Гора поднималась из лесов тремя вершинами. На ближней, самой крутой вершине, виднелись черные столбообразные скалы сплошного магнита.
По склону горы лес повырублен и стоят избы мастеровых людей. Отдельно, за бревенчатым забором, длинные и приземистые казармы каторжников. Крестьян к горе еще не приписали, и жилье имеет вид военного поселка. Ни женщин, ни детей не видно.
Караульный в армяке и с палашом указал Егору на избу, сказав: «Контора». Егор слез с телеги. В задымленной, с затоптанным полом конторе застал он надзирателя работ Андреянова. Надзиратель так свирепо орал на двух вольных рудокопов, что Егору подумалось: «Каково-то он с каторжными говорит?»
Ждать долго Егор не стал, осмотрелся и положил перед надзирателем свою бумагу.
— От Конторы горных дел. Проверить, как руда складывается. — Сказал негромко, с весом, самому понравилось.
Надзиратель смерил его недобрым взглядом и, должно быть, решил: не велика шишка. Пальцем отодвинул бумажку, не читая.
— Не отвертитесь деньгами! — продолжал он кричать на рудокопов. — Деньги само собой. Три кайла, им цена грош, а ежели к этим в руки попали? А? За такую пропажу плетей вам до сытости.
С каел на какую-то кожу для насосов перешел, будто бы кем-то истраченную на подметки. Егор наливался злостью: чуял, — нарочно над ним измываются, нарочно не замечают.
Еще дор о гой, от подводчиков, наслушался Егор про самодурство надзирателя. Зверь, не человек. На Благодати он полный хозяин, — захочет, со света сживет. Рабочих при постройке плотины загонял в ледяную воду, не снимая цепей; кого сшибет струя — плыть не может, цепью за коряги зацепляется, тонет. Кормит народ гнильем, да и то впроголодь. Больных лечить не приказывает: сами-де отлежатся, а нет, так туда и дорога. Вот у такого-то ирода под властью и Андрей Дробинин, человек справедливый и добрый, ни за что на каторгу угодивший.
Егор с ненавистью глядел на бычьи глаза надзирателя. И сорвался неожиданно для себя.
Схватил бумагу со стола, сунул за пазуху.
— Так не допускаешь к проверке, эй ты? — крикнул звонко, с дрожью. — Ино я так главному командиру и доложу.
Надзиратель опешил — на один только миг, но этого было достаточно, все заметили. Рудокопы переглянулись. Мальчишка-писарь подскочил в углу.
— А ты кто? Куда тебя допустишь? — попробовал Андреянов напуститься на Егора. — Какие такие у тебя права-бумаги?
— Показывал уж я тебе, — еще напористее отвечал Егор. — Время у меня не даровое.
И еще что-то накричал. Дело было не в словах, — Андреянов и не слушал, тоже орал навстречу, — а кто больше дерзости в крике окажет.
Надзиратель вдруг поднялся с лавки и велел рудокопам итти за ним. От дверей вполоборота кинул писаренку: «Разбери, чего там у него». То есть, вышло, будто он и рук марать не хочет о такую мелочь, — подчиненному передает. А всё-таки сбежал с поля сражения. Победа досталась Егору.
Писаренок выглянул за двери, обождал и, ухмыляясь, сказал Егору:
— Я тебя признал, Сунгуров.
Егор присмотрелся, — нет, незнакомый.
— В арифметической школе вместе были, — подсказал писаренок. — Я-то недолго пробыл: непонятный к обученью оказался. Меня в Контору денежных дел отдали, подкладчиком полушек был на монетном дворе. А здесь я с весны.
— Помню теперь.
— Ловко ты его, хи-хи! Покажи бумагу… Так, «ученик рудознатного дела»… Чин-то у тебя не ахти. Ничего, всё форменно, допустит. Сейчас я сбегаю покажу ему. Только теперь гляди, Сунгуров, у бережно ходи: камешек бы на тебя с горы не упал.
— Тут обвалы, что ли, бывают?
— Хи-хи! У нас бывает. Всяко бывает. Он сам-то боится, как бы его кто из-за куста не хватил. Слышал ты: лютовал, что три кайла украдены? Боится, не на его ли голову каторжные припасают.
Писаренок убежал. Егор остался один, его еще трясло после схватки с Андреяновым. Может, напортил себе много, но удержаться было нельзя. Как же с Андреем повидаться? Да еще чтобы один на один. Ни до чего не додумался. Вернулся писаренок. Он привел с собой одного из рудокопов.
— Вот Гаврилыч покажет, что надо. Ночевать, Сунгуров, сюда же приходи. Приезжие все у надзирателя стают или у целовальника. Ну, а тебе, хи-хи! После крику податься, кроме конторы, некуда. Я здесь же сплю.
Рудокоп Гаврилыч снял войлочную шляпу, повертел в руках и опять надел. У него борода была под масть шляпе: желтая и плотно скатанная, как войлок.
— Можно показать, можно, — сказал он нерешительно, не зная, как держаться с приезжим. — Как я здешний бергал,[27] могу всё показать.
— Всего мне не надо, дядя. Только покажи, как руду разбираете. Ну, идем.
Рудокоп шагал за Егором и говорил:
— Известно, как разбираем. Есть руда красная и есть руда синяя. Теперь еще оспенная пошла.
Поднялись на разработки, шли между валами руды. Зеленое лесное море раскинулось вдаль, сколько хватал глаз. Леса дикие, вогульские. Заблудиться в таких — никогда не выйдешь.
— Не оступитесь: шурф, — предупредил Гаврилыч.
Под ногами чернела ничем не огражденная дыра в землю. Воротка над ней не было, — значит, в шурфе не работают. Егор столкнул ногой камешек. Удар послышался скоро, в неглубокую воду.
— Мне и в шурфы надо будет спуститься, — сказал Егор.
— Тогда придется прихватить одного либо двух мужиков из ссыльных.
— Верно! Конечно! — У Егора блеснули глаза. — Одного довольно. Да возьми такого, чтоб в рудах понимал. Есть такие?
— Что ему понимать? Он у воротка стоять будет, его дело — бадью спустить да поднять.
— Бадью ты спустишь. А он со мной в забой пойдет.
— Нешто тогда Глухого взять, старика? Не знаю, где он робит сегодня.
— Поскорей иди.
— Сразу сейчас и на шурфы?
— Ну да. — Егору стало всё равно, раз какой-то Глухой, а не Дробинин.
— Так идите тропой, это по пути. А я здесь поднимусь и приведу.
Бергал полез прямиком на скалы. Руками подтягивался к кустам, короткие ноги, мягко замотанные в тряпье, ловко задирал к выступам и расщелинам.
— Гаврилыч! — закричал Егор, когда бергал уже почти поднялся к верхней площадке. — Двоих приведи, двоих!
И показал два пальца. Гаврилыч мотнул головой, — «слышу», дескать, — и скрылся за скалой. Егор пошел по безлюдной тропе. Тропа забирала вверх и привела Егора к шурфам. Вереница каторжников катала тачки, груженные рудой. На куче камней сидел караульный с ружьем.
— Эй, что за человек? — окликнул караульный.
— Из Конторы горных дел.
Караульный еще что-то спросил. Егор не ответил. Подходил бергал с двумя каторжниками и конвойным. Егор жадно вглядывался: кого ведет? — и сердце его заколотилось: он узнал Андрея. Как переменился Андрей! Надломила и его каторга. Даже ростом ровно бы меньше стал. Широкие плечи опустились вниз, борода поседела. И взгляд тот же, как у всех здесь, — безрадостный, безнадежный. Егора он не узнал и не взглянул почти.
На вороток стали конвойный и второй каторжник. Чтобы не подавать голоса, Егор движением руки указал Дробинину спускаться. Тот привычно спустил ноги в шурф, нащупал край бадьи и взялся за веревку. Вороток заскрипел.
Бергал, высекавший за камнем огонь на трут, тихонько сказал Егору:
— Осторожней с ним, с Глухим-то: злобный человек, опасный.
— Который Глухой? — удивился Егор.
Бергал помахал дымящим трутом в воздухе и им же показал в глубину шурфа. Зажег ямную лампаду и подал Егору.
— Там орт есть. Давно не чищенный, как бы порода не обвалилась, — добавил он, когда Егор поставил ноги на бадью.
«Орт — это ладно, — подумал Егор. Орт — боковой ход, в нем можно и спрятаться и поговорить с Андреем. Сам-то шурф не глубок, со дна всё слышно».
Бадья мягко опустилась на мокрый песок, направляемая рукой Дробинина. Не теряя времени, Егор полез в узкий орт. «Айда за мной!» — кинул он Дробинину. В конце тупика повернулся, сел на корточки и поднял лампаду между собой и Дробининым.
— Андрей Трифоныч, это я, — сказал улыбаясь.
Дробинин стоял на коленях. Хотел поднять руку — цепь не пустила ее выше груди. Собрал вместе густые пучки бровей и недоверчиво глядел в глаза Егору. Потом пучки раздвинулись — узнал.
— Лиза как? — первое, что спросил Дробинин.
— Жива и здорова, — заторопился Егор. — У нас она. Андрей Трифоныч, я к тебе вот с чем. В Лизином сарафане золото нашлось. Ты об нем знал?
Дробинин молчал. Егор поставил лампаду и принялся развязывать свой поясок:
— Одну крупиночку я с собой захватил, в пояске зашита. Погляди, пожалуйста.
— Не надо. Не доставай. Я знаю.
— Это заморское золото, Андрей Трифоныч, или здешнее?
— Заморское.
— А! — Егор вздохнул. — Я думал, не русское ли.
— Заморское, — повторил Дробинин. — И не спрашивай ты меня больше о нем. Злой крушец. Не в пору ты его сюда принес. А как в крепость вернешься, всё золото кинь в реку и не поминай о нем. Слышишь? А то горя не оберешься.
Андрей оборвал разговор о золоте и стал расспрашивать о Лизе. Ответы Егора успокоили его, лицо каторжника поласковело.
— Спасибо тебе, спасибо, — сказал он. — Знал бы ты, как успокоил меня, какой камень отвалил с сердца! Завтра было бы поздно. Скажу тебе всё: ночью я бегу. Четверо нас изладилось к побегу…
Больше он не успел рассказать, заскрипел вороток: обеспокоенный Гаврилыч спускался в шурф. Егор спохватился: под землей без каелка нечего было делать столько времени.
Тем же порядком побывал Егор с Дробининым во втором шурфе. Там узнал подробнее о плане побега. Ночью будут выломаны два бревна в палисаде у каторжных казарм. Для этого принесены и припрятаны во дворе кайла. Бежать придется сначала в кандалах и только в лесу — на камне или между теми же кайлами — можно будет разбить цепи. Если бы раздобыть напильник да надпилить железа заранее, бежать было бы много способнее. Но напильника нет, с воли никто не помогает.
— Попробую найти напильник, — пообещал Егор. — В кузницу зайду. Как вот передать его тебе?
— Любому каторжнику отдашь, до нас дойдет.
Егору так легко удалось в первый же час по приезде встретиться и поговорить с Андреем, что ему теперь всё казалось просто. Он отпустил каторжных с конвоиром и хотел избавиться от бергала. Но услужливый Гаврилыч не уходил. Может быть, было на то распоряжение надзирателя работ, может быть, от усердия, только он до самого вечера всюду сопровождал приезжего.
Кузниц на гор е было три. В две из них Егор заходил. Напильников на виду не было, придумать заделье, чтобы порыться в ломе, сразу не удалось.
Наступил вечер. Каторжных свели в казармы. Слышна была перекличка и молитва, потом всё смолкло. Егор сидел на завалинке у конторы до темноты. Писаренок варил кашу на очаге, донимал Егора расспросами о жизни в крепости.
«Не заморское, — упорно думал Егор. — Андрей говорить не хочет, а здесь золото найдено. Уйдет теперь Андрей в бега, на много лет уйдет. Кто-нибудь отыщет золото. Мосолов — ловкач, вот кто отыщет».
— Хочешь вина? — спросил писаренок. Принес берестяной бурачок, открыл — запахло сивухой. Егора затошнило, отказался. Писаренок пил вино один, заедал кашей. Трещала лучина в светце Егор достал соленую рыбу, подорожники свои, но есть не мог. И тут пожалел, что ничего съестного не передал Андрею. Можно было бы в шурфе. Как бы ему сгодилось.
Писаренок захмелел, стал плаксиво выговаривать Егору, что он знаться не хочет, лез в ссору. Егор выглянул на улицу — уже совсем темно. Лег на лавку, считал минуты. Писаренок затеял курение, долго набивал трубку. Должно быть, табак был ненастоящий, очень смрадный.
— Когда ты спать будешь! — прикрикнул Егор.
Писаренок поспешно угомонился. Потушил лучину, улегся, но очень долго икал.
Егор лежал с открытыми глазами и слушал тишину за стеной. Он ждал выстрелов, криков. Но побег каторжники могли и отложить — до завтра, чтобы он раздобыл им напильник. Или так ловко ушли, что до утра караул не хватится. Вот бы это всего лучше. Егор не заметил, как уснул, и не заметил, что проснулся, — лишь удивился, что писаренок стоит над ним и больно бьет в бок.
— Что надо?
— Тревога же! Вставай! Слышь? Во, во!
Выстрел! Егора так и подкинуло на лавке. Вот оно!.. Сел было — и сейчас же опять лег.
— Скорей, Сунгуров! Это побег, не иначе.
— Я приезжий, — ответил Егор, отворачиваясь.
— «При-езжий»!.. Нечего тут разбирать. В облаву всем надо. Ну, скорей, скорей!
— И мест здешних не знаю. С первого обрыва сковырнусь.
Писаренок нехорошо выругался и убежал. Тогда Егор обулся и вышел за порог. Зубы у него стучали.
Выстрелов больше не было. Беспорядочные тревожные крики тоже утихли — вместо них послышались короткие оклики: «Гляди!.. Поглядывай!» Оклики переливались и всё удалялись по одной линии — облава тронулась в лес.
Ночь была еще в начале, темь непроглядная. Егор вернулся в контору и лег.
Через час примчался писаренок.
— Поймали! Ведут! — крикнул он.
— Всех четверых? — спросил Егор.
— А кто их знает, сколько бежало! Двоих поймали. У одного нога сломана, а другой ему помогал, обоих и сохватали. Близко вовсе. — Опять сбегал куда-то и вернулся хныча: — Теперь я и карауль! Полночи по лесу мотался, а полночи опять не спать. Не надо было на глаза лезть.
Он натягивал в темноте полушубок и ругал Егора лентяем и барином.
— Кого караулить будешь?
— Бегляков, вот кого… Их в баню посадили покамест.
Облава, оказывается, не кончилась. Свободных караульщиков не было, и писаренку велели до утра не отлучаться от бани.
— Вот тебя бы и поставить, — хныкал он. — Лежебока! Ездят тут дрыхнуть.
Егор зевнул протяжно. Сказал будто нехотя:
— Я не отпираюсь. Караулить так караулить. Ты один там?
— О чем и речь-то! — обрадовался писаренок. — Одному, поди-ка, боязно.
— Так пошли вместе. — Егор вскочил, засунул в карман рыбу и хлеб.
Баня была близко. Низкая дверь подперта колом. Писаренок пощупал кол, успокоился.
— Они связанные. Никуда не денутся. Давай поляжем здесь.
— Иди-ко ты в контору спать. Я и один не боюсь, а ты столько уж намучился.
— А мне ничего не будет?
— Сменишь меня перед утром.
— Ладно. — Писаренка уговаривать не пришлось.
Оставшись один, Егор прислушался, выбил тряпичную затычку в оконце и позвал:
— Эй, кто крещеный, отзовись!
Торопливый шопот ответил сразу, будто ждал.
— А ты кто будешь?
«Это не Андрей», — понял Егор.
— Дробинин ушел?
— Здесь он, рядом лежит.
Егор вышиб кол и открыл дверь — она громко заскрипела. Пахн у ло холодным угаром и перепревшими вениками.
Нагнувшись вошел в баню:
— Андрей Трифоныч! Я тебя развяжу, беги скорей.
Андрей шевельнулся и застонал:
— Невмочь мне — нога. Отпусти Марко, Егор. Отпусти. Он за меня попал.
Медлить было нельзя. Егор распутал веревки на невидимом Марко.
— Прощай, Андрей, — сказал Марко, поднимаясь. — Может, и не увидимся. Забьет тебя, пожалуй, Андреянов. Прощай и ты, добрый человек.
— Торопись, Марко, Скоро месяц взойдет.
— Возьми вот. — Егор нащупал в темноте руку Марко и вложил рыбу и хлеб.
— Вот то дело! А догнать меня не догонят, только бы размяться после веревок. Не скороход я, что ли?
И Марко исчез.
— Что делать, Андрей Трифоныч? — угрюмо спросил Егор.
— Ослабь веревки немного, — режут. Ногу, ногу не задевай. Подвинь к окошку. Там что шуршит, веники? Подложи под ногу мне. Под голову шапку дай!.. Так. Теперь уходи, дверь припри, поговорить через окошко можно.
Егор выполнил всё. Пристроился снаружи у оконца.
— Облавы не слыхать? — спросил Дробинин.
— Нету. Может, ты пить хочешь, Андрей Трифоныч?
— Ничего не хочу.
— Не мог я напильника достать. Прости.
— Что там! Не судьба, значит.
Помолчали.
— Кто такой Марко, Андрей Трифоныч?
— Беглый, из государственных крестьян. Верно бает — скороход. Он когда-то царским скороходом служил. Надежный мужик. Мог уйти свободно — меня не бросил, прятать стал.
— Как бы тебя вызволить?
— Ежели нога поправится, всё равно уйду. А ты Лизу не оставь, первое.
— Уж будь спокоен.
После нового молчания Егор тихо сказал:
— Про золото я тебе сегодня… Я думал, ежели твоя находка, так тебя с каторги можно добыть, за Горную контору взять. А оно вправду заморское?
Андрей застонал, и вдруг Егор услышал горячий шопот:
— Ну, парень, запомни: не я первый про эту заразу помянул. Горе, горе!.. Проклятое золото, исчах я от него. Думаешь, сегодня ушел бы, так куда? — опять его искать. Сказать уж тебе всё? Не покаешься ли?
— Говори.
— Не будешь меня клясть потом?
— Говори.
— В демидовской вотчине есть золото. Песошное.
— Я знаю. У Черноисточинска. Ты тогда следил.
— Да. То место, черноисточинское, уже оставлено, завалено. Демидовы в другом роются. Заставы крепкие, не подойти. Я всё пытал сам на новом месте найти — никак! Те крупиночки, в сарафане зашитые, не я добыл. Один кержак принес. Он в скиты пробирался и подглядел случаем. Святость свою оставил, года два, как волк, крутился около демидовских тайных работ. Последний раз ко мне приходил, говорит: почти всё вызнал. На дерне-де моют. Ведь зернышко малое — как его разглядишь в песке? Моют, говорит. И оставил мне, что добыл. Слышишь? — сам добыл, на новом вовсе месте. Еще раз пошел — и угодил Демидовым в лапы. Убили его. На ту осень я ладил на поиск, да с Юлой случай вышел, взяли меня.
— Юла не знал про золото? Что он за человек?
— А, ни с чем пирог — этот Юла! Откуда ему знать? Простой разбойник.
— Андрей Трифоныч, что же ты в Главное заводов правление не заявил о золоте? Самому бы Татищеву.
— А что как и Татищев куплен Демидовыми? Может, он раньше меня узнал про золото, да молчит. Тогда что? Раздавят, как муху. Да пока сам не нашел, и доносить нечего.
— Татищев-то в злобе с Демидовым. Он бы их покрывать не стал.
— Ладно. И так я прикидывал. Голову ведь прожгло от дум, на все лады поворачивал. И всё неславно получается. Пойдет дело приказным да комиссарам, они наживутся знатно, хоромы поставят каменные. Демидовы от всего отопрутся, задарят. А я, как сижу в железах, так и останусь. Найти надо наперво место, чтоб явное золото, а тогда и кричать «слово и дело».
— Буду искать, Андрей Трифоныч.
Дробинин тяжело вздохнул:
— К тому я и вел. Ищи, сынок. Может, ты счастливей меня. Слыхал ты про озеро Бездонное?
— Нет.
— Кержак тот говорил: у озера Бездонного. Может статься, он сам его окрестил. Я тоже не знаю такого. Но только что в демидовских лесах. Еще вот: искать надо по ручьям, по крутым логам, в песках.
— Чш-ш!.. Идут.
— Для Лизы, Егор… — успел шепнуть рудоискатель.
Низко по небу уже катился щербатый месяц. Видно стало далеко, и Егор заметил, что от конторы идет человек.
— Кто там? — строго окликнул Егор, когда человек подошел ближе.
— Да я это, — ответил голос писаренка. — Не спишь?
— Поспал уж. А ты что рано сменяешь?
— Не спится вовсе, — вдруг Андреянов вернется, а я в конторе. Попадет.
— Еще как! Смотри не заикайся, что караул мне передавал.
— Сам знаю.
Писаренок проверил дверь, кол и лег у самой стенки, запахнувшись полушубком. Егор подождал немного, потрогал его рукой — писаренок сладко спал. Тогда Егор ушел в контору.
Утром был переполох. Напуганный писаренок божился, что и на минуту не отходил от баньки. А так как его перед утром сменили еще двое караульщиков, вернувшихся с облавы, то разобрать, чья вина, было мудрено. Андреянов, впрочем, долгого следствия и не вел, не в его это было обычае. Нрав у него волчий: что в челюстях сжал — не выпустит, но коли промахнулся, не смог взять зубом — и не глядит.
Егор наскоро закончил дело с разбором руд и выехал в Екатеринбург.