Егор бродил по лесу близ озера Малый Шарташ. Не руду искал, а ягоду княженику. Правда, для княженики время еще раннее: недели через две — вот ее пора, но Егор верил в удачу. Лето такое хорошее, теплое. Дожди перепадают больше грозовые, самые благодатные. Травы нынче такие густые, земляники — красным-красно: крупная земляника да пахучая. Черника и та раньше времени налилась. Для всякой ягоды лето нынче удачное. Неужто не найдет он спелой княженики хоть немного?
Зачем понадобилась молодому рудоискателю эта алая ягода? Дело не совсем простое. Случай такой вышел. На плотине в городе, не думая, не гадая, подслушал Егор один спор. Впереди него шагал учитель латинского класса Кирьяк Кондратович — верзила, ботаник и стихотворец. С Кондратовичем были дочь его, дочь заводчика Осокина и она, Янина. У всех пуки цветов: возвращались из леса. Спор между ними шел об ягоде княженике. Дочь Осокина говорила, что есть такая ягода, и описывала ее: похожа на малину, тоже сложена из малых шариков, цветом пунцовая, а дух — сравнить не и чем. Остальные смеялись и утверждали, что нет такой ягоды, что княженика только в сказках растет, как и молодильные яблоки.
Как хотелось Егору вмешаться в спор и сказать, что есть такая ягода, — в народе ее чаще называют векошьей малиной.[26] Редкая, правда, но Егор ее почти каждое лето находит. Она по сухим болотам растет, на кочках. Так и не собрался с духом заговорить, а тут и плотине конец, и Кондратович с девушками свернули направо, к командирским домам.
Вот и загорелось Егору — принести пучок спелой княженики, завтра же принести! И показать… показать, ну, Кондратовичу: всем же известно, что он составляет гербариум, ищет всякие редкие травы. Вот потому Егор бродил сегодня по лесу; продирался через осинник, такой густой и перепутанный, что под ним не жила трава; переходил зыблющиеся под ногами болота, по которым росли карликовые березки — вышиной до колена и с зубчатыми листочками с грошик величиной. Выходил на голубые от незабудок лужайки. Искал сухие, прогретые солнцем кочкарники.
На первом же таком кочкарнике увидел княженику — да только без ягод, с цветами. Цветы у княженики мелкие розовые и торчат вверх, а ягода всегда свисает с кочки на тонком стебельке или лежит на мху.
По тому, как молодо цвела княженика, Егор понял, что ягод еще не найти. Но из упрямства ли, или с отчаяния — исходил за день все болота, какие знал. Ни ягодки, как назло.
Нарвал пук княженичной зелени с цветами, поносил и бросил: увяли розовые лепестки, обвисли — никакого вида.
Прибрел домой печальный, усталый. Во дворе мать покрикивала на корову. Звонко била в подойник молочная струя.
В избе Лиза мыла стол — чистоту наводить ее дело, это она любит. Мочалкой терла доски и поливала из глиняной кружки.
— Кузя был, — сказала она сразу. — Еще придет.
— Лизавета! — ахнул Егор и повел носом. — Чем пахнет, Лиза?
— Узнал, узнал! Ее Кузя принес.
— Нет, верно?
— Векошья малина. Я всю съела, тебе не оставила.
— Вот ты какая!
Сел на лавку, потер ноги. Зря ходил. Кабы знать, дождался бы сегодня Кузи, — вот тебе и княженика. И так рано! Ну, Кузя, леший! Ему закажи, — он, пожалуй, зимой ягоды найдет.
— Он еще птицу принес. Застреленную.
— Вот ты какая Лиза, — повторил Егор, нисколько не сердясь. — Ягоды съела и птицу тоже съела, не оставила мне!
— Птицу я не ела.
Маремьяна вошла с подойником, пожаловалась, что с коровой не справиться. Должно быть, ее зверь напугал: прибежала без пастуха, неспокойная, и сбоку царапина — во какая! Хоть бы Кузя помог, застрелил зверя.
Когда Егор съел утиную похлебку, Лиза сняла с полки зеленый лопух и показала: на лопухе пригоршня алых ягод — княженика.
— Вот тебе! — положила лопух на стол и захохотала.
Егор с удивлением глядел на ягоды: какие спелые! Взять да унести — туда, Кондратовичу… Но гордость восстала: не сам нашел. Чужими ягодами хвастаться — это не дело.
— И не обманула, — сказал Лизе. — Я чуял, что еще осталось. Нос-то у меня есть.
Съел ягоду. Сейчас же взял вторую.
— Ешь, Лиза. Скорее ешь. Мама, хочешь векошьей малины?
— Кузя уже меня потчевал. Я ведь вкусу в ней не вижу. Только что диковинка, ребячья забава.
Опустевший лист Лиза поднесла к носу.
— Па-ахнет! — протянула она.
— Брось. — Егор нахмурился. — А что, Кузи нет, мама?
— Да он в Арамиль ушел. Давно.
— Лизавета напутала: говорит, еще придет.
— Завтра придет. Она ведь не знает, — вчера ли, завтра ли. А Кузя зверей привез, сдал, теперь он далеко собирается: за Верхотурье. Тоже зверей живьем ловить. Такое у него новое занятие.
Маремьяна уселась вязать чулок. Позвякивали спицы, крутился по полу клубок шерсти. Лиза взяла ведра, коромысло, ушла по воду. Издалека, — может быть, из ссыльной слободки на том берегу пруда, — донеслось эхо непонятной песни. Смутно было на душе у Егора:
— Мама, спой песню.
— Выдумал. — Маремьяна засмущалась. — Когда я пела?
— А про яблонь. Я помню.
— Про яблонь? Верно, есть такая песня. — Маремьяна вздохнула. — Сколько лет уж прошло! И слова-то забыла. Про яблонь?.. Старая это песня, нездешняя. Слезная такая.
— Спой.
Маремьяна не ответила. Но спины в ее руках, помедлив, стали позвякивать в лад — песня приближалась.
Песня началась протяжным стоном: О-ой!.. И дальше слова складывались в горькую женскую жалобу:
О-ой, яблонь моя, яблонь,
Ты кудрявая моя!
Я садила тебя — надсадила себя,
Поливала, укрывала,
От мороза берегла.
Я на яблоньке цветиков не видывала,
Сахарного яблочка не кушивала.
Про яблоню — только для начала, пока не выговаривается главное. Опять тихий стон, и дальше про дочку, про любимую дочку, отданную в чужой богатый дом. Дочка забыла свою мать:
О-ой, дочка моя, ты любимая!
Я родила тебя — смертный час приняла.
Воскормила, воспоила —
В чужи люди отдала.
Хорошо под песню думается о своем. Отлетает всё ненужное, неясное. Если бы песней думать о всяком деле, вот бы ладно было.
Я по бархату хожу, чисто серебро ношу,
А на белую парчу и глядеть не хочу…
Это уж дочь откликнулась. О своем богатстве поет она. Почему же так печально поет? Бархат, парча, — а горе такое же, как в голосе матери. Но дальше приходят слова о пьяном, неласковом муже, о поперешной свекрови, — нет счастья, тоскует дочь, одно горе у нее с матерью. Слезами кончается песня:
Через золото, мамонька, слезы текут,
Через чистое серебро катятся.
Егор поморгал — ресницы стали мокрыми. Очень жалостная песня. И почему всегда в песнях о том поют, чего в жизни нет? Яблони не растут здесь. Никогда не приходилось видеть, как они цветут. Бархат… у Лизы вон один сарафан, и тот мать едва починила… Парча… Золото… И золота нет. И серебра.
Тут вдруг озарило его. Совсем неожиданно вошло в голову такое, что дыханье остановилось. Егор так и застыл, согнувшись, с полуоткрытым ртом — не спугнуть бы! Золото! Лизино золото! А что если оно здешнее, уральское?..
Может ли быть?.. Ну да, непременно так. И Егор сам, своими глазами видел, как добывают его из земли. Вспомнился склон ложк а, покрытый кустарником. Вечерняя тень накосо подымалась по склону. И голубой столб дыму от костра, и жеребенок валялся в траве, и люди, тайные демидовские работники, кидали лопатами речной песок в ящики из новых белых досок…
Это было у Черноисточинского завода, в горах. Егор тогда бежал из Тагила. Встретился с Андреем Дробининым. А тот высматривал эти тайные работы, ему ничего не объяснил, И высмотрел, наверно. Так вот откуда золотые зернышки в Лизином сарафане. Русское золото! Может, Андрей еще в другом месте нашел? К демидовским селениям подходить опасно. А Дробинин рудоискатель знатный. Как ему тогда лялинский кержак кланялся: «Научи, Андрей Трифоныч! Ты такое слово знаешь, что тебе руды открываются». Но что же он не объявил Конторе горных дел? Непонятно. Поговорить бы с ним. А заморского золота Андрею взять негде, уж это верно.
Все думы пролетели в голове Егора потоком. Он выпрямился, перевел дух. Как раньше не догадался? Песня помогла, — смешно. Нетерпение овладело им. Действовать надо. Сколько времени зря потеряно! Золото!.. Это получше всякой медной руды.
— Мама, ты Лизавете не сказывала про находку, про ладанку?
— Ничего не сказывала. Незачем ей и знать.
— Мне бы еще надо поглядеть на те зернышки.
Маремьяна отложила вязанье, достала из сундука коробочку, из коробочки узелок:
— Тогда мы расшивали, один кусочек, видно, отскочил на пол. Лиза же потом, как мела, нашла, мне отдала. Ничего она не знает, думала, — ты обронил, твое.
Золотинка была с полгорошины, крупнее тех, что остались в ладанке. Егор теперь совсем по-другому разглядывал золото. Может быть, с этой желтой капельки начинается его судьба. Если нашлась щепотка золотинок, найдется и много. Русское золото! Искать надо, искать.
В уши Егорушке засвистел ветер. Озера, синие горы, лесные тропы замерешились, проплыли перед глазами. Писчиком стал, засиделся в канцелярии, — разве что путного найдешь, сидя на месте? На поиск, скорее на поиск! А то — княженика… Что там княженика? Ребячество пустое!
* * *
На другой день Егор корпел в конторе над списками минералов коллекции. Было душно. Воспаленное солнце остановилось против распахнутых окон. Вдалеке погрохатывало.
За соседним столом старик-канцелярист резал на ломтики свежий огурец, собирался полдничать. От огурца пахло рекой и утром. Егор отложил перо.
— Гороблагодатское дело мне надо, Алексей Василич, — сказал он старику.
Тот показал ножом:
— Вот оно, как раз подшиваю.
— Знаю, что подшиваете. Я его с утра жду. Пока полдничаете, я посмотрю.
— Ну, тогда и дошьешь за меня.
— Извольте, Алексей Василич, дошью.
В «деле» торчало шило и болталась игла на суровой нитке. Наскоро, не дочитывая строки, Егор просматривал рапорты и доношения. «О гнилости муки» — рапорт надзирателя работ Андреянова. И резолюция: «Мешать с годной. Леонтей Угримов». Майор Угримов остался сейчас заместителем всего высшего начальства в крепости. «Ведомость о множестве и доброте руд в горе Благодать». Вот в ведомости надо поискать!..
«Гора сия отыскана ясашным новокрещеным вогуличем Степаном Чумпиным в 1735 году в мае, от Екатерин-Бурхского заводу 181 верста…»
Где-то теперь Чумпин? Совсем пропал человек с тех пор, как награду получил. Дальше: «… Избы строены для скорости из самосушного лесу…» Не то. Наконец среди не подшитых еще бумажек нашел одну годную: надзиратель работ жалуется, что добываемые руды по качеству разные, а складывать приходится без разбора, вместе, нет знающего рудоведца. Резолюция: «Ждать из похода пробирера Юдина».
Егор снял с нитки бумажку и кинулся к дверям. «Я к Угримову!» — крикнул канцеляристу с порога.
Вернулся через полчаса, взмокший, запыхавшийся, но радостный:
— Еду на Благодать! Дня на три. Там с рудой чего-то неладно. Разборы перепутали. Подорожную мне уже пишут.
Канцелярист со скрипом проткнул пачку бумаг:
— А подшить хотел за меня?
— Простите уж, Алексей Василич. Торопно очень. И еще одно просить хочу…
— Постой, бумажку ты утащил, Сунгуров. Где она?
— Осталась у майора. Вы сами уж возьмите. Вот что, Алексей Василич: перебелите за меня списки минералов. Они готовы, только по азбуке проверить и переписать.
— Вон чего захотел! Тьфу, тьфу! Я тебе кто, ясашный сдался?
— Так не сам я выдумал. Майор Угримов велел.
— Мм-м… майор. С того и начинал бы. Кажи списки, а то убежишь, не растолковавши, потом разбирайся.
— Я до «иже» сделал. На «иже» нету названий, кроме известняка. Вы с него и начинайте, Алексей Василич. А потом «како»: каменная кудель, камень наждак, кварц, кровавик…
— Погоди, постой, камень наждак куда? На «како» или на «наш»?
— Да хоть на «кы», хоть на «ны» — всё одно.
— Гусь ты, Сунгуров, погляжу я на тебя. Как это всё одно? На всякое дело своя инструкция есть.
Старик забрал списки и глядел их по очереди, водя бумагу перед самым носом. Вернул Егора еще раз, уже с порога:
— Это что за минерал? Тоже перебелять?
Егор глянул, багрово покраснел и вырвал лист. На нем десятки раз на разные манеры было выведено слово: «Янина».
— Это не надо, — пробормотал Егор.
— Знаю я оный яхонт, довольно знаю, — захихикал канцелярист. — Тут геодезисты молодые сидели, так другого разговору у них не было — всё о премиер-майорской дочке.
На улице хлестал дождь. Гром перекатывался над крепостью из края в край. Водяные струи били с шипеньем о камни, разлетались в пыль. Две красивые радуги выгнулись одна над другой. Гроза была мимолетная, вдали уже голубело небо.
Егор постоял минуту в сенях Главного правления, среди кучеров и просителей, потом решительно протолкался к дверям и выскочил под прохладные струи. Сразу вымок до нитки. Крикнул под гром что-то веселое и ему самому неслышное и припустил бегом по пустынной улице.