IV

Сенька попробовал приподнять голову, но она была так тяжела, что сама тотчас же опустилась на прежнее место.

Он открыл глаза и удивился: должно быть, он все это видит во сне. Только сон теперь не страшный, а хороший, и лежать Сеньке тепло и мягко. Жаль только, что очень горят спина и плечи, и если это во сне, то уж лучше бы проснуться. Сенька сделал усилие, повернулся на другой бок и обвел робким взглядом комнату.

Нет, он не спит.

Куда же это он попал?

Комната просторная, высокая, стены выкрашены голубой краской. Большие окна до половины закрыты белыми, как снег, занавесками, по стенам стоят кровати, застланные чистыми, белыми одеялами, с мягкими, белыми подушками. И все кровати пустые, только на одной лежит Сенька один-одинехонький. Солнце двумя светлыми полосами ложится на ярко-блестящий пол.

Взглянул на него Сенька и все вспомнил. Все с мельчайшими подробностями, необычайно живо и выпукло встало перед ним.

Когда это было? Вчера? Третьего дня?

Сенька решил, что вчера. Так свежо еще было воспоминание о побоях, и так ощутительно напоминала о них тупая боль во всем теле.

-- Больница это, -- догадался Сенька. -- Вот оно что выходит. Молодчага ребята! Ловко, значит, отколошматили. Катай, валяй, жарь вовсю -- семерым одного не жалко.

Сенька закрыл глаза от утомления, но продолжал думать.

"Какая же это больница? Должно быть, не городская. В городской крестный в белой горячке лежал, Сенька навещать его хаживал. Там были палаты большущие, больных было столько, что коек не хватало. Такой красивой чистоты не было, и дух был тяжелый".

В коридоре послышались чьи-то шаги.

Сенька насторожился. А когда дверь к нему растворилась, он уголком глаза посмотрел, кто вошел. И увидел Андрея Ивановича в черном сюртуке и еще какого-то господина в белом халате.

Сенька плотно закрыл глаза, уткнулся головой в подушку и притворился спящим.

Тот, что был в белом халате, положил ему руку на бок и сказал:

-- Теперь будет поправляться. Утром температура была нормальная.

-- И великолепно, -- сказал Андрей Иванович. -- А вы еще меня пугали. Здоровенный мальчишка. А хуже всего то, что молоды вы, опыта нет. И не женаты. Будь у вас жена, она бы вас живо научила практическому смыслу и из такой квартиры, как ваша, не захотела бы выехать.

-- Ну, уж это не ваше дело, -- сказал доктор. -- Я только вижу, что служить при таких условиях не могу.

-- Ну, вот видите, -- сказал Андрей Иванович, -- какой вы неуживчивый человек. Не знаю, что с вами сделалось. Первое время вы были куда сговорчивее.

-- Да поймите, что я тогда не знал еще ничего! -- воскликнул доктор.

-- Так и продолжайте так же, -- сказал Андрей Иванович. -- Не знайте ничего. Подадут вам рапортичку -- подпишите, не читая. Больше от вас ничего не требуется. А зачем же ссориться. Подрывать учреждение, набрасывать тень на общество.

Доктор ничего не ответил, повернулся и пошел к двери, но Андрей Иванович догнал его и сказал:

-- Пожалуйста, этот разговор между нами. Не будем ссориться. Мы еще потом поговорим. Может быть, вы зайдете ко мне вечерком побеседовать?

-- Вряд ли зайду, -- отозвался доктор.

Андрей Иванович вышел первый, а доктор прошелся несколько раз по палате, ероша волосы, потом вздохнул, присел на кровать к Сеньке и задумался.

Сенька с любопытством стал наблюдать за ним.

Доктор был еще очень молодой человек с круглым, добродушным, немножко бабьим лицом. У него были большие, голубые, грустные глаза. И в пушистых белокурых усах его пряталась какая-то грустная усмешка.

"Хороший человек!" -- решил про себя Сенька и, позабыв, что он должен спать, уже не стесняясь стал смотреть на доктора.

Тот вдруг поймал на себе его взгляд, но не удивился, а ласково спросил:

-- Проснулся, приятель?

-- Дяденька, -- сказал Сенька, -- не ндравится здесь мне очень. В больнице-то хорошо, а как выпишут, поди, опять бить станут. Возьмите вы меня, дяденька, как уходить будете.

-- Тс! -- сказал доктор. -- Мы с тобой об этом после поговорим. Тебе еще поправляться нужно. Ты мне лучше вот что скажи, есть хочется?

-- Страсть! -- сказал Сенька.

-- Ну, вот и отлично. Ты курицу любишь? Я тебе курицу выпишу.

-- Ну ее, -- возразил Сенька, -- зачем курицу, -- баловство это! Щей бы горячих хорошо.

-- Щей нельзя, -- сказал доктор. -- Хочешь котлет?

-- Да ладно, -- ответил Сенька, -- давай, что хочешь. Я, брат, за пятерых съем.

-- Молоко любишь? -- спросил доктор.

-- Ну его, -- пренебрежительно отказался Сенька, -- я забыл, когда и пил его. Что я грудняк, что ли? Водки бы хорошо выпить и растереться бы ею тоже хорошо. От ломоты помогает.

-- Вина велю дать, -- сказал доктор, -- и чаю с вареньем.

-- Спасибо! -- поблагодарил Сенька. -- Ты-то добрый! Вот как-то потом жить будет? Главное то, что оставаться-то я тут не хочу. Не по карахтеру мне. Обращение строгое, кругом чистота, мужики здоровы драться, а уж старший этот совсем разбойник. Не согласен я с ними жить.

-- Об этом теперь не думай, -- сказал доктор. -- Ты выздоравливай, поправляйся, а там поговорим.

-- Да ты что думаешь? -- вскричал Сенька. -- Я и сейчас здоров, ей-богу. Здорово отдули, это правда. И память поотшибло, а только теперь я сразу на ноги стать могу.

И Сенька живо сбросил с себя одеяло и уже стоял перед доктором в длинной больничной рубахе на коврике у постели.

-- Ложись, ложись! -- приказал доктор. -- Чем дольше пролежишь, тем лучше.

-- Ничего, -- сказал Сенька, -- надоело уж лежать-то. Говорю тебе, здоров я совсем. Эка невидаль, что отдули. Не на таковского напали. Сами с усами. А вот как поем, так я тебе двух уложу.

-- Ну, хорошо, хорошо! -- сказал доктор, укладывая Сеньку и поправляя на нем одеяло. -- Я уж и так вижу, что ты молодец, а все-таки надо, как следует, выздороветь.

-- Как бы на волю отсюда выписаться, -- сказал Сенька, -- хорошо бы было. Так ведь нет, не пустят черти.

-- Не думай об этом, -- сказал доктор. -- Там видно будет. Все устроится. У тебя отец есть?

-- Ишь, чего захотел, -- сказал Сенька, -- и не знал я никогда такого!

-- А мать? -- спросил доктор.

-- Была мать. У всякого человека мать должна быть. А только что померла давно, не помню я ее. Я, брат, давно сам по себе. Как себя помню, все сам про себя промышляю.

-- Ну, хорошо, -- сказал доктор, -- мы с тобой что-нибудь придумаем, а пока ты обещай мне быть послушным, исполнять все, что тебе приказано. И из больницы выходить не торопись.

-- Да уж ладно, -- ответил Сенька. -- Не дурак тоже, понимаю. Тут-то мне хорошо. Ишь, какую хоромину отвели. Что твой барин. И чего это, дяденька, тут все эти постели пустые стоят? Вон в городской так этого не бывает. Чать, не одного меня и других тоже тут бьют.

-- Это заразная палата, -- сказал доктор, -- только для заразных больных. На случай, если в убежище будет корь или скарлатина, или другая какая заразная болезнь.

-- Слышал, -- сказал Сенька, -- понимаю. Ишь, хитрые черти. Изобьют человека, только что душу не вытрясут, да сюда и запрячут -- заразный, мол чтоб все было шито и крыто.

-- Молчи! -- сказал доктор. -- Не надо так много разговаривать.

-- Я только спросить, дяденька, хотел, -- продолжал Сенька. -- А в других-то палатах есть больные?

-- Есть, -- сказал доктор. -- Всегда есть.

-- Тоже, чай, битые все?

-- Ну, вот! -- засмеялся доктор. -- Разные больные есть.

-- Много?

-- Да немало.

-- Чем же хворают?

-- Какой ты любопытный, братец. Есть чесоточные. У иных парши. У девочки одной ногтоеда.

-- И девчонки есть? -- удивился Сенька.

-- Да. Убежище ведь для мальчиков и девочек.

-- Здорово! -- сказал Сенька. -- Девчонкам этого боя ни за что не выдержать, голову отрубить дам.

-- Что это ты! -- остановил его доктор. -- Ты уж, кажется, вообразил, что тут только и делают, что бьют.

-- Да уж сделай милость! Ежели они свежего человека, за которым и вины никакой нет, в кулаки приняли, так уж по своим-то, надо полагать, только печка не ходила. И девчонки! Ах ты, Господи Боже мой! Вот влопались-то, сердешные!

И на лице Сеньки изобразилась такая жалость, так грустно и серьезно он качал головой, что доктор попробовал утешить его.

-- Девочки отдельно от мальчиков, -- сказал он. -- У них не надзиратели, а няньки, и у них есть своя начальница, а Андрей Иванович считается только главным директором.

-- Ну, и выходит один черт, -- сказал Сенька. -- Девчонкам не в пример хуже, это я понимаю. Потому такое уж их женское дело. Потому, во-первых, силы настоящей нет, -- сдачи не даст, а второе -- женский пол.

Сенька щелкнул языком.

-- Что ты хочешь этим сказать? -- спросил доктор.

-- Сам понимай! -- каким-то грубым, не детским голосом отрезал Сенька и при этом сумел в свои слова вложить такое выражение, что доктор с изумлением поглядел на него.

Мало того, он почувствовал смущение перед этим тщедушным, шустрым, не по-детски рассуждающим и поступающим мальчишкой, и почему-то припомнилась ему история, разыгравшаяся недавно на половине девочек, подробности которой ему так и не удалось узнать, но с результатом которой он сам лично ознакомился в воспитательном доме, где вместе с другими докторами в продолжение трех дней он наблюдал новорожденного ребенка, получившего прозвание "тысячного", так как он весил только тысячу граммов, и умершего на четвертые сутки.

-- Ну, довольно, -- сказал он, -- я пойду в другие палаты, а ты помни, что мне обещал.

-- Ничего я тебе не обещал! -- отозвался Сенька. -- А вот сейчас, коли хочешь, пообещаю: до первого тычка буду тише воды, ниже травы. Слово мое твердо.

-- Ладно! -- ответил доктор и протянул Сеньке руку.

Тот с серьезным видом и горячо пожал ее и сказал:

-- Вот как ты мне по душе пришелся, что диву даюсь. Я, брат, человека насквозь вижу. Давай, побратаемся.

-- Как это? -- с живейшим интересом осведомился доктор.

-- А нет ничего проще. Ты мне свой крест отдай, а я тебе свой. Обнимемся да поцелуемся -- и будем мы хрестовые братья.

-- Да у меня нет креста, -- сказал доктор.

На лице Сеньки изобразилось изумление и грусть. Он задумался.

-- Плохо твое дело, паря, -- сказал он наконец.

-- А что ж такое? -- спросил доктор.

-- А то, что в любое время вскочит к тебе на загорбки черт, и повезешь его.

-- А если не повезу? -- возразил доктор.

-- Врешь, повезешь! Без креста, брат, не отвертишься. А ты вот что, крест себе беспременно купи, а еще того лучше, -- найди какого-нибудь душевного человека, старика или старуху, у которых лишний крест есть. Пущай тебя благословит. Вот тогда мы с тобой и побратаемся.

-- Хорошо, -- сказал доктор.

А Сенька, оставшись один, долго глядел на дверь, за которой скрылся доктор, и многие разнообразные мысли проплывали у него в голове. И когда с подносом в руках, в белой куртке, вошел лазаретный служитель, он пристально взглянул на него и в упор спросил:

-- А есть на тебе крест?

-- Известно, есть, -- угрюмо ответил тот и строго прибавил: -- А ты, смотри, не дерзничай. Ишь, какой прокурат явился. Не успел отваляться, опять, видно, за прежнее принимаешься.

Сенька не стал отвечать, привлеченный вкусным запахом. Сел на кровать и жадным взором стал следить за предметами, которые расставлял служитель перед ним на столе. Кусок курицы с рисом и котлета на раскаленной тарелке были так аппетитны, что у него потекли слюнки, и он не обратил внимания на стакан нагретого красного вина.

-- Все мне? -- спросил он, принимаясь за еду.

-- Ешь! -- ответил служитель. -- Небось, на воле такой еды не видывал.

-- А если еще спрошу? -- сказал Сенька.

-- И еще подадим. Нам как велено, так и делаем.

-- Важно! -- сказал Сенька. -- Я все съем до зернышка и еще попрошу. Хорошо кормят тут у вас, только порядку нет никакого. Который день я тут лежу. Иной раз проснешься, так и сосет, так есть хочется, -- хоть бы хлеба кусок у кровати на стол положили. Окромя клюквенного кваса -- ничего. А уж как кормить начнете, два обеда сразу даете. Чудно!

-- Дурак ты, -- сказал служитель, -- на все положенное время есть. Ежели бы ты проснулся в такое время, когда обед, тебя накормили бы. Это раз. А второе -- тоже тампературу понимать надо. Без тампературы невозможно.

-- А кто она такая? -- спросил Сенька, с полным ртом.

-- Ничего-то ты не понимаешь, -- ответил служитель. -- Вот погоди, выздоровеешь, учиться начнешь -- все понимать будешь. А теперь с тобою говорить не стоит. Принести еще?

-- Неси! -- приказал Сенька и жадно прильнул к стакану с теплым вином.

-- Дрянь у вас вино! -- сказал он служителю, когда тот вернулся со второй порцией. -- Ничего не забирает, так, вода крашеная.

-- Туда же! -- сказал служитель. -- Нешто в твои годы о вине рассуждают? Ты даже, как и пахнет-то оно, не должон знать в твои-то годы.

-- Поучи! -- крикнул Сенька.

Щеки у него порозовели, и глаза заблестели. Он живо подъел и вторую порцию.

И когда служитель стал собирать тарелки, он вдруг захохотал и сказал:

-- Эге, дядя! А ведь ты меня бил. Ей-ей, бил! Я узнал тебя.

-- Известно, бил, -- отозвался служитель. -- Тебя, брат, не один я бил, больно прыток.

И, собрав тарелки, он двинулся к двери.

Сенька весело крикнул ему вслед:

-- За мной, дядя, считай! С процентами! Рассчитаемся.

Стало вдруг необыкновенно весело.

Солнечные полосы побледнели по полу, и вся комната не то что потемнела, а как будто посинела.

Сеньке было тепло, и ощущение покоя и неги разливалось по всему его организму. Боль утихла, голова была легка, хотелось смеяться, петь, и живо припомнился осипший граммофон в знакомой чайной. Вот бы его теперь сюда.

Сенька широко раскрыл рот, забрал воздуху и залился песней.

Без меня меня женили,

Я на ярмарке был...

Вошел служитель, неся поднос со стаканом и блюдечком варенья, и прикрикнул на Сеньку:

-- Молчи! Чего орешь? Кабак тут тебе, что ли? Безобразник! Право, безобразник. Ведь уж отлупсовали, что Сидорову козу, так, видно, мало, еще захотелось.

-- А что я сделал? -- задорно крикнул Сенька.

-- Молчи, говорят. Тишину нарушаешь. У нас тут тишина, порядок. Разложить тебя да выдрать.

Сенька сверкнул глазами, но ничего не сказал.

Оп принялся за чай с вареньем, а про себя думал:

"А покажу я вам Кузькину мать".

И неясные планы, еще не облекшиеся во что-нибудь определенное, но уже злорадные, подмывающие, заставлявшие Сеньку то сердито хмуриться, то нагло улыбаться, роились в его голове, пока наконец не утомили его.

Вошла женская фигура в белом фартуке и в белом чепце, поправила подушку под головой Сеньки, сунула ему под мышку стеклянную трубку, от холодного прикосновения которой к горячему телу его всего передернуло, подняла шторы...

Сенька стал засыпать, но он еще видел, как отворилась дверь, как заглянула в нее голова Андрея Ивановича. Сенька, как мог далеко, высунул ему язык, потом съежился и сполз под одеяло.

Сестра наклонилась к нему, вынула градусник, что-то черкнула карандашом на длинном листке на столике у кровати, и тотчас же голос Андрея Ивановича спросил (глаза у Сеньки уже закрылись, и он не различал предметов, но еще слышал):

-- Ну, что? Как температура?

-- Почти нормальная, -- ответила сестра.

-- Не заметно ни у кого еще заболеваний?

-- Скарлатины? -- спросила сестра. -- Слава Богу, нет. Это единичный случай.

Сенька сделал усилие над собой и крикнул:

-- Врите больше! Пересчитали ребра человеку да на скарлатину и сваливаете.

Но не крик это был, а сонное бормотанье.

И уже совсем засыпая, смутно уловил Сенька вопрос Андрея Ивановича:

-- Что это он бредит?

Это были последние слова, коснувшиеся сознания Сеньки, и все окуталось каким-то теплым, ласкающим и приятным, сумраком.

Среди глубокой ночной тишины Сенька проснулся от осторожного тихого шороха. Кто-то шарил у него по постели.

Сенька из-под полуприкрытых век, при свете единственной матовой электрической лампочки, увидел маленькую, худенькую, востроносую девочку.

Что это была девочка, он догадался по двум длинным и жидким косичкам, которые висели у нее по плечам. Она была босиком и в точно такой же холщовой длинной рубахе с рукавами, какая была и на Сеньке.

На мгновение у него явилась мысль, что это -- видение, но девочка села к нему на кровать, низко склонилась к нему и прошептала:

-- Не пугайся, дело до тебя есть. Я тут через коридор лежу. Ночь теперь. Все спят. Некому "трёкаться" (хватиться). Мальчишки наши к тебе послали.

Сенька приглядывался к ней пристально и любопытно.

Маленькое, испитое личико было запечатлено какой-то большой, недетской заботой, и в черных, глубоко ушедших внутрь, пугливых и сердитых, глазах читалось большое, недетское горе.

Сенька не знал, что ей сказать, но, когда вгляделся в эти глаза, почувствовал жуткость и жалость к своей гостье, и с языка его слетел вопрос:

-- Били тебя?

Девочка повела худенькими острыми плечиками.

-- Была печаль! -- сказала она. -- Я ведь давно приютская. С трех лет по приютам, а здесь всего два года. Два года на воле была. В мастерскую меня тогда отдали, а я и убежала.

Она тихонько засмеялась, и от смеха ее Сеньке стало грустно.

-- Поймали тебя? -- спросил он.

-- Была нужда.

-- Что ж делала на воле? Стреляла, небось (просила милостыню)?

-- Стреляла сначала. А после по ширме ходила (воровала по карманам).

-- А сюда как попала?

-- А дух (городовой) сховал нас всех, меня из части с дубаком (дворником) в комитет возили, а потом сюда.

-- Что ж не ушла отсюда-то?

-- Уходили мы в прошлом году. Пяток нас бежать сговорилось. Да все и сгорели (пойманы были): слягнул один (пожаловался начальству). А теперь уж и бежать не хочу. Порченая я. Внутри у меня болит.

-- Плохо тебе тут? -- спросил Сенька.

Девочка опять засмеялась тихим и длинным смехом.

-- Мне-то хорошо, -- ответила она, -- у меня, брат, сарга (деньги) всегда водится, а на сарёнку-то (мелочь) я и смотреть не хочу.

-- Откуда это? -- недоверчиво произнес Сенька.

-- Дурак! -- пренебрежительно отозвалась девочка. -- Известно, не с гитарой хожу (не краду со взломом).

И вдруг, еще ниже наклонившись к Сеньке, она зашептала:

-- Я тут никого не боюсь. Андрейка у меня дыхнуть не смеет.

-- Кто это? -- спросил Сенька.

-- Да директор наш, что пороть-то тебя приказал.

-- Ну? -- недоумевал Сенька.

-- Так вот и говорю, что не смеет он слова поперек сказать.

-- Врешь? -- недоверчиво протянул Сенька.

-- Врешь, может, ты, а не я. А теперь падучая со мной. А только после того осмелела я, никакого страху не осталось во мне. Всех их в Сибири я сгноить могу. И Андрейку и ведьму нашу.

-- А ведьма кто? -- уже с любопытством спросил Сенька.

-- Начальница наша. Всем им от меня нагореть может.

-- Марушничаете вы (играете в романы) тут, я вижу, -- строго и неодобрительно отозвался Сенька. -- Дрянь вы народ, девчонки! И чего хвастаешься: "в Сибири сгною"? Сгноила одна такая.

-- Молчи! -- остановила девочка. -- Чего ругаешься? Тебя тут не спросили. Это, брат, уж мое дело. Я к нему, как к доброму...

-- Отстань! -- вдруг рассердился Сенька. -- Чего лезешь?

-- Говорю, дело до тебя есть. Убечь отсюда хочешь?

-- Вестимо, хочу, -- с готовностью ответил Сенька.

-- И мы тоже. Шесть человек нас подговорилось: три девчонки, три мальчишки, каждая со своим.

-- Ну? -- живо заинтересовавшись, торопил Сенька.

-- Тише ты! -- остановила девочка. -- Дело такое, чтобы никому виду не подать. Вот как надумали. Девчонки с флигеля ночью уйдут. Я еще в лазарете лежать буду. Меня из лазарета не выпрут. Будут силой гнать -- в припадке упаду. С заднего ходу в лазарет я девчонку пущу. Мы на парадное крыльцо пройдем. Только ты нам ключ добудь. Парадную сестра запирает и ключ к себе на квартиру уносит. Так вот этот ключ ты нам уворуй.

-- А как его уворуешь? -- сказал Сенька.

-- А уж это твое дело. Шевельни мозгами. Из палаты дверь прямо в коридор. Он длинный-длинный, до самой передней. Так ты из большой двери ключа не бери. Там двери двойные, может, и ключи разные. А направо еще есть дверь -- маленькая -- мимо сторожевой каморки, в парк выходит. Вот ты от этой двери ключ и прибери. Днем это лучше всего сделать после второго обхода.

-- А как попадешься? -- сказал Сенька.

-- Будешь умен, так не попадешься. А и попадешься, так вывернешься. А в передней наверняка никого не будет. Как доктора проводят, все по своим углам разбредутся.

-- А дальше что? -- спросил Сенька.

-- Мы, девчонки, из лазарета ночью выберемся. Парком проберемся на ту сторону суше, через забор -- и до свидания. Тут в трех верстах Корфова роща есть, там вас поджидать будем. Еще, поди, грибы не сошли, так грибов наберем.

-- Ну, это вы, девчонки... -- сказал Сенька.

-- А ты слушай. Ключ, как украдешь, мне дашь. Я так же к тебе ночью прибегу. В матрасе у себя спрячь. Тебя из лазарета выпишут. Ты притворись, что покорился. Такой тихонький будь, воды не замути. Утром, после чаю, пошлют вас в тот конец парка землю в огороде копать. С надзирателем пойдете и, значит, потихонечку, по одному, -- там уж видно будет, -- может, и все зараз, через забор перелезете и -- айда к нам в рощу.

-- Ладно! -- сказал Сенька.

План, как нельзя больше, отвечал его собственному желанию.

-- Ты как из лазарета уйдешь, -- наставительно сказала девочка, -- пригляди которую из нас, пущай и она с нами на волю уходит.

-- Очень мне нужно! -- пренебрежительно отозвался Сенька. -- Стану я с девчонкой путаться!

-- Да по мне как хошь, -- ответила она, -- только у нас уж так водится.

Она встала.

-- Ключ ты, смотри, пораньше слямзи, -- сказала она, -- а сам на выписку просись.

-- Ладно! -- сказал Сенька.

И когда девочка была уже у самой двери, он тихо окликнул:

-- А что ж ты не сказала, как тебя звать?

Она приблизилась к нему на несколько шагов:

-- Не кричи ты, пожалуйста. Сонькой зовут меня.

-- А меня -- Сенька, -- сказал мальчик.

-- Ну, при нас с тобой и останется. Ничего у нас от эфтого не убудет и не прибудет.

Сенька почувствовал себя сконфуженным и уже не решился спросить, сколько Соньке лет, но про себя он решил, что ей не больше тринадцати, и заключил:

"Заморыш, а шустра!"

И затем он не мог уже заснуть до утра. Мысль о ключе, о предстоящем побеге не выходила у него из головы. То, что ему поручено было украсть ключ, делало его гордым и самоуверенным, и так хотелось поскорее расстаться с лазаретом и вместе с товарищами и вместе с ними отвоевать свободу.