Не очень еще было поздно, когда Степан проснулся на своем клоповнике. Проснувшись, вскочил Степан, зевотой перекосился и руки вверх потянул -- воздуха загреб.
Потом окно отворил, да так и растаял в душистой теплоте, хлынувшей с воли.
От окна -- рукой подать -- начинался скат, росли там желтые акации, шиповник в розовых венчиках, сирень. Млела вся эта благодать от тихого солнышка и под его лучами бледность ложилась на желтые и розовые цветы. Вспомнилась Степану темная ночь, закрыл он глаза и сердце затукало радостью.
Надел Степан старый парусиновый картуз, вышел из дома и побрел по скату к реке -- искупаться задумал.
Река прекрасная лежала в кудрявой своей накидке. Ольха, лозняк, ветлы кругом реку обступили. За рекой же -- привольная картина. Другой-то берег отлог, на версты -- простор, приречные, на заливной земле, огороды, потравы, -- жирел здесь, породу выращивал белоозерковский скот. А дальше -- начесами золотыми хлеба, зеленые овсы, пестрый клевер, а над хлебами и проселками -- голубое небо.
Раздел Степан худущее свое тело, зябко тронул воду, окунулся пару разов и зубами заляскал.
-- Кусается, едри его в корень.
Оделся Степан и полез в гору. От свежей воды прояснилась голова и, с душевной радостью вспомнив о Груне, задумался потом Степан о своих делах.
"Злыдни чертовы, -- думалось Степану, -- выкопали столб в Архиповке. Д-да! малая штука этот дикт, а другому хуже петли. Ну, ничего, зароем поглубже, авось не докопаются. В шишки изобьюсь, а свое дело обделаю".
И опять думалось Степану:
"Володька Жмакин подивится: в Алчевской-то волости, как столб поставили, втрое подписка поднялась. Н-да! К осени такие ягодки соберем, разлюли-малина... В спо-ор ро-ко-вой мы вступи-и-ли с врагами, тем-ные силы нас зло-обно гнетут... А поп-то, вот ехидна, позавидовал, -иконостасы, мол, свои обставляете, плакаты на щитах развесили, хорошего дожжа на вашу галлерею... Вот тебе и галлерея... Религия -- опиум для народа. Тебе ли, живоглоту, лягве немудрой, с товарищем Лениным тягаться. Провоняли вы... на всю Россию смердит от вас... Старо ваше дело".
Корил Степан попа без особой злобы, но и без смеха.
Остановился передохнуть под затерянной березой, на которой скворешница торчала, к реке лицом оборотился и смотрит на заречный простор. А в голове не смолкает:
"Доконаем вас диктами... Трубой дикты затрубят, громом загремят, барабанами рассыплются... Это еще кто посмеется и кому от смеха станется... Эх, сердце бы стиснуть, столько в нем злобы за свою жизнь... Придет время...".
-- Степа, Степан Иваныч!
Степан вздрогнул и закрутился слепым глазом. Спускаясь со ската, к нему бежала Груня. Вид у нее был бледный, белокурые волосы разлохматились, голубая кофта перекосилась как-то и на всем лице -- испуг.
-- Что это с тобой, Груня? -- тревожно спросил Степан, шагая ей навстречу и вперед протягивая руки.
-- Беда мне, Степа, -- отвечает Груня, а сама дрожит без меры, -- и зачем все это было!
Степан усадил Груню на землю около елейного шиповника и обласкал сначала.
-- Я тебе защита, Груня... не сомневайся и не горюй... обидели тебя, што-ли?
Груня посмотрела на Степана круглыми, залитыми слезой глазами и, вздохнув, сказала:
-- Видели нас вчера, Степа, как мы на скате сидели... все видели...
-- Кто видел-то?
-- Да есть тут один, сторожем в монастыре был... самый доносчик.
-- Ну, и что же?
-- Встретился он мне сейчас на дворе, намек сделал. К нам он шел, думаю, что теперь матери рассказал. Вот я и убегла сюда.
-- Как же по-твоему быть, Груня? -- спросил Степан.
-- Разве-ж я знаю, как!..
-- А по мне так: плюнь ты на все и пойдем сегодня со мной в город.
И помолчав, добавил:
-- Что нам люди, мы друг друга любим, мир-то вон он какой, распрекрасный... да в городе и люди другие, они тебя полюбят.
Груня припала головой к руке, загоревала и ответила:
-- Не могу я этого, Степа!
-- Почему это не можешь?
-- Не могу против матери пойти.
-- Нельзя так рассуждать, Груня. Ведь мать-то человек же, -- поздно ли, рано ли, все равно придется своим путем итти. Вон советские законы с восемнадцати лет полные права дают.
Груня робко усмехнулась.
-- Зачем, Степан, о законах толковать.
Степан ничего не ответил; понимал он, что вся сила в его руках и все одно поддастся ему Груня. И Груня тоже понимала -- не из робких она была -- не уйти ей от своего! И все же -- от большого, знать, ума -- не поддавалась она; знала за человеком силу и не хотела от нее беречься.
Помолчали оба, и тогда Степан сказал:
-- Я, Груня, на своем фундаменте крепок, пойду-коли -- с матерью твоей говорить.
Замоталась Груня, а потом взглянула на Степана просто и глубоко так, и сказала:
-- Ну, что-ж, пойди...
-- Ты-то со мной пойдешь?
-- Ну, а как же!
Разгладила Груня волосы, косу поправила, обняла Степана за шею, ничуть не улыбнулась и так, со строгим ликом, поцеловала его в губы. Поглядел Степан на опаленное солнцем ее лицо, на робкие руки, на строгую осанку -- и так отпечаталось в сердце у него: будто это и не Груня, белица бывшая из Белых Озерок, а сама его судьба, родной его дом, от которого сколь далеко ни иди, а его голоса все до сердца доходить будут.
Меж тем, день все больше входил в свои права. Жарко делалось на скате, из-за реки, с луговых просторов ветерком едва-едва помахивало. По Востре, там, где был брод, без спеха подвигалось стадо.
Степан взял Груню за руку и пошел с ней по скату.
Когда подходили к дому, где жила Грунина мать, сердце было упало у Степана и скушно ему стало -- чего нужно человеку, лезет он в драку, орет, поспешает, а жизнь все свою изнанку выворачивает. В ту минуту не хотелось даже Степану глядеть на Груню. Но уж голова владела им, не сердце легковерное.
Как вошли Степан с Груней в дом, мать Грунина, тоже Аграфена -- по отчеству Никитична -- у печи управлялась.
Повернулась она к дверям, и глаза у ней потемнели.
-- Здравствуйте, мамаша! -- почтительно, но в полный голос сказал Степан.
-- Не зови загодя мамашей, -- строго ответила Аграфена Никитична, -- рано еще тебе меня мамашей титловать.
-- Прошу в том прощения, -- нахмурился Степан, -- только у меня до вас разговор есть сурьезный; хочу, чтобы выслушали.
-- Ну, что ж, садись, коли так.
-- Разговор о дочери вашей. Полюбилась она мне и хочу я с ней в брак вступить. Она на мою любовь согласна, но вашим изволением живет, оттуда и вопрос к вам.
Аграфена Никитична заждалась своей речи, но заговорила спокойно:
-- Полагаю, что и вашей милости моего изволения послушать не лишнее дело. И на первое скажу, -- хоть прямая речь не о том, -- женатый вы будто человек?
-- Женатый, это да, -- мотнул головой Степан, -- только разойтись я задумал со своей женой.
Аграфена Никитична из-под гладких волос туго так смотрит на Степана.
-- А дозвольте мне знать, какого вы бракосочетания с вашей супругой -- церковного или по советской бумаге?
-- Церковного мы бракосочетания, -- не робея, ответил Степан.
Аграфена Никитична головой покивала.
-- А теперь позвольте узнать, по чьему благоволению разойтись вы желаете?
Степан бровями вскинул.
-- Теперь уже мне дозвольте спросить, мамаша, тобишь, Аграфена Никитична, как по-вашему, -- можно человеком неверующим быть, да вдруг уверовать?
-- Савла вспомни, обращенного в Павла...
-- Помню, помню, -- ответил Степан и заморгал часто, -- так вот, Аграфена Никитична, не всякое благословение навек, -- бывает также, верит человек, да разуверится.
Аграфена Никитична брови скрестила и на стул села:
-- Так-так... так-так... Я ведь спросила только, -- учить же вас не буду, дело это касается вашей личности. Теперь же разговор о другом поведем -- о дочери моей, и прямо я скажу вам: отдать дочь мне не придется, я за нее обет перед богом дала. Род же наш старый купецкий, и слово у нас твердое, и вер мы не меняем.
Аграфена Никитична платком наплечным гуще укуталась и прямо на Степана смотрит.
-- Так... -- промолвил Степан и глаз на вербу в угол уставил, -- так... только ведь Груня любит меня.
-- Грунино слово последнее... да я так думаю, моя-то дочь от моего слова не отступит.
Поднял Степан широкое свое око и головой медленно потряс:
-- А ну, как отступила уж?!
Аграфена Никитична встала со стула, выпрямилась:
-- Как, то-есть, отступила? Вы о чем это?!
-- О том вот, о чем вы думаете, -- тяжко ответил Степан.
У Аграфены Никитичны глаза помутились, но силу она сохранила, руки через платок протянула и крикнула, поверх Степана глядя:
-- Уйди вон отсюда!
Степан неспешно поднялся и взглянул на Груню.
Она сидела, опустив глаза, и плечами вздрагивала. Горько было на Груню смотреть Степану. Но от этих плечей ее таким теплом на него пахнуло, светлотой такой, -- не выдержал он и попрощался:
-- Прощай, Груня.
Груня громко заплакала. Аграфена же Никитична брови словно тиски свела и, не слушая дочернего плача, смотрела под ноги Степану, пока он не скрылся.