онъ оскорбится, и перестанетъ терзать ея тоскующую душу, но онъ готовъ былъ безъ конца упиваться неизвѣданнымъ наслажденіемъ. А у нея, такъ долго и мучительно ждавшей ласки, недоставало силы противиться ему. Она страдала, и сердце ея разрывалось отъ желанія обвить руками его бѣлокурую, буйную голову.
Съ этой минуты она съ своеобразной, болѣзненной и втайнѣ трепетной отрадой предоставляла губамъ и дыханію возлюбленнаго бродить по своимъ рукамъ и губамъ, плакала недолго, когда онъ отвоевывалъ новый уголокъ ея красоты для своихъ поцѣлуевъ, потомъ молча оставляла ему отвоеванную область, пока онъ не захватилъ всего, что было не закрыто платьемъ. Только, когда, увлекшись, онъ пытался хоть немножко отвернуть рукавъ или воротникъ, она кротко, но рѣшительно протестовата:-- Эразмъ, оставайся въ своемъ маленькомъ царствѣ!
-- Ахъ, я хотѣлъ бы завоевать новое!
-- Завоюй массы, сдѣлайся единственнымъ,-- улыбалась она, и ласкала его мягкими, осторожными руками.--Тогда я всецѣло буду принадлежать тебѣ.
Георгъ не зналъ, какъ страстно она призывала этотъ часъ, какъ она жаждала отдать жизни то, что мучительно стонало въ ней, какое невѣроятное страданіе причиняла ей необходимость отстрочивать счастье, сознавая, что она можетъ умереть, не познавъ полной любви. Но тотъ, кому она отдастся, долженъ быть необыкновеннымъ человѣкомъ. Всякій разъ, когда Георгъ цѣловалъ ее, сквозь проснувшуюся въ ней чувственность, она ощущала холодокъ недовѣрія и боязнь унизить себя, подчинившись заурядному мужчинѣ. Это чувство, какъ ржавчина, разъѣдало ея любовь.
А Георгъ, котораго терзало воспоминаніе о радостной простотѣ, съ какой отдалась ему бѣдная Дортья, сдѣлался угрюмъ и жестоко страдалъ. Богъ знаетъ, когда онъ достигнетъ того, что нужно Бабеттѣ! И, вмѣсто тото, чтобы возбудить въ немъ честолюбіе, Бабетта возбудила въ немъ чувственность до того, что онъ сталъ стремиться больше къ обладанію ею, чѣмъ къ ея любви и уваженію. Однажды ей пришлось даже сурово оттолкнуть его, потому что онъ сталъ почти грубъ.
Онъ уѣхалъ надолго и искалъ прибѣжища и успокоенія у Гиммельмейера, умѣвшаго облегчать ему жизнь. Приключенія, веселыя любовныя похожденія, настроенія, глубокія мысли, вино, музыку -- все можно было найти у Гиммельмейера: какъ богъ, онъ дарилъ жизнь и радость, и Георгъ любилъ его больше матери, больше, чѣмъ своего благодѣтеля Тавернари, и ужъ, конечно, свѣтлѣе и радостнѣе, чѣмъ Бабетту.
А Гиммельмейеръ молодѣлъ отъ этой преданной и восторженной любви своего ученика, доставлявшей ему невыразимую отраду.
Прошелъ почти годъ, и однажды Георгъ, какъ безумный, вбѣжалъ къ своему другу.
-- Учитель, дорогой учитель, возьмите меня къ себѣ, помогите мнѣ позабыть эту дѣвушку, которая, какъ ядъ, жжетъ мою кровь,-- молилъ онъ жалобно, какъ дитя. И капельмейстеръ сказалъ:
-- Ого, значитъ, намъ нужно на просторъ! Сегодня же! Идетъ?
И они отправились въ походъ за настроеніями, въ окрестности, подернутыя дымкой осенней грусти, походъ, при которомъ самый ничтожный пустякъ пріобрѣтаетъ огромное значеніе. Они радовались изумительной зеркальности чернаго, какъ агатъ, лѣсного озерца, радовались, когда въ томъ же самомъ озерцѣ съ другой стороны отразилась небесная лазурь, свѣтлѣе бирюзы. Прислушивались съ открытой, еще освѣщенной возвышенности, къ звукамъ глубокой долины, гдѣ мельница весело отстукивала благодарственную молитву. Они растворились въ слухѣ, не чувствовали своихъ тѣлъ, и ничего не было вокругъ нихъ и въ нихъ, кромѣ густого запаха распыляющейся муки, немолчнаго говора жернововъ и стремительнаго бурленія вспѣненной воды.
Весь міръ казался пустыннымъ, словно въ немъ ничего не осталось, кромѣ астръ и туманнаго облачнаго кольца; но веселый музыкантъ однимъ словомъ сумѣлъ вернуть изобиліе этой оскудѣвшей и замирающей природѣ.
-- Слышите, Георгъ, какое веселое тамъ совершается пищевареніе? Это великое самоуглубленіе для накопленія будущихъ даровъ Божіихъ. Крестьянинъ приноситъ тяжелую ношу полей мельнику; мельникъ переправляетъ мѣшки въ городъ къ пекарю, а тотъ кладетъ намъ на столъ вкусный даръ солнца изъ тѣхъ дней, когда природа была еще ярка, какъ юность. Ну, Георгъ? Что же мы предпримемъ сегодня? Не знаю, почему, несмотря на холодную, морозную синеву неба, мнѣ чудится въ воздухѣ, особенно на западѣ и югѣ, что то такое фіолетовое, фіалково-мягкое и теплое. Развѣ въ воздухѣ не пахнетъ какъ будто обѣтованіемъ весны? Милый другъ, будетъ яукъ, южный вѣтеръ и теплая погода.
И дѣйствительно: постепенно лѣсъ и горы становились теплѣе и влажнѣе, и скоро наши на дорогѣ стали мокры и темны. Облака казались ватными, холодные сизые тона долины полиловѣли и приблизились, и когда солнце, словно опьянѣвъ, открылось за почтя сплошными тучами, отдѣльныя чистыя мѣстечки неба стали зеленоватыми и совершенно прозрачными. Тучи неслись, какъ желто-красный, сѣрый дымъ, надвигаясь съ юго-запада и безпокойно подгоняя другъ друга.
-- Чудесно,-- съ удовольствіемъ сказалъ Гиммельмейеръ и тихонько свистнулъ.
-- Ахъ,-- грустно вздохнулъ Георгъ,-- что толку изъ того, что день-два продержится теплая погода? Потомъ все-равно опять наступитъ октябрь. Сегодня холоднѣе, чѣмъ было въ это же время, въ прошломъ году.
-- Георгъ, Георгъ! Неужели же вы можете жалѣть, имѣя одинъ бокалъ чудеснѣйшаго вина, что у васъ его не цѣлый погребъ? Передъ нами нѣсколько часовъ настоящаго бабьяго лѣта. Ахъ, если бы вы знали, что значитъ, когда въ старости выдаются часы юности! Какихъ благодарныхъ, растроганныхъ слезъ достоинъ такой нечаянный весенній день среди осени.
Совсѣмъ уже темнѣло, когда они спустились въ долину, въ которую уже проникъ южный вѣтеръ. Теплый воздухъ обступилъ ихъ, словно они вошли въ бесѣдку изъ розовыхъ кустовъ. Съ минуту они постояли въ ароматной, мягкой тишинѣ, потомъ Гиммельмейеръ съ увлеченіемъ описалъ вкусный ужинъ въ гостиницѣ, и здоровый желудокъ Георга сейчасъ же отозвался на предложеніе закусить. Они вошли въ ворота пивной, но Гиммельмейеръ, замѣтившій во дворѣ бѣлый передникъ, крикнулъ Георгу:
-- Ступайте впередъ и займите мнѣ мѣсто, я сейчасъ.
Комнаты были полны народа, и Георгъ нашелъ только одинъ столикъ, за которымъ сидѣлъ молодой блондинъ съ большимъ ртомъ и широкими челюстями. Георгъ поклонился и, извинившись, присѣлъ къ этому столу. Блондинъ съ полминуты ѣлъ зелеными глазами веселое лицо Георга, потомъ выговорилъ:
-- Пардонъ!-- Тонъ былъ рѣзокъ и вызывающъ. Но Георгъ былъ въ такомъ блаженномъ настроеніи, что спокойно и участливо спросилъ:
-- Какъ вы сказали?
-- Милостивый государь,-- выпалилъ тотъ,-- вы націоналистъ?
-- Я -- нѣмецъ,-- спокойно отвѣтилъ Георгъ.
-- Милостивый государь,-- повторилъ тотъ, поднявъ часовую цѣпочку, на которой болтался брелокъ въ видѣ головы Бисмарка, висѣвшей на чубѣ, какъ татарскій трофей,-- я требую опредѣленнаго отвѣта: вы націоналистъ?
-- Можете быть увѣрены,-- отвѣтилъ Георгъ, съ трудомъ сохраняя спокойствіе,-- что, если моему народу будетъ грозить опасность, я буду стоять не позади васъ, а можетъ быть далеко впереди.
-- Если вы не націоналистъ,-- продолжалъ блондинъ, не слушая Георга,-- какъ же вы можете садиться за этотъ столъ, какъ вы осмѣливаетесь...
Георгъ вскочилъ и бросилъ бы нахалу въ лицо первое, что подвернулось бы подъ руку, если бы не подоспѣлъ хозяинъ, а за нимъ и Гиммельмейеръ.
-- Ахъ, это очень интересно. Я вижу, здѣсь сидитъ юный Дзиноичъ и придирается къ людямъ. Хозяинъ, скажите-ка ему теплое словечко, да захлопните за нимъ покрѣпче дверь.
Но хозяинъ, много наживающій съ этого непримиримаго нѣмца, попробовалъ уладить конфликтъ:-- Я не могу удалить гостя, не зная, дѣйствительно ли онъ провинился. Можетъ быть, этотъ господинъ самъ...?-- и онъ указалъ на Георга.
-- Я ничѣмъ рѣшительно не обидѣлъ его,-- упрямо крикнулъ блондинъ.-- Я только спросилъ его, націоналистъ-ли онъ, потому что мы здѣсь образуемъ одну сплоченную, чистую и незапятнанную компанію. А онъ въ отвѣть на это настолько забылся...
-- Видите,-- прервалъ хозяинъ, обращаясь къ Гиммельмейеру.
-- Другъ мой,-- спокойно возразилъ Гиммельмейеръ.-- Я вижу и понимаю. Вы меня знаете, не правда ли,-- какъ хорошаго кліента. Ну, такъ вотъ: отнынѣ ни я, ни мои пріятели не переступятъ порога заведенія, гдѣ усталаго человѣка, вмѣсто того, чтобы спросить, хочетъ ли онъ ѣсть и пить, заставляютъ исповѣдаться въ своихъ политическихъ убѣжденіяхъ прежде, чѣмъ позволить ему присѣсть. Пойдемте, Георгъ, здѣсь недалеко есть итальянская остерія съ рѣдкою спеціальностью, а именно: тамъ бываютъ культурные люди.
-- Ради Бога, Господа!-- испуганно воскликнулъ хозяинъ.
-- Не волнуйтесь, Георгъ,-- сказалъ Гиммельмейеръ, когда они очутились на улицѣ.-- Вы къ этому еще не привыкли. Но въ этомъ городѣ можно ходить только въ самыя простонародныя харчевни или въ самые аристократическіе рестораны, не рискуя наткнуться на слишкомъ полнокровныхъ юношей. А вѣдь большинство ихъ прекрасные ребята, полные неукротимой силы, которая была бы неоцѣненна, если бы направлялась твердой и спокойной волей. А такъ она расходуется на грубости противъ своихъ же братьевъ, и они только отпугиваютъ людей, и приносятъ страшный вредъ дѣлу всего народа. Насъ высмѣиваютъ и платятъ намъ втрое сильнѣйшей ненавистью.
Друзья вошли во дворъ, колоннадами и нишами напоминавшій внутренность венеціанскаго дворца, пѣли, спорили, строили также и планы противъ нѣмцевъ и славянъ, но никому не приходило въ голову встрѣтить входящаго гостя оскорбительной усмѣшкой. И здѣсь, за стаканомъ вина, Гиммельмейеръ и Георгъ обсудили свое первое артистическое турнэ по маленькимъ городкамъ, которые отстаивали свой родной языкъ отъ безконечнаго славянскаго потока все новыми жертвами. Въ то время, какъ разъ образовалось два кружка: одинъ строилъ школы для нѣмецкаго населенія, другой оказывалъ матеріальную помощь соплеменникамъ, жившимъ въ пограничныхъ областяхъ. Такъ, въ отвѣтъ на нелѣпое оскорбленіе, создался прославившійся на много лѣтъ квартетъ Гиммельмейера.
-----
Въ концѣ страстной недѣли четверо музыкантовъ отправились въ свою первую поѣздку, и первый концертъ долженъ былъ состояться въ Цилли. Туда же пріѣхали и старикъ Тавернари съ Бабеттой.
Ни одинъ народъ не празднуетъ Пасху такъ торжественно, какъ жители Южной Штиріи, и здѣсь нѣмцы переняли отъ славянъ значительную долю ихъ обрядовъ и торжественнаго настроенія. Наивная чистота славянъ, ихъ благоговѣйное отношеніе къ празднику Свѣтлаго Воскресенія трогательны, какъ дѣтская любовь въ сказкахъ. И потому книга эта является осужденіемъ только тѣхъ славянъ, которые, называя себя образованными, на самомъ дѣлѣ не восприняли богатствъ нѣмецкаго духа, а стали чужды свѣтлымъ и дѣтски-непосредственнымъ чувствованіямъ своего родного народа. Поверхностное образованіе отчуждаетъ ихъ отъ богатой народной души, тогда какъ нѣмцы, наоборотъ, сами проникаются этимъ праздничнымъ настроеніемъ и радостно отдаются ему.
Пасха въ Цилли! Ивы и орѣшникъ окутаны золотистой дымкой, солнце словно дрожитъ отъ собственной святой красоты въ лазурномъ небѣ, нѣжная апрѣльская листва, какъ зеленыя облака, какъ зеленый ладанъ, курится надъ лѣсами, кончики вѣтокъ на еляхъ утыканы изумрудными свѣчками, горы содрогаются отъ восторга, серебряная лента рѣки тянется, какъ сверкающая змѣя, готовая сбросить кожу, и земли покрыта безчисленными цвѣтами, растущими только на известковой горной почвѣ.
Природа была полна невыразимой красоты, и людскія сердца трепетали отъ восхищенія этой красотой.
Никто не думалъ о злобной враждѣ послѣднихъ дней, крестьянинъ и купецъ весело обмѣнивались товарами, и послѣ ранней обѣдни по дорогамъ, какъ пестрыя бусы, тянулись вереницы повозокъ съ ярко разряженными мужчинами и женщинами, радостно направляющимися къ своимъ домамъ съ освящеными припасами для пасхальнаго стола.
Георгъ и Гиммельмейеръ съ Тавернари и Бабеттой шли въ гору къ маленькой церковкѣ, сквозь виноградники и рощи изъ вѣковыхъ серебростволыхъ каштановъ, мимо домковъ съ соломенными крышами и уютныхъ господскихъ усадебъ. А сзади изъ города непрерывно доносились веселые выстрѣлы и звонъ колоколовъ, весь лѣсъ ожилъ и игралъ рѣзвыми солнечными зайчиками.
Гиммельмейеръ опьянѣлъ отъ восторга, и радость его и Георга заражала и ихъ тихихъ спутниковъ, стараго Тавернари и его больную дочь.
Гиммельмейеръ, не зная, чѣмъ выразить свою радость, потихоньку подбрасывалъ встрѣчнымъ женщинамъ въ корзинки серебряныя монеты, и Бабетта, увлекшись его примѣромъ, взяла денегъ у отца и тоже незамѣтно опустила ихъ въ корзины нѣсколькимъ дѣвушкамъ.
Въ маленькомъ трактирчикѣ на горѣ, откуда открывался широкій, живописный видъ, они сѣли отдохнуть и роспили бутылку душистаго мѣстнаго вина. Золотисто-каріе глаза дѣвушки смягчились и повеселѣли, и она сказала:
-- Надо бы намъ всѣмъ пріѣзжать праздновать Пасху здѣсь.
Тавернари отвернулся, чтобы скрыть слезы. Бабетта за зиму поблѣднѣла и похудѣла, измученная своей больной и недовѣрчивой любовью. Она страдала теперь и тѣломъ и душой, и отецъ боялся, что дни ея сочтены.
И несмотря на то, что яркое солнце и разлитое въ воздухѣ торжественное праздничное настроеніе наполняли радостью ихъ сердца, къ чувству этому у всѣхъ четверыхъ примѣшивалась неопредѣленная грусть, словно въ одномъ аккордѣ имъ слышались жизнь и смерть.
Но сегодня жизнь еще смѣялась.
Вечеромъ Гиммельмейеръ и Георгъ дали концертъ, и сборъ былъ настолько великъ, что тутъ же было рѣшено построить въ городѣ новую нѣмецкую школу.
Георгъ сидѣлъ рядомъ съ Бабеттой и былъ счастливъ потому, что ея глаза въ первый разъ смотрѣли на него съ гордой радостью. Волшебными звуками своей скрипки онъ сумѣлъ растрогать слушателей до слезъ, по своей волѣ онъ управлялъ чувствами и настроеніями всей этой собравшейся толпы. Онъ принадлежалъ ей, онъ былъ первымъ, единственнымъ. Сегодня, въ первый разъ.
А Гиммельмейеръ суетился и все время оглядывался на хорошенькую дѣвушку, сидѣвшую за сосѣднимъ столомъ и задорно и восторженно поглядывавшую на него. Наконецъ, онъ не выдержалъ, подошелъ къ ней и непринужденно началъ:
-- Какое поразительное сходство! Мы съ вами не знакомы?
-- Вы знакомы съ моей сестрой Элизой,-- улыбаясь, отвѣтила дѣвушка.
-- Ахъ, Элиза Ридль. Я ищу ее съ перваго дня пріѣзда. Гдѣ она? Какъ поживаетъ?
-- Ну, ее вамъ придется поискать въ другомъ мѣстѣ. Она выщла замужъ и живетъ въ Кроатіи.
-- А вы? Неужели вы та маленькая дѣвочка, которая бѣгала въ городскомъ саду съ мячикомъ и, подбрасывая его, считала: девяносто восемь, девяносто девять -- а на сотомъ всегда промахивалась, потому что кокетливо поблескивала на меня черными глазками: "Посмотри же, какой я молодецъ!".
-- Да, это я,-- смѣясь, сказала она.
-- А теперь такая большая и такая красавица! А гдѣ же вашъ розовый передникъ съ крылышками? На васъ тогда, кажется, только онъ и былъ. Навѣрное онъ и сейчасъ былъ бы вамъ очень къ лицу.
И когда дѣвушка продолжала смѣяться, Гиммельмейеръ грустно проговорилъ.-- Ахъ, этотъ розовый передникъ, и ваши быстрыя стройныя движенія и кокетливые глазки! Я только сейчасъ понялъ, что и тогда уже былъ влюбленъ въ васъ.
-- Боже мой, я тоже,-- сказала она.
-- Ну, теперь я, пожалуй, слишкомъ старъ для васъ,--со вздохомъ сказалъ Гиммельмейеръ.
-- О, вы никогда не будете старымъ,-- съ убѣжденіемъ воскликнула дѣвушка.-- Сестра много разсказывала мнѣ про васъ,-- продолжала она.-- Я все знаю. Я была ея единственнымъ другомъ. Она никогда не сердилась на васъ за то, что вы ее забыли, потому что вы первый показали ей жизнь. Вы разсказали ей, какъ живутъ дикія пчелы, сумѣли всякую лужу на мокрой дорогѣ превратить въ чудо, показавъ, какъ въ ней отражаются синее небо или деревья.
-- Да, да,-- растроганно сказалъ Гиммельмейеръ,-- Луиза была моей самой любимой ученицей. Она умѣла видѣть и чувствовать мелочи, дающія радость. Разсказывайте, разсказывайте дальше.
-- О, я могла бы долго разсказывать. И она всегда говорила, что никогда не могла полюбить никого послѣ васъ. Даже и теперешняго своего мужа.
-- А вы такъ похожи на нее, милая Ирена! Всякій разъ, какъ я вспоминалъ Элизу, сердце мое сжималось отъ тоски и по розовой стройной Иренѣ. Я справлялся о васъ и знаю, что вы здѣсь учительницей. Ахъ, если бы еще разъ пережить такую любовь! Боже мой, если бъ я могъ повторить въ васъ Элизу, я съ радостью отдалъ бы всѣ свои безумства за возвращеніе той невыразимой прекрасной поры!
Дѣвушка молчала, но сильно покраснѣла и опустила глаза.
-- Конечно,-- проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ, не дождавшись отвѣта,-- я на двадцать лѣтъ старше васъ. И постоянно это забываю.
-- Не въ томъ дѣло,-- тихо отозвалась дѣвушка.-- Года -- это мѣрило, иногда такъ же мало пригодное для людей, какъ и для деревьевъ.-- Дубъ въ сто лѣтъ красавецъ, а тополь -- старикъ. Вамъ сейчасъ около сорока лѣтъ, и будетъ все столько же, когда моя юность уже отцвѣтетъ, и...
-- И -- что?
-- Тогда вы покинете и меня.-- И, простившись съ нимъ, она ушла домой.
Въ эту чудную пасхальную ночь, блѣдная Бабетта Тавернари впервые подарила поцѣлуй Георгу. Когда онъ спросилъ ее, почему она поцѣловала его именно сегодня, она отвѣтила:
-- Потому что я твоя жена.-- И такъ велико было въ ней это чувство, что она позволила ему даже остаться, когда смѣняла платье на капотъ, и онъ осыпалъ поцѣлуями ея обнаженныя плечи и руки.
Но это было и все, что прекрасная Бабетта Тавернари подарила единственному человѣку, котораго любила. На другой день у нея появился тяжелый кашель съ кровоизліяніями, и перепуганный отецъ поспѣшно увезъ ее на югъ. Георгу было запрещено не только проводить ее, а даже и писать ей.
-----
Такъ, на вторую пасхальную ночь Георгъ остался одинъ, страдая вдвойнѣ и отъ любви, и отъ опасенія за любимую дѣвушку. Онъ не могъ искать утѣшенія даже въ дружбѣ, потому что Гиммельмейеръ цѣлые дни былъ погруженъ въ разсѣянную задумчивость, а по вечерамъ спѣшилъ къ милой дѣвушкѣ, съ свѣтлымъ дѣтскимъ личикомъ и задорными темными глазами, любовью своей озарившей закатъ его дней.
И Георгъ уходилъ къ тихой рѣкѣ и раздумывалъ, не погрузиться ли ему въ ея глубокія журчащія струи, чтобы рѣка заставила умолкнуть его стонущее сердце, закрыла это воспаленные глаза и успокоила его взволнованную грудь, пока сердцу, глазамъ и груди уже не нужны будутъ ни любовь, ни красота, ни легкій, чистый воздухъ.
Но Георгъ былъ молодъ и самъ не подозрѣвалъ, какъ развилась и окрѣпла его душа отъ постояннаго общенія съ деревьями, рѣками и лугами. Какъ только онъ слышалъ мягкій ритмическій плескъ воды, и деревья начинали шелестѣть подъ нимъ своей ранней листвой, словно опьяненныя мягкимъ лѣтнимъ напѣвомъ, смѣнившимъ суровое завываніе зимнихъ вьюгъ, какъ только онъ видѣлъ озаренныя мѣсяцемъ бродячія ночныя облака,-- все это инстинктивно представлялось ему безконечно важнѣе его собственной жизни и страданія. Постепенно очарованіе захватывало его въ свою власть, и боль его растворялась въ дыханіи Пана, подъ вліяніемъ вѣчнаго гипноза, которымъ чудодѣйственный богъ тростника, лѣсовъ, горъ и луговъ усыпляетъ сердца всѣхъ, прислушивающихся къ волшебной мелодіи его безсмертной свирѣли.
Тихая усталость овладѣла имъ, и онъ могъ только слушать музыку твореній, которыя принято считать безчувственными: музыку лѣса, травы и журчащей, плещущейся рѣки. И эта пѣснь, спасшая уже столько жизней, спасла и его, ласково и любовно, какъ убаюкиваетъ мать засыпающее дитя.