V.

А Георгъ тѣмъ временемъ уже забылъ горечь разлуки съ Доротеей, съ быстротой, на какую способна лишь синеокая юность. Онъ собирался въ Грацъ, въ большой, болѣе близкій къ жизни городъ. Что ждетъ его тамъ? Что будетъ съ нимъ?

Онъ почти не жилъ своей теперешней жизнью. Днемъ онъ исполнялъ несложныя служебныя обязанности, по ночамъ читалъ, учился и страдалъ, но росъ.

Господинъ Тавернари самъ отвезъ его въ столицу. Онъ заново экипировалъ своего протеже, чтобы молодой унтеръ-офицеръ не произвелъ дурного впечатлѣнія въ свѣтскомъ обществѣ, и Георгъ былъ удивительно красивъ въ новой формѣ. Военный капельмейстеръ принялъ его подъ особое покровительство. Георгъ продолжалъ брать уроки на рояли, посѣщалъ всѣ лекціи и съ увлеченіемъ учился всему, о чемъ думали жившіе до него великіе мыслители. Но особенно важное значеніе имѣло для него знакомство съ капельмейстеромъ городского театра, къ которому у него была рекомендація отъ Тавернари. Несмотря на всѣ серьезныя мысли и намѣренія, его неудержимо влекло къ этому новому знакомому. Виллибальдъ Гиммельмейеръ былъ артистъ самой чистой пробы, жизнь его сверкала и искрилась, какъ шампанское, и этотъ божественный повѣса какъ будто совсѣмъ не ощущалъ тяжести земли, хотя и былъ женатъ. Онъ даже умѣлъ такъ вести свои дѣла, что, хотя весь свѣтъ и потѣшался надъ его безчисленными любовными приключеніями, жена его превозносила его супружескую вѣрность. Гиммельмейера часто прочили въ дирижеры придворнаго театра, но всякій разъ назначеніе это отклонялось, потому что легкомысліе его внушало сомнѣнія даже снисходительному австрійскому двору.

Георгу очень нравилась беззаботная жизнь знаменитаго музыканта. Они познакомились на вечерѣ, устроенномъ Тавернари въ отсутствіе семьи въ своей квартирѣ Гиммельмейеръ пришелъ, когда всѣ уже сидѣли за столомъ. Настроеніе было натянутое, потому что среди присутствующихъ находился человѣкъ, не подходящій къ общему духу. Это былъ сербъ, побывавшій въ Лондонѣ, Берлинѣ, Римѣ и Парижѣ и теперь ѣхавшій въ Петербургъ. Но, вмѣсто того, чтобы держать себя, какъ держалъ бы себя всякій настоящій нѣмецъ, космополитомъ, сербъ этотъ оставался славяниномъ и всячески старался подчеркнуть это.

Ему доказывали, что славянство до сихъ поръ проявляло только варварство, и что лучшіе славянскіе писатели и поэты -- отрицатели, отчаявшіеся. Онъ согласился, что общее положеніе дѣлъ, если исключить поляковъ, дѣйствительно говоритъ за отсталость славянской расы.-- Но что сказать о вашихъ предкахъ, господа?-- быстро прибавилъ онъ.-- Развѣ ихъ варварство не свидѣтельствуетъ о томъ благопріятномъ фактѣ, что въ насъ, славянахъ, таится еще много прекрасныхъ, интересныхъ и плодотворныхъ идей? Я лично, господа, предпочитаю имѣть отъ роду двадцать лѣтъ, а не пятьдесятъ. Или нѣтъ,-- сорокъ,-- любезно прибавилъ онъ.

На второе замѣчаніе онъ отвѣтилъ:-- Чѣмъ сильнѣе народы, тѣмъ скорѣе отчаиваются въ нихъ ихъ избранники. Сильнѣе всего выражалось отчаяніе по отношенію къ евреямъ; въ жалобахъ ихъ пророковъ. И посмотрите -- евреи живутъ и понынѣ, и какъ еще!

На это одинъ изъ гостей, почтенный профессоръ, возразилъ:

-- Если вы такъ высоко цѣните животную жизнь народа, тогда мы, заселители міра, его животворцы, мы, распространившіе нашу живительную силу почти на всѣ страны, должны, конечно, для васъ значить немного.

Георгъ съ непріятнымъ чувствомъ замѣтилъ, что высокій славянинъ при каждомъ словѣ тщедушнаго стараго скелета съ любезной улыбкой кивалъ головой. Георгу было больно за тщеславнаго старичка. Но тотъ продолжалъ, полный собственнаго достоинства:

-- Итакъ, если вы хотите консервировать какой-нибудь народъ, какъ во времена фараона Менефты, то мы, конечно, пропали. Потому что наша кровь течетъ въ лучшихъ представителяхъ Англіи, Америки, въ вестготской или габсбургской Испаніи, Франціи...

-- Карта земного шара мнѣ извѣстна,-- сказалъ славянинъ тономъ отклоняющей благодарности.

-- Слѣдовательно, я, какъ нѣмецъ, чувствую себя животворцемъ земли,-- продолжалъ профессоръ.-- Мы умираемъ ради новыхъ народовъ. Мы -- возбудители духовной лихорадки, духовныя сѣмена великаго закона обновленія, бродильный грибокъ міра, насадители поколѣній и, наконецъ, охранители династій. Съ нашимъ Баттенбергомъ вамъ пришлось таки познакомиться, господинъ сербъ!-- И онъ погладилъ свою сѣдую Вотановскую бороду, которая была въ немъ почтеннѣе всего остального.

-- Ахъ, Боже мой, да вѣдь въ такомъ случаѣ намъ не о чемъ спорить,-- воскликнулъ сербскій путешественникъ.-- Если вы можете давать только зародыши, то дайте намъ то, что можете, по этой части, и затѣмъ исчезните, по мнѣ, хоть въ сербскомъ дворянствѣ.

-- Слава Богу,-- вполголоса проговорилъ Георгъ,-- что насъ больше семидесяти милліоновъ.

-- Ну да, это другое дѣло,-- Съ прежней вѣжливостью улыбнулся сербъ.-- Съ этими милліонами, которые каждыя тридцать лѣтъ выдвигаются противъ насъ, съ молодыми, обновленными поколѣніями, намъ не такъ легко справиться. Но у насъ, по милости Божьей, найдется кое-что побольше.

-- Китайцы -- лучшее доказательство того, что значитъ количество,-- крикнулъ бородатый профессоръ.

Такой непріятный оборотъ принялъ разговоръ, когда вошелъ Гиммельмейеръ. Рѣзкія возраженія и огорченное лицо Тавернари, безпомощнаго безъ своей тактичной жены при спорахъ, сразу сказали, что вечеру грозитъ опасность.-- Такъ и есть,-- подумалъ онъ,-- эти добрые нѣмцы, по своему обыкновенію, раздражили единственнаго иностранца за столомъ, вмѣсто того, чтобы задушить его любезностями и самимъ при этомъ сознавать, что они все-таки тоже что-нибудь да значатъ.-- Онъ тотчасъ же поднялъ бокалъ и сказалъ:

-- Господа, я позволяю себѣ внести предложеніе. Мы собрались сюда вовсе не для того, чтобы взаимно выпроваживать другъ друга со свѣта, а для того, чтобы получить удовольствіе другъ отъ друга и другъ съ другомъ. Сегодня жаркая, но прекрасная іюньская ночь. Объявимъ сатурналіи. Сейчасъ девять часовъ. Поклянемся, что до полуночи ни одинъ изъ насъ не будетъ принимать другого въ серьезъ; до полуночи каждый долженъ дурачиться самъ и дурачить другихъ. Потомъ мы опять вернемся къ серьезнымъ матеріаламъ, если у васъ и тогда явится къ этому охота, дѣтки. Всѣ, повидимому, согласны?

-- А если кто-нибудь выйдетъ изъ роли?-- смѣясь спросилъ славянинъ.-- За себя я этого, правда, не боюсь, но...

-- Кто выйдетъ изъ роли, тотъ долженъ напиваться молча.

-- А если онъ уже и безъ того пьянъ?-- кротко спросилъ католическій каноникъ.

-- Тогда его съ генеральскими почестями вынесутъ изъ комнаты.

-- Ахъ, какая вкусная свинина! Прямо хочется быть Одиссеемъ, чтобы послѣ долгаго голоднаго путешествія угоститься такой прелестью. Бѣдный Одиссей! ему приходилось ѣсть только вепря. Господинъ балканецъ, кому мы обязаны этимъ измѣненіемъ вашихъ тогдашнихъ привычекъ?

-- Навѣрное, это тоже какое-нибудь западно-европейское или восточное изобрѣтеніе,-- весело отвѣтилъ сербъ.-- Мы неповинны въ немъ, какъ и во всемъ.-- Онъ былъ радъ встрѣтить настоящаго космополита и вечеръ показался ему гораздо сноснѣе, чѣмъ раньше.

О предложеніи Гиммельмейра никто, конечно, не думалъ, но споръ все-таки прекратился. Завязался веселый разговоръ, никто не занимался поученіями, малѣйшая шутка вызывала смѣхъ.

Ужинъ благополучно закончился, а когда затѣмъ оказалось, что сербъ и каноникъ играютъ на віолончели и на контрабасѣ, а Георгъ и Гиммедьмейеръ на скрипкѣ, Тавернари сѣлъ за рояль, а профессоръ и остальные трое гостей, тонкіе знатоки и цѣнители всѣхъ успокоительныхъ благъ отбурлившей жизни, съ наслажденіемъ слушали ихъ игру, какъ дѣти, объединенныя любовью общей матери.

Георгъ все время прислушивался къ одухотворенному и плѣнительному смычку Гиммельмейера. Передъ нимъ былъ уже не легкомысленный жуиръ, а посланецъ беззаботной, веселой олимпійской жизни! Георгъ рѣшилъ стать ученикомъ Гиммельмейера во всемъ. Струя жизнерадостности и, вмѣстѣ съ тѣмъ, искренняго чувства изливалась отъ этого человѣка, скрипка котораго оживляла и возбуждала, какъ доселѣ ни одинъ звукъ, слышанный Георгомъ, послѣ той глубокой и призывно-страстной пѣсни южнаго вѣтра въ застывшемъ Бахерскомъ лѣсу, заставившей его неутомимо читать и учиться.

Теперь должно было начаться чтеніе и перелистываніе книги жизни!

-----

Въ тотъ вечеръ Георгъ и Гиммельмейеръ вышли вмѣстѣ и отправились въ большой паркъ, который въ Грацѣ лучше всего прочаго города съ его каменными и кирпичными зданіями.

Гиммельмейеръ былъ, какъ дитя. Онъ остановился возлѣ розоваго куста, на которомъ огромная и единственная бѣлая роза въ блѣдномъ трепетѣ томно отдавалась ласкѣ луннаго луча.

-- Взгляните на эту душу, поющую свою элегію ночи,-- сказалъ Гиммельмейеръ.-- Какая литургія!

-- Пріятное зрѣлище послѣ такого вечера, какъ сегодняшній,-- съ улыбкой сказалъ Георгъ.-- Мы, люди, должны бы быть, какъ лепестки, соединенные въ одномъ цвѣткѣ, чтобы вмѣстѣ впивать свѣтъ или вслушиваться въ дыханіе ночи, а мы, вмѣсто этого, пожираемъ другъ друга. Или другъ на друга лаемъ, что еще смѣшнѣе.

-- Ага,-- усмѣхнулся Гиммельмейеръ,-- такъ сегодняшній вечеръ все еще сидитъ у васъ въ крови? А все-таки вы тоже невѣжливо отвѣтили сербу. Послушайте, я думаю, что нѣмцы еще долго могутъ не вѣрить въ знаменитое пророчество: настоящее принадлежитъ германцамъ, а будущее славянамъ. Почему? Да потому, что они сами еще варвары. Доказательство? Имъ не достаетъ учтивости, легкаго и изящнаго навыка къ формамъ общежитія, умѣнія дружелюбно цѣнить ближняго... Когда-то пріобрѣтемъ мы эту видимую печать всякой культуры?

-- Да, этотъ сербъ оказался сегодня вѣжливѣе насъ, -- со вздохомъ проговорилъ Георгъ.

-- Еще бы,-- язвительно засмѣялся Гиммельмейеръ.-- И удалился съ чувствомъ побѣды. Потому что сохранилъ самообладаніе. Убѣдилъ ли его въ чемъ-нибудь тотъ долгобородый? Развѣ только въ своемъ презрѣніи и враждебности. Ахъ, милый другъ мой, величайшій врагъ нѣмецкой души, это нѣмецкій языкъ. Если бы мы не преподносили нашимъ противникамъ ничего, кромѣ нашей музыки, мы были бы людьми, неправда ли? Съ нашей-то нѣмецкой музыкой!

-- Господинъ капельмейстеръ,-- взволнованно заговорилъ Георгъ,-- возьмите меня въ вашу школу. Мнѣ такъ хотѣлось бы научиться у васъ этому умѣнью жить, точно паря надъ землею, не чувствуя ея тяжести.

Гиммельмейеръ остановился и съ почти грустной серьезностью взглянулъ на молодого солдата.

-- Для этого надо такимъ и родиться,-- ласково сказалъ онъ.-- Но постойте-ка. Вы легко и охотно тратите деньги?

-- Боже мой,-- засмѣялся Георгъ.-- У меня ихъ никогда не бываетъ.

-- Но когда бываютъ, вы ихъ бережете?

-- Швыряю, какъ игральныя фишки.

-- А когда у васъ больше нѣтъ?

-- Тогда я опять спокоенъ.

-- Долговъ не дѣлаете?

-- Зачѣмъ? Я веселъ, когда у меня есть деньги, и счастливъ, когда ихъ нѣтъ. Вѣдь счастье лучше веселья!

Гиммельмейеръ съ размаху крѣпко пожалъ ему обѣ руки.-- Ну, въ такомъ случаѣ, милый юноша,-- сказалъ онъ,-- приходите ко мнѣ поскорѣе. Я живу на Енисейской площади въ старомъ домѣ, гдѣ обитаютъ акушерка, содержатель ссудной кассы и гробовщикъ: три Парки человѣческой жизни. Покойной ночи, милый другъ и братъ во Апполонѣ.

И онъ весело и плавно махнулъ широкополой плюшевой шляпой, которая уже сама по себѣ производила на Георга впечатлѣніе какого-то полета, паренія и безумно ему нравилась.

-----

Стояли жаркіе лѣтніе дни, въ театрѣ не было представленій, и Георгъ, получившій отпускъ, могъ воспользоваться предложеніемъ Гиммельмейера пространствовать вмѣстѣ. Оба были приглашены въ имѣніе къ Тавернари, но поѣхали туда не сразу, а рѣшили сначала побродить пѣшкомъ по Средней Штиріи.

Выйдя изъ города, они вступили въ свѣтлую равнину съ лугами и сѣровато-зелеными, серебристыми на солнцѣ и волнующимися хлѣбами. Стога сѣна благоухали, въ долинѣ куковала кукушка, а на краю горизонта полдня стояли облака, круглившіяся и громоздившіяся, какъ стога сѣна на лугахъ. Они висѣли неподвижно, грозно смотрѣли на землю, соображая, стоитъ ли имъ ринуться изъ своего серебрянаго покоя въ борьбу, омрачить солнце и наслать непогоду, но не рѣшались въ лѣнивой сонливости и, наконецъ, безцѣльно расходились, какъ собранія нѣмецкихъ бюргеровъ. Когда солнце стало сильно припекать, путники сѣли отдохнуть въ тѣни густого лѣса, который, то и дѣло смѣняясь лугами, мельницами, прудами и маленькими ручейками и полный пустыннаго очарованія, тянется къ югу вдоль Муры.

-- Намъ надо бы навѣстить вашу Дортью,-- сказалъ Гиммельмейеръ, плутовато подмигивая Георгу.-- Человѣкъ съ сердцемъ всегда сохраняетъ благодарность къ такимъ милымъ существамъ и навѣщаетъ ихъ въ первое десятилѣтіе воспоминанія, пока они молоды. Вы вѣдь разсказывали мнѣ, что вашъ другъ Тосъ перевезъ ее къ своимъ родителямъ въ качествѣ своей невѣсты. Тамъ, въ вендскомъ краю, ее, вѣроятно, преслѣдовали и ненавидѣли?

-- Да,-- печально сказалъ Георгъ.-- Одному трусливому соглядатаю я чуть не разрубилъ руку, но такъ какъ нападающими были славяне, то исторію замяли. Тогда они задумали выместить зло на бѣдной дѣвушкѣ. Это очень облегчило славному Тосу его сватовство. Когда я ее покинулъ, она согласилась укрыться у его родителей и тамъ обдумать, выйдетъ ли она за него или нѣтъ.

-- Она все еще не соглашается стать его невѣстой? -- съ изумленіемъ спросилъ Гиммельмейеръ.

-- Не знаю,-- со вздохомъ отвѣтилъ Георгъ.

-- Но тогда непремѣнно посѣтите ее,-- весело воскликнулъ Гиммельмейеръ.-- Боже мой, то-то будетъ радость, когда она увидитъ своего Бога, своего зеленаго Юрія!

-- Откуда вы знаете это имя?

-- Отъ Тавернари, разумѣется.

-- Онъ, значитъ, знаетъ?

-- Итакъ, гдѣ находится сторожка старика Тоса?-- отвѣтилъ на это Гиммельмейеръ.

Георгъ гордо выпрямился.-- Уважаемый учитель и другъ,-- сказалъ онъ,-- чтобы не смущать этой дѣвушки, я навлекъ на себя подозрѣніе въ трусости. Я жалкій нищій, иначе я женился бы на ней. Теперь же, ради ея счастья, я долженъ избѣгать ее. И я сдержу слово.

Гиммельмейеръ внимательно взглянулъ на него.-- Славный юноша,-- сказалъ онъ задумчиво.-- Да, вы правы. Но мы сдѣлаемъ другое, что дастъ вамъ столько же наслажденія, какъ свиданіе съ ней и ея поцѣлуи. Мы посмотримъ на домикъ, гдѣ она живетъ, издали, какъ смотрятъ съ горы изгнанники на милую родину, и, можетъ быть, увидимъ ее, а она не будетъ объ этомъ знать. Такія вещи, милый другъ, навѣки остаются въ сердцѣ, и своей нѣсколько извращенной смѣсью желанія, наслажденія и муки онѣ запечатлѣваютъ въ благородномъ человѣческомъ сердцѣ гораздо болѣе глубокія письмена, чѣмъ даръ страстной любовной ночи. Надо, чтобы вы узнали и такія тонкія наслажденія. У добраго Тоса вы ничего не отнимите, а себѣ подарите цѣлое море сладостно-мучительнаго волненія.

-- Господинъ капельмейстеръ,-- съ мольбой проговорилъ Георгъ,-- это еще слишкомъ свѣжо, мнѣ будетъ очень больно.

-- Именно поэтому. Какой номеръ сторожки Тоса?

Георгъ назвалъ номеръ. Домикъ стоялъ на большой желѣзнодорожной линіи, и мѣсто это считалось у желѣзнодорожниковъ хорошимъ, потому что тутъ не было опасныхъ скрещеній поѣздовъ, и, кромѣ того, въ пользованіе сторожу былъ отведенъ порядочный кусокъ пахотной земли.

Подъ вечеръ оба путника подошли къ мѣсту, гдѣ бывшая возлюбленная Георга готовилась стать женою другого.

Они шли по залитой солнцемъ золотой равнинѣ, на которой, какъ на яркой леопардовой шкурѣ, мѣстами лежали темныя пятна, тѣни маленькихъ облачковъ, парившихъ въ тихомъ воздухѣ между землей и солнцемъ.

Огромные стога стояли разбросанные въ полѣ, вдали бурная горная рѣка лѣнивѣе струилась межъ лѣсовъ долины, а на краю горизонта высились горы съ замками изъ былыхъ тяжкихъ временъ. Торжественно смыкались холмы вокругъ блистающаго овала равнины, холмы, сплошь увитые виноградомъ.

Деревня и избушки ютились подъ липами и грезили въ предвечерней дремотѣ, какъ будто это воскресенье было вѣчнымъ, какъ будто облака были нарисованы на синемъ небѣ, и вся жизнь лишь жаркое, сонное дыханіе цвѣтовъ. Только пчелы жужжали отъ буй наго возбужденія въ липовомъ цвѣту, а легкое дуновеніе, съ шелестомъ доходившее отъ деревьевъ, было знойно и насыщено ароматомъ, какъ волна ладана.

У гладкихъ, сверкающихъ на солнцѣ рельсъ, стремительно убѣгавшихъ въ даль, стояла сторожка, окруженная липами и орѣшникомъ. Рядомъ пріютился весело круглившійся стожокъ. А у самой сторожки пестрѣлъ цѣлый коверъ цвѣтовъ.

Георгъ умоляюще взглянулъ на своего друга, но тотъ мягко сказалъ:

-- Дайте волю своему горю. Вдохните ту тоску, что несется къ вамъ изъ этого маленькаго домика. Когда мы вернемся съ юга, здѣсь вмѣсто одного стога будутъ стоять три, и они скажутъ намъ, что близка осень. Люди снимутъ урожай и будутъ довольны. Дортья скажетъ "да", а Георгъ возьметъ свою скрипку, и сердце его будетъ пѣть въ ней, что оно еще молодо, и что домикъ съ тремя стогами только одна пѣсенка изъ шестидесяти пѣсенъ любви и жизни.

Георгу было отрадно и больно отъ мягкихъ словъ всегда такого легкомысленнаго артиста. Онъ сѣлъ на бугорокъ на лугу, и слезы выступили у него на глазахъ: тяжело было опять уходить отсюда.

Гиммельмейеръ не мѣшалъ ему. Тихонько напѣвая, онъ пошелъ по лугу, и Георгъ видѣлъ, какъ онъ обошелъ издали сторожку, потомъ исчезъ въ золотыхъ колосьяхъ, какъ беззаботный небожитель, которому чужды житейскія горести. За холмами на западѣ солнце исходило кровавымъ горемъ за землю, и равнина лежала вся алая. Онъ все сидѣлъ и смотрѣлъ на домикъ, гдѣ жила любовь, старавшаяся забыть его. Когда тѣни подъ деревьями спустились и стали прохладнѣе, онъ услышалъ далекій голосъ, пѣвшій печальную пѣсенку, и ему показалось, что это голосъ Доротеи, а пѣсня -- ея горе. Тогда борющееся сердце его сжалось, но вечеръ земли и любовь и гора осыпали всѣ очертанія сѣрымъ пепломъ, голосъ сталъ невнятнымъ и замеръ въ домѣ, хлопнула дверь, и кончилось все, что называется Вечернимъ. И хорошо, что кончились грезы, и подошелъ Гиммельмейеръ, положившій ему на плечо руку.

-- Отчего вы не пошли со мной, Георгъ? Я былъ у маленькаго ручейка и видѣлъ желтые цвѣты, носящіе ваше имя. Нашелъ римскій валъ изъ временъ древней Флавіи Сольва. Тамъ очень хорошо.

-- А здѣсь было нехорошо,-- вздохнулъ Георгъ.-- Впрочемъ, нѣтъ, и здѣсь было красиво. Только отъ этой красоты сердце обливалось кровью.

-- Пойдемте,-- сказалъ Гиммельмейеръ.-- Большинство людей на знаетъ такихъ минуть. Для нихъ это не переживаніе, не дѣйствіе. И все-таки, вы увидите: незабвеннымъ въ жизни остаются только эти минуты. Пережитое томленіе, греза, вздохъ, взглядъ на прелестную картину утраченнаго счастья, такая вотъ образная, осязательная отрада и тихое отреченіе, все это вещи, которыя гораздо прочнѣе запечатлѣваются въ нашей душѣ, чѣмъ наслажденіе. Настроенія важнѣе всего. Такими мелочами душа наша упивается, и счастье жизни превращается въ симфонію, полную и многозвучную.

И своеобразный учитель жизни дружески взялъ Георга подъ руку и повелъ его къ маленькой базарной площади.

-- А теперь въ жизнь нашу вступаетъ уютная гостиница, упитанные, дымящіе трубками филистеры, пѣнистое пиво и чудеснѣйшій гуляшъ,-- сказалъ онъ.-- Этому тоже нужно отдаваться цѣликомъ. Вы проголодались? Я -- чудовищно.

Ну что же? Георгъ былъ молодъ. Онъ улыбнулся и послѣдовалъ за нимъ.

-----

Черезъ два дня пріятнаго странствованія онъ даже научился снова радоваться. Гиммельмейеръ опять выкинулъ одну изъ своихъ дерзкихъ проказъ. Они поднялись въ гору къ маленькой церковкѣ, чтобы полюбоваться открывшимся съ этого мѣста безпредѣльнымъ видомъ. Въ церкви передъ исповѣдальней стояла колѣнопреклоненная молодая, красивая женщина; священникъ шопотомъ упрекалъ ее и, видимо, потревожилъ ея совѣсть, потому что она все ниже опускала голову.

Капельмейстеръ вывелъ Георга изъ церкви, и, спрятавшись, они стали весело поджидать выхода женщины, а потомъ послѣдовали за ней.

-- Прелестнѣйшая красавица,--сказалъ вдругъ Гиммельмейеръ, подходя къ ней,-- никогда не исповѣдуйтесь у лѣвой исповѣдальни.

Женщина обернулась, изумленная такимъ непосредственнымъ обращеніемъ, и растерянно спросила:-- Какъ? Почему же?

-- Развѣ вы не знаете, какая предательская акустика въ этой церкви? Если стоять у клироса, то все слышно.

-- Іисусе, Марія и пресвятой Іосифъ!-- воскликнула женщина.

-- А я,-- сочувственно продолжалъ Гиммельмейеръ,-- стоялъ какъ разъ у клироса.

Женщина сильно покраснѣла и смущенно потупила глаза. Потомъ испуганно взглянула на Георга.

-- Я тамъ не былъ и ничего не слыхалъ, къ сожалѣнію,-- съ улыбкой успокоилъ тотъ, чтобы не увеличивать ея смущенія.

Бѣдная женщина перевела испуганные и недовѣрчивые глаза на Гиммельмейера.-- Разсказать?-- спросилъ тотъ.-- Про него? Разумѣется, не про вашего мужа, мясника.

У бѣдняжки на браслетѣ висѣлъ серебряный бычекъ съ рубиновыми глазами, и Гиммельмейеръ попалъ въ точку.

-- Ради Бога,-- пролепетала она.

-- Ну, ну, не бойтесь. Неужели вы думаете, я этого не понимаю? И самъ не поступаю такъ же? Господи, Боже мой, я женатъ, и какъ еще! А тоже пошаливаю, и даже очень!

-- Скажите пожалуйста!-- проговорила женщина, значительна успокоившись и повеселѣвъ.

-- Ну вотъ, такимъ образомъ, одна вина покрывается сознаніемъ другой, и мы можемъ, не стѣсняясь, пойти вмѣстѣ,-- что онъ и сдѣлалъ, представившись, какъ художникъ Бруно Трауготъ изъ Вѣны. Благодарная женщина сейчасъ же вспомнила, что уже слышала это имя.

И Гиммельмейеръ стадъ разсказывать анекдоты про натурщицъ и художниковъ, и лѣсъ зазвенѣлъ отъ веселаго хохота Георга и очарованной супруги мясника.

У перекрестка они разстались, сговорившись увидѣться на слѣдующее утро.

-- Вы... вы вѣдь никому не разскажете о томъ, что слышали у исповѣдальни?-- тихо спросила снова забезпокоившаяся женщина.

-- Есть вѣрное средство помѣшать мнѣ болтать.

-- Какое же?

-- Сдѣлать меня сообщникомъ.

-- Ахъ, вы негодный человѣкъ!

-- Георгъ, отвернитесь!-- крикнулъ Гиммельмейеръ, и Георгъ покорно спрятался за дерево. А Гиммельмейеръ получилъ въ залогъ горячій поцѣлуй.

-- Ахъ,-- сказалъ онъ,-- подтибрить первый смертный грѣхъ омытой исповѣдью души, такой удачи мнѣ давно уже не выпадало!

-----

Но увы! Смѣнялись дни скорбнаго самоотреченія, и дни смѣющагося, немудраго веселья -- тоже. Потому что, когда они спустились къ югу, и холмы стали многочисленнѣе и привѣтливѣе, умножились прятавшіеся въ зелени маленькіе домики съ соломенными крышати, а уютныя помѣщичьи усадьбы съ вершины холмовъ возвѣстили о единственной въ мірѣ странѣ отдохновенія, и крылья вѣтряныхъ мельницъ застрекотали, какъ раннимъ утромъ стая скворцовъ на деревьяхъ, когда развернулся передъ ними залитый солнцемъ благословенный южно-штирскій край, -- тогда началось снова старое, забытое, никогда не умирающее нѣмецкое горе!

-- Послушайте, послушайте,-- съ бурной горестью воскликнулъ Георгъ,-- изъ этихъ уютныхъ домовъ звучитъ чужая рѣчь, а въ прелестныхъ усадьбахъ, изъ которыхъ многія раньше были нѣмецкими, царятъ теперь купецъ, адвокатъ, агентъ и чиновникъ, такъ называемая интеллигенція славянскаго народа, ненавидящая языкъ Гете, презирающая дыханіе нѣмецкой мысли и построившая свою жизнь безъ такихъ пустяковъ.

-- Ну, да,-- усмѣхнулся Гиммельмейеръ.-- Канта и Шопенгауера нигдѣ не читаютъ.

-- Славянскій зловонный потокъ, выступившій изъ загнившихъ каналовъ недовольства, поднялся уже до самыхъ нѣмецкихъ домиковъ, пріютившихся на холмахъ,-- жаловался Георгъ.-- Онъ отвоевалъ владѣніе и свободную жизнь, но не освященъ для глубокаго дыханія надъ пучинами нужды.

-- Ахъ, вы юный сумасбродъ,-- засмѣялся Гиммельмейеръ.-- Да развѣ ваши нѣмцы читаютъ Гете? Развѣ они свободны отъ ненависти? Развѣ они умѣютъ жить божественно легко и божественно глубоко? То, что вы здѣсь видите, не болѣе, не менѣе, какъ справедливый натискъ народовъ. Славяне отвоевываютъ свою область, на которой они сидѣли семьсотъ лѣтъ назадъ. Я не нахожу это пріятнымъ, но не нахожу и несправедливымъ. Завоеваніе -- всегда непріятная штука.

-- Завоеваніе!-- воскликнулъ Георгъ.-- Что значитъ это завоеваніе по сравненію съ нѣмецкимъ прогрессомъ, хотя бы за сто лѣтъ назадъ? Въ тѣ времена нѣмецъ пришелъ съ Библіей и съ Кольцомъ Нибелунговъ въ рукахъ. Съ пѣснями миннезингеровъ, со скрипкой, съ арфой и съ героическими преданіями. Но въ то же время онъ распахивалъ землю, осушалъ болота, строилъ бѣлоснѣжные замки и церкви, окружалъ города рвами и принесъ съ собой великое облегченіе, высшее существованіе, какъ Богъ! Сверху, съ самой вершины окрыленной жизни свободнаго человѣка, завоевалъ онъ эту землю, какъ архангелъ Михаилъ, обрушившійся съ облаковъ на дракона. А этотъ народъ ползетъ на насъ изъ пучинъ ядовитой зависти и снизу вонзаетъ намъ кинжалъ въ кишки. Мы, нѣмцы, на налоги, которыхъ платимъ въ двѣнадцать разъ больше, строимъ школы, гдѣ учатся наши враги. Ахъ, если бы могли укрѣпить за собой этотъ край, только этотъ штирскій край; вмѣстѣ съ южнымъ Тиролемъ, это единственный уголокъ юга, который вѣчная нѣмецкая тоска по жаркому солнцу сумѣла отвоевать себѣ. До синей Адріатики! Нѣтъ до Драу, хотя бы только до Драу!

-- А Цилли?-- спросилъ Гиммельмейеръ.-- А Лейбахъ? А Баннъ и Рудольфсвертъ и множество острововъ, о которые бьется славянскій потокъ, отрывая повсюду кусокъ за кускомъ?

-- Лейбахъ ужъ потерянъ и затопленъ, -- печально сказалъ Георгъ.-- Въ Цилли хотятъ строить славянскую гимназію. Тогда и тамъ появятся и заполнять города тѣ современные интеллигентные профессіоналы, которыхъ учатъ, что высшій порывъ жизни есть ненависть и зависть.,

-- У меня явилась идея, -- сказалъ Гиммельмейеръ.-- Если вы мнѣ обѣщаете не говорить больше о политикѣ и о гоненіи на нѣмецкій языкъ,-- у меня отъ этого начинается рѣзь въ животѣ,-- я васъ порадую.

Георгъ обѣщалъ.

-- Ваша служба скоро кончается. Вы вѣдь поступите въ оркестръ, и мы останемся въ самой тѣсной близости?

-- Ахъ да, да,-- радостно воскликнулъ Георгъ.

-- Тогда мы пригласимъ двухъ очень милыхъ парней, образуемъ квартетъ Гиммельмейера и во время каникулъ будемъ совершать артистическія турне. И вездѣ, послѣ обыкновеннаго концерта, будемъ давать еще спеціальный, для усиленія средствъ на охрану нѣмецкаго вліянія. Идетъ?

Георгъ восторженно потрясъ руку своего учителя, умѣвшаго во всѣхъ жизненныхъ положеніяхъ находить пріятность и облегченіе; возлѣ него самая жизнь становилась легкой, свободной, веселой и счастливой.

-----

Наконецъ, они добрались до цѣли своего путешествія, до виноградниковъ Тавернари.

"Ахъ, почему монархи не могутъ быть такъ, какъ простые граждане, у которыхъ сынъ, если только мало-мальски можетъ, поддерживаетъ въ порядкѣ отцовскую оранжерею". Такъ сказалъ нѣкогда человѣкъ, въ которомъ нѣмецкій гражданинъ и небожитель сливались, какъ ни въ какомъ другомъ смертномъ!-- Гете, освободитель людей. Штирскія усадьбы осуществляютъ желаніе Гете.

Въ безумномъ, одураченномъ модой городѣ такой піэтетъ и любовь рѣдки и единичны; тамъ люди стыдятся ихъ и мѣняютъ домашнюю обстановку вмѣстѣ съ модой. Но здѣсь, въ милыхъ обителяхъ покоя и отдохновенія, въ штирскихъ имѣніяхъ, гдѣ теперешніе граждане, дѣтьми, вкушали совершеннѣйшее счастье, здѣсь еще живутъ эта любовь и этотъ піэтетъ, сюда не проникло тщеславіе, и наслѣдники каждое лѣто растроганно взираютъ на милый скарбъ, сохранившійся съ 1810 года.

Мирно покоятся здѣсь вся нѣжность и уютность былой медленной и глубоко дышащей на солнцѣ жизни.

Таковы всѣ они, эти помѣщичьи виноградники въ Грацѣ, Марбургѣ, Пеггау и Цилли, и кто хочетъ видѣть, какою была жизнь во времена почтовыхъ дилижансовъ и странствующихъ цеховыхъ, тотъ пусть поѣдетъ погостить туда, гдѣ нѣмецкіе граждане тихо проводятъ лѣтніе мѣсяцы на высокихъ холмахъ благодатной страны виноградниковъ. Къ сѣверу -- гулъ лѣсовъ, въ оврагахъ -- журчаніе воды и шумъ мельницъ, къ западу -- луга и пастбища, а къ востоку и югу -- пышные, синезеленые, дымящіеся на солнцѣ виноградники. Кругомъ соломенныя крыши, надъ которыми выдается черепичная кровля барскаго дома. Со всѣхъ сторонъ -- то оживленная болтовня, то засыпающее бормотанье полныхъ несказаннаго настроенія крыльевъ вѣтрянокъ. На всѣхъ холмахъ и горкахъ -- любимые знакомые сосѣди, и всюду, въ ширь и въ даль, до чистѣйшей лазури неба, до снѣговыхъ вершинъ, нѣжными облаками толпящихся на самомъ краю горизонта -- безконечный просторъ Штиріи!

Что за жизнь, что за дивная греза вольнаго существованія царитъ на этихъ высотахъ! Люди словно не ходятъ, а какъ бы парятъ надъ землей. Лѣто такъ благостно, такъ обильно дарами, и окрестность дремотна отъ счастья, какъ любимая, познавшая наслажденіе жена. О, если бъ больныя сердца во всемъ германскомъ государствѣ знали, какъ живутъ тамъ, въ необозримой Штиріи! Они устремились бы толпами и заселили бы этотъ не поддающійся описанію благодатный край, который даритъ осуществленіе самыхъ несбыточныхъ надеждъ!

Георгъ съ своимъ непокорнымъ сердцемъ, исполненнымъ наполовину горемъ объ утраченной любви, наполовину страданіемъ и яростью за свой народъ, тотчасъ же почувствовалъ и полюбилъ этотъ отечески распростертый, благословляющій покой, царящій надъ земными холмами. Даже живой, какъ ртуть, артистъ Гиммельмейеръ, и тотъ притихъ здѣсь, и часами грезилъ, созерцая мирную картину.

Тамъ родина, почти единственная на землѣ! Ни одна санаторія не излечитъ такъ тревоги нашего буйнаго, страдающаго сердца, какъ эта безконечная ширь, тихій шелестъ деревьевъ и несказанно уютный говоръ безчисленныхъ вѣтряныхъ мельницъ, какъ призраки, торчащихъ на всѣхъ холмахъ.

Однажды утромъ господинъ Тавернари позвалъ свою жену къ подзорной трубѣ и, улыбаясь, сказалъ:-- Довольно ли у насъ запасовъ въ кладовой? Надвигается градъ.

І'оспожа Тавернари вскрикнула испуганно и вмѣстѣ радостно. Потомъ побѣжала подсчитать колбасы, окорока ветчины и копченыя ребра, заказала два большихъ пирога; господинъ Тавернари, ухмыляясь, разыскалъ ключъ отъ виннаго погреба, а въ кухнѣ тотчасъ заскрипѣли кофейныя мельницы.

-- О какомъ градѣ вы говорите? И причемъ тутъ запасы въ кладовой?-- спросилъ Гиммельмейеръ.

-- А вотъ посмотрите-ка, въ трубу,-- отвѣтилъ Тавернари и повелъ своего гостя на вершину холма къ большой вишнѣ, къ которой была привинчена дѣдовская подзорная труба.-- Видите?

-- Да, сосѣдній домъ, километрахъ въ десяти или пятнадцати, и на немъ развѣвается бѣлый съ краснымъ флагъ.

-- Этотъ флагъ означаетъ, что сосѣдъ Наттеръ со всѣми домочадцами собирается къ намъ въ гости.

Онъ повернулъ трубу, и на этотъ разъ въ нее заглянулъ Георгъ, увидѣвшій сине-бѣлый флагъ.

-- Это старикъ Шгеръ. Онъ явится съ своими присными: два сына, три дочери и два зятя. Прекрасная семья, но вѣчно ссорятся. Только здѣсь они и утихаютъ; эта усадьба ихъ обитель мира, и они за нее крѣпко держатся. А вонъ тамъ выкинулъ флагъ Вольфъ; этотъ не такъ опасенъ. Его выводокъ состоитъ всего изъ двухъ дочерей. А у Крекера, по прозванію "крокодила", два сына. Я опасаюсь тутъ смѣшенія видовъ: какъ будто грозитъ двойная помолвка.

-- Ай-ай,-- воскликнулъ капельмейстеръ.

-- И вотъ ко мнѣ, потому что у меня всѣхъ меньше расходовъ на дѣтей, вся эта туча собирается всего чаще. Но случалось, что мы всѣ, когда моя усадьба бывала совершенно опустошена, перекочевывали къ Крекеру, а отъ него къ Вольфу и къ Наттеру, а потомъ, этакъ черезъ недѣлю, расходились, чтобы собрать новые запасы, потому что къ этому времени всѣ проѣдались до-чиста. Да, веселыя то были времена, да еще и сейчасъ можно говорить о нѣмецкомъ гостепріимствѣ.

И господинъ Тавернари велѣлъ поднять бѣлый съ зеленымъ флагъ, въ знакъ того, что онъ дома и ждетъ гостей.

-----

На слѣдующій день, съ десяти часовъ утра, уже издали можно было видѣть группы друзей, спускавшихся съ холмовъ, соединившихся и направлявшихся къ усадьбѣ Тавернари. Георгъ и Гиммельмейеръ, забравъ валторну и охотничій рогъ, взлѣзли на вишневое дерево, въ толстыхъ сучьяхъ котораго была устроена площадка, и привѣтствовали гостей старинной нѣмецкой охотничьей фанфарой. И скоро толпа почтенныхъ бюргеровъ съ веселыми, румяными лицами, свѣжихъ дѣвушекъ и молодыхъ чиновниковъ, начинающихъ докторовъ, студентовъ и двухъ-трехъ юнцовъ изъ среднихъ учебныхъ заведеній наполнила усадьбу Тавернари.

Какъ тихое дуновеніе, ходила среди шумнаго общества прекрасная Бабетта Тавернари, и голоса затихали тамъ, куда она подходила съ привѣтомъ и рукопожатіемъ. Какъ большинство молодыхъ дѣвушекъ, она была одѣта сегодня въ костюмъ штирскихъ поселянокъ и казалась еще воздушнѣе и нѣжнѣе обыкновеннаго. Но влюбленное солнце все же покорило ея блѣдныя щеки; онѣ пріобрѣли тотъ знойный матовый тонъ, который на тѣхъ холмахъ принимаютъ только персики и дѣвичьи щечки. Не будь она такъ тиха, и не будь взглядъ ея такъ серьезенъ, всѣ сочли бы ее совершенно здоровой. А такъ казалось, что страдаетъ скорѣе ея душа, чѣмъ цвѣтущее, стройное и гибкое тѣло.

Молодежь разбрелась группами къ вишневому дереву и въ рощу, Гиммельмейеръ мгновенно очутился въ центрѣ вѣнка дамъ и дѣвицъ. По ихъ внимательнымъ, поднятымъ головкамъ и наступившей тишинѣ, всегда можно было догадаться, что онъ говоритъ, и всякій разъ потомъ звонкій женскій смѣхъ свидѣтельствовалъ о какой-нибудь его веселой шуткѣ.

Нѣсколько дѣвушекъ и женщинъ радостно привѣтствовали Георга, узнавъ въ немъ красавца, который съ такимъ увлеченіемъ и сосредоточенностью игралъ первую скрипку и лишь изрѣдка, во время паузъ, не рисуясь, счастливыми глазами, взглядывалъ на публику. Мужчины нѣсколько сторонились его, несмотря на его тонкій мундиръ.

Онъ стоялъ одинъ и довольно печальный у пышнаго розоваго куста, поднимавшагося почти до крыши дома, смотрѣлъ вдаль и не зналъ, что тихіе глаза Бабетты, окруженной говорившими ей любезности кавалерами, устремлены на него вопросительно и съ состраданіемъ. Внизу, въ долинѣ, онъ увидѣлъ двухъ мальчугановъ, тщетно старавшихся втащить въ гору телѣжку съ дровами. Онъ быстро сбѣжалъ внизъ, помогъ втащить сначала одну телѣжку, потомъ другую, далъ ребятишкамъ мелочи изъ своего тощаго кошелька и, повеселѣвъ, опять поднялся наверхъ. Никто не видѣлъ этого, кромѣ Бабетты. И когда его позвали къ столу, накрытому подъ липами, онъ не зналъ, почему глаза его были влажны и туманны, когда она взглянула на него и сѣла съ нимъ рядомъ. Чувство радостнаго подъема отъ близости этой чистой дѣвушки охватило его, и въ то время, какъ всѣ другіе громко и весело болтали, они обмѣнялись лишь нѣсколькими словами.

-- Бабетта, вы мало смѣетесь.

-- Я веселюсь тихо, другіе -- шумно. Какъ говоритъ вашъ Джордано Бруно? In tristitia hilaris in hilaritate tristis. Это мой девизъ.

-- Почему tristis, Бабетта?

-- Потому что я нездорова,-- спокойно сказала она.

-- О, Бабетта,-- печально возразилъ Георгъ,-- это неправда; все дѣло въ томъ, что вы не хотите надѣяться.

-- Не могу,-- тихо поправила Бабетта.

-- Не хотите,-- настойчиво повторилъ онъ.-- Придетъ и вашъ часъ. Здѣсь такъ много молодыхъ людей, пышащихъ юностью и душевной и тѣлесной силой, это надежда и гордость нашего народа на югѣ. Каждый изъ нихъ съ радостью отдалъ бы за васъ свою жизнь со всѣми этими надеждами, если бы вы обратили на него свой тихій взоръ.

-- Вы хотите выдать меня замужъ?-- улыбнулась Бабетта.

-- Нѣтъ еще,-- огорченно сказалъ Георгъ.-- Я хотѣлъ бы, чтобы вы полюбили -- все равно кого.

-- Все равно, кого?-- Такъ дешево вы меня цѣните.

-- Дѣло не въ мужчинѣ. А въ любви. Ваша слишкомъ спокойная кровь должна забурлить и закипѣть, и вы должны научиться желать. Желать значитъ надѣяться, а надѣяться значитъ радоваться жизни.

Бабетта тихо улыбнулась и ничего не отвѣтила.

-- Ахъ,-- съ нетерпѣніемъ воскликнулъ онъ,-- если бъ я могъ перелить въ васъ свою кровь, я отдалъ бы вамъ половину, лишь бы ваша стала быстрой, полной желаній, волнуемой страданіемъ, но способной ликовать и пѣть!

-- Да, Георгъ,-- сказала она, -- потому-то и хорошо, что вы сидите рядомъ со мной и желаете, ликуете и поете. Это передается мнѣ, и я радуюсь тому, что на свѣтѣ есть счастье, потому что вы вѣдь счастливы, Эразмъ Георгъ?

Георгъ испуганно подумалъ, не хотѣла ли она своимъ страннымъ удареніемъ на имени Эразмъ подчеркнуть его знаменіе: любимый. Но онъ былъ такъ жалокъ въ солдатской формѣ, что разсердился на себя за тщеславную мысль.

Подъ вечеръ начались танцы. Георгъ, въ качествѣ молодого воина, приглашалъ одну за другой дѣвицъ и дамъ, а Гиммельмейеръ прыгалъ, какъ паяцъ, и подъ конецъ одинъ сплясалъ тарантеллу, отъ которой неистово разлетались фалды его сюртука, и всѣ чуть не умерли со смѣха.

Бабетта не танцовала. Она печально смотрѣла на другихъ и съ спокойной улыбкой отказывалась, когда ее приглашали. Георгъ не смѣлъ подойти къ ней. Почему, онъ не зналъ самъ. Ему было страшно обвить рукой эту стройную дѣвичью тайну, слишкомъ возвышенную и слишкомъ изящную для него. Но ему было пріятно, что она отказываетъ и другимъ.

Пока Гиммельмейеръ разсказывалъ гостямъ, какъ научился этой тарантеллѣ отъ сантиментальной неаполитанской акушерки, Бабетта тихонько отошла къ розовому кусту, и Георгъ послѣдовалъ за нею.

-- Почему вы не танцуете, Бабетта?

-- Развѣ мнѣ можно?-- уныло сказала она.

-- Вы непремѣнно выздоровѣете. Вы уже и сейчасъ здоровы, только еще слабы и нуждаетесь въ бережномъ уходѣ.

-- Ахъ, если бы вы знали, какъ надоѣла мнѣ эта жизнь! Вѣчно ходить на цыпочкахъ, чтобы не разбудить врага. Иной разъ я съ радостью отдала бы нѣсколько лѣтъ за три мѣсяца, лишь бы пожить, какъ слѣдуетъ, отдавшись Вакху и Пану, какъ вы говорите.

-- Какъ, Бабетта, я не думалъ, что у васъ могутъ быть такія мысли! -- съ изумленіемъ воскликнулъ Георгъ.

-- Да, правда,-- должно быть, это отъ вина. У меня кружится голова. Я смотрѣла на васъ, когда вы танцовали, и у меня все вертится въ глазахъ. Вы очень любите танцовать?

-- Я больше люблю другое,-- смѣясь отвѣтилъ Георгъ.-- Но для чего же я молодъ и вдобавокъ солдатъ? Дамы и барышни хотятъ танцовать, и если я не доставлю имъ этого удовольствія, то я ужъ окончательно не буду ничего стоить въ обществѣ, которое и безъ того настолько выше меня.

-- Выше!-- воскликнула Бабетта, и прибавила тише и настойчиво:-- докажите же имъ, что вы выше ихъ всѣхъ.

Внесли большіе подносы съ наполненными стаканами вина, и Тавернари, замѣтившій отношеніе нѣкоторыхъ гостей къ Георгу, захотѣлъ устроить маленькій тріумфъ своему любимцу. Онъ приказалъ подать старинный венеціанскій кубокъ, вывезенный въ восемнадцатомъ вѣкѣ его прадѣдомъ изъ Венеціи, и, наполнивъ его до краевъ благороднѣйшимъ виномъ своихъ лозъ, торжественно поднялся. Гости, увидѣвъ драгоцѣнный кубокъ, смолкли. Въ старинныхъ семьяхъ сохранился еще обычай, по которому гость, выпившій по предложенію Хозяина изъ такого кубка, становился членомъ семьи и получалъ право во всякое время на пріютъ въ домѣ.

-- Господа,-- началъ Тавернари съ сдержаннымъ волненіемъ,-- сегодня одинъ изъ васъ шутя упрекнулъ славнаго юношу за то, что онъ не сумѣлъ добиться льготы перваго разряда. Такъ какъ вы, мои милые, старые друзья, могли заключить изъ этого, что я оказываю почетъ человѣку необразованному и душевно неразвитому, то я думаю, что доставлю удовольствіе и милому Эразму Георгу Боценгардту, который такъ скромненько сидитъ въ своемъ углу, и всѣмъ вамъ, если скажу, что среди всякихъ докторантовъ, магистрантовъ, даже учителей и сотенъ помазанниковъ всѣхъ тѣхъ наукъ и искусствъ, которыя можно выдолбить, встрѣчалъ не многихъ, которые такъ хорошо образовали бы свою душу, какъ мой юный другъ. Онъ не только начитанъ, полонъ стремленія къ знанію, но и сумѣлъ такъ гармонически сочетать въ себѣ все, чему научился у великихъ ушедшихъ, что я долженъ назвать его высокообразованнымъ человѣкомъ. Господа, никого на землѣ я не чту такъ высоко, какъ человѣка, личными усиліями создавшаго себя въ области духа, и не знаю никого счастливѣе его. Потому что то, что другомъ подается въ видѣ готовой мысли, заставляетъ его переживать великую радость открытія. Такой изслѣдователь невѣдомыхъ странъ продѣлываетъ въ себѣ всю исторію эволюціи человѣческой души. Я знаю это по себѣ, потому что, несмотря на хорошее происхожденіе, лучшему, что я знаю, я научился у формовщика гипса, гдѣ я, какъ любитель, копируя творенія Микель-Анджело, познакомился съ Данте и Леонардо-да-Винчи. Я умѣю цѣнить глубокое волненіе проникновеннаго познаванія. Это невыразимое счастье! Я не могу дать этому юношѣ докторскаго диплома, могу предложить ему только свой домъ и попросить его считать себя моимъ сыномъ, до тѣхъ поръ, пока онъ будетъ вѣренъ своимъ стремленіямъ. Если онъ гдѣ-нибудь совершитъ ошибку, въ моемъ домѣ онъ можетъ ее оплакать. Пусть онъ учится, въ моемъ домѣ покой облечетъ его, какъ пурпуръ короля. Пусть онъ осуществитъ то, что заложено въ немъ. Если онъ поднимется высоко -- я буду доволенъ, что домъ мой послужилъ ему ступенькой. А если онъ падетъ,-- все равно. Пусть только падаетъ съ высоты -- мой домъ поможетъ ему не разбиться при паденіи. Эти пожеланія написаны въ золотомъ, благословенномъ солнцемъ винѣ, искрящемся въ этомъ кубкѣ, и, по старинному штирскому обычаю нашему, я подношу его вамъ, мой милый другъ.

Кругомъ все были добрые люди; не всѣ изъ нихъ родились для проникновеннаго познаванія, но всѣ были добрые сосѣди; и они восторженно отозвались на рѣчь старика, потому что имъ нравился самый обычай.

Георгъ почтительно взялъ кубокъ обѣими руками и выпилъ его съ такимъ чувствомъ, какъ будто въ этомъ винѣ заключалась вся ласка, окружившая его въ этомъ домѣ. Онъ пилъ со всей жаждой вѣры, которой у него не было: вѣры въ себя и въ свое призваніе.

Крѣпкое вино разлилось по его жиламъ, проникло чуть не въ самыя кости. Кубокъ былъ пустъ, какъ ни великъ онъ казался по понятіямъ сдѣлавшихъ его итальянцевъ: для молодого нѣмца же онъ былъ лишь радостнымъ глоткомъ.

И, не подыскивая словъ, Георгъ тотчасъ же заговорилъ о томъ, чѣмъ было полно его сердце.

Хотя рѣчь Георга и показалась нѣкоторымъ мужчинамъ чуть-чуть высокопарной, она увлекла женщинъ и немногихъ мужчинъ, понявшихъ его мысль, а остальные присоединились къ нимъ, чтобы не нарушать общаго настроенія.

Георгъ оказался героемъ вечера, и, когда настало время расходиться, всѣ, не исключая и молодыхъ докторовъ, крѣпко жали ему руку.

-----

А дни стояли, полные сладкаго очарованія и нѣжной прелести. Даже тихая грусть, таившаяся въ ихъ блистающей краткости, потому что давно уже миновало лѣтнее солнцестояніе, и пшеничныя поля пестрѣли согнутыми фигурами жнецовъ, даже печальная серебристая дымка, обволакивавшая дали, звучали гармоніей.

И въ эти дни началась мистерія цикламеновъ, запечатлѣвшаяся въ сердцѣ юнаго мечтателя. Бабетта не хотѣла называть его Георгомъ, страдая въ своей гордости оттого, что этимъ именемъ называла его другая. Эразмъ -- звала она его, и однажды, показывая ему цикламены, съ улыбкой сказала:

-- Эти цвѣты имѣютъ для меня такое же значеніе, какъ для васъ болотные желтоглавы, которые носятъ ваше имя.

Ахъ, цикламены имѣли для Бабетты горестное значеніе. Потому что, когда во влажной прохладѣ лѣсовъ появляются эти альпійскія фіалки, съ липовыми грустно склоненными головками, тогда великія Панъ впервые хватается за сердце отъ горя и страха предстоящей разлуки.

Дѣвушка всегда носила эти цвѣты на груди и по утрамъ просила Георга:-- Эразмъ, принесите мнѣ цикламенъ. И ароматъ ихъ сдѣлался для молодого человѣка какъ бы символомъ меланхолической любви и глубокаго отреченія. Бабетта гуляла съ нимъ, всегда ласковая, привѣтливая, какъ будто довольная его присутствіемъ, но и только. Ея золотисто-каріе глаза смотрѣли серьезно, даже когда она на него взглядывала, и совершенно спокойно. Самое большее, ему удавалось добиться слабой улыбки, въ которой всегда сквозила словно недовѣрчивость.

Даже когда наступилъ печальный сентябрьскій день, послѣдній для Георга на этихъ благородныхъ холмахъ, и въ который онъ рѣшилъ сказать ей, что долго и тяжко будетъ тосковать о ней, онъ рѣшился только, молча, лежа возлѣ нея на травѣ, цѣловать ея прекрасныя, блѣдныя руки. Она не отнимала ихъ, но не произнесла ни слова и казалась серьезной, спокойной и невозмутимой.

-- Прощайте, Эразмъ,-- сказала она, въ послѣдній разъ, пожавъ ему руку, и онъ не зналъ, жалѣетъ ли она о томъ, что онъ уѣзжаетъ.

Когда же онъ уѣхалъ, въ усадьбѣ словно погасли пѣніе, надежды, и юность, и въ долгіе вечера дрожащіе звуки стараго рояля звенѣли одиноко, безъ влюбленнаго голоса скрипки Георга.

Всѣмъ недоставало бѣлокураго юноши, но никто не зналъ, что тосковала о немъ и Бабетта.

Она ходила по дорогамъ, по которымъ гуляла съ нимъ, повторяла про себя то, что онъ говорилъ ей, а на холмѣ, гдѣ росло столько тмина, что весь онъ гудѣлъ отъ шмелей, ложилась на горячую отъ солнца траву, вытягивала блѣдную руку и думала о томъ, какъ но ней скользили его губы, безмолвно твердя то, что онъ не смѣлъ выговорить вслухъ. Но когда она взглядывала на домикъ виноградарей, откуда уже уѣхала Дортья, въ сердце ея вонзалось жало, и она говорила:-- Послѣ той! И гнала изъ мыслей тихаго, робкаго влюбленнаго, радостно смѣющагося юношу, съ страннымъ честолюбіемъ желавшаго стать человѣкомъ, не связывая себя опредѣленной профессіей.