Настала ночь.
Она настала для Сеньки внезапно, сразу, среди бела дня, как только захлопнулась дверь карцера. Сенька очутился в непроницаемом, холодном мраке.
Он беспомощно опустился на пол, гладкий и тоже холодный, и впал не то в забытье, не то в тяжелую дремоту.
Казалось ему, что он видел дурной и страшный сон, и до того представлялось невероятным и ужасным все то, что произошло, что даже боль в груди и ноющие, избитые спина и плечи не могли его заставить поверить в действительность пережитого.
Долго сидел так Сенька, тупо-равнодушно, застывший, погруженный в болезненную дремоту, не думая, не соображая и только смутно чувствуя, что у него болят и тело и душа.
Постепенно он пришел в себя, почувствовал, что озяб, и поднялся с полу. Широко раскрыл он глаза, стараясь хоть что-нибудь разглядеть, но ничего не было видно. Он сделал несколько шагов и вплотную подошел к стене, такой же холодной и такой же гладкой, как и пол. Проводя рукой по стене, он пошел дальше, уперся в угол и обошел так все четыре стены маленькой квадратной каморки. Потолок, -- он чувствовал, -- уходит далеко в высоту, и, должно быть, он такой же гладкий и холодный, и Сеньке казалось, что с него несет на него холодом, а мрак вверху точно еще гуще и скрывает в себе что-то нечеловечески-ужасное, чудовищное и злобное.
Сердце у Сеньки забилось, и капельки холодного пота выступили на внезапно остывшем, какую-нибудь минуту тому назад разгоряченном, лбу и на стучавших висках. Инстинктивно он закрыл глаза и несколько минут стоял неподвижный, подавленный, в предвкушении какого-то неведомого, надвигающегося на него ужаса, и почему-то, пока он стоял так, ничего не видя и только испытывая чувство непобедимого, беспричинного страха, слух его обострился до чрезвычайности, и все шумы и шорохи, казалось, не могли укрыться от него. Кто-то прошел у него над головою, должно быть, в верхнем этаже, и он сосчитал шаги и отметил их характерные особенности. Где-то очень далеко долго звенел, надрываясь, всхлипывая, плача и заливаясь, колокольчик. Кто это звонил и зачем? Или это только показалось ему и звенит у него в ушах?
Потом все стихло, и напрасно Сенька вопрошал тишину.
Все точно умерло.
Сенька опять открыл глаза и опять обошел вокруг своей тюрьмы. Теперь он понял, зачем он это делает. Он искал постели, скамейки, стула, табуретки, чего-нибудь, где бы можно было притулиться и отдохнуть. Но все было пусто, и Сеньке стало понятно, что за чудовище угнетало его в этом холодном мраке.
Это была пустота. Ничто.
Тогда Сенька перестал бояться. Он почувствовал себя опять смелым и мужественным. Теперь сердце его забилось уже не от страха. Оно рвалось на волю, и Сенька решил не сдаваться и во что бы то ни стало отвоевать свободу. Он нашел дверь карцера и поискал на ней замка или ручки. Но она была вся гладкая, и, когда он постучал в нее, она издала глухой, недобрый звук.
-- Французский замок, -- решил Сенька.
Он между прочим считал себя знатоком и в замках. Это соображение практического и делового характера вызвало в Сеньке целый ряд новых представлений и отвлекло от тяжелой действительности.
Ясно, как Божий день, что надо бежать отсюда. А вот как? Этого сразу не выдумаешь. Дело это надо хорошо обмозговать. Торопиться с этим нечего. Поспешишь -- людей насмешишь. Хуже всего то, что с голыми руками не много сделаешь. Будь у него "фомка" (лом) или хоть "перышко" (ножик), он бы живо с замком справился. А вот нет их.
Сенька с головой ушел в изыскания способов к своему освобождению. Он опять уселся на пол. Но теперь он уже не думал ни о темноте, ни о холоде, ни об одиночестве. Даже о боли он позабыл.
Сенька был крепок и вынослив и умел не считаться с физическими страданиями там, где нужно было здраво и трезво обсудить положение. Выбраться ему отсюда самому, без посторонней помощи невозможно, -- это он понял. Значит, нужно ждать, когда его выпустят. Ведь должны же они его выпустить. Только вот когда? День и ночь наверное продержат. А может, два дня или три. Неужели целую неделю? Не может этого быть.
Нет, его скоро выпустят. Ну, сегодня никто не придет, а завтра уж наверное кто-нибудь заглянет.
Вот тут-то он их и разыграет. Такой казанской сиротой прикинется, что всех их проведет. А как выпустят его, там уж видно будет, что дальше делать.
Эти размышления значительно успокоили Сеньку. Теперь он совсем не боялся. Только очень ныло и болело тело, и такую усталость чувствовал он, что хотелось лечь, закутаться и заснуть.
А на полу было жестко и холодно и, как ни пробовал Сенька улечься, все было больно и неловко.
Долго ворочался он с боку на бок, не находя себе места. Время тянулось убийственно долго, и Сеньке казалось, что уж прошел день, и уж прошла ночь, и что вот-вот подойдут к двери и отворят ее.
Но за дверью все было тихо. О Сеньке точно забыли.
И когда наконец действительно настала ночь, и все здание убежища погрузилось в мертвое безмолвие, измученный, избитый Сенька ощутил эту страшную, сонную ночную тишину и снова почувствовал себя заброшенным, несчастным, заживо-похороненным.
Он с трудом поднялся с полу. Затекшие ноги едва слушались его. Дотащился до двери и изо всей силы ударил в нее кулаком. Очень больно ушиб руку, и боль отозвалась в плече и в боку. А дверь откликнулась как-то угрюмо и глухо.
Сенька приник к ней головой и раздирающим голосом, что было мочи, закричал:
-- Дяденька! Дяденька, простите меня!
Откликнулись холодные каменные стены:
-- Тра-та-та! Тра-та-та! Тра-та-та-та!
Точно стая невидимых птиц вдруг снялась с места и захлопала крыльями.
И снова все умерло.
Сенька прижался к двери лбом и, собрав все свои силы, крикнул еще громче:
-- Дяденька! Дяденька, выпустите меня!
Снова затрепетали и забились крылья невидимых птиц, и все смолкло.
Отчаянье овладело Сенькой. Он забыл про свои планы и расчеты, он утратил всякую способность быть благоразумным и терпеливым. Он чувствовал невыносимую боль в груди, в спине, в боках, ныли плечи, ныли руки и ноги, точно раскаленным железным обручем была скована голова, и, когда он ударился ею в дверь, звук показался гулким и могучим, а голове не стало больней.
Тогда он уперся руками в дверь и стал биться в нее лбом. И при каждом ударе он кричал, как ему казалось, что было силы, разрывая себе грудь от боли:
-- Дяденька, простите! Дяденька, выпустите!
Но уж не хлопали больше, взлетая, птицы, и, безучастные, безмолвно стояли каменные стены, и в мертвом молчании глухо билась в дверь детская голова, и думая, что кричит во весь голос, шептал заплетающимся языком, задыхаясь и изнемогая, Сенька:
-- Дяденька, простите! Дяденька, выпустите!