Юношескія произведенія обыкновенно называютъ незрѣлыми плодами; но мнѣ кажется, что это названіе точнѣе принадлежитъ озимовымъ, старческимъ. Они ростутъ туго, лишенные тропической теплоты и подъѣдаемые замерзлою росою. Кажется, съ каждымъ днемъ болѣе портятся, нежели зрѣютъ. Кряхтишь, торопишься, лѣнишься, улыбаешься, ясно разумѣешь, путаешься. морщишься, ворчишь, -- а все выходитъ или незрѣлое или перезрѣлое. Бѣда да и только! Было время, когда я утопалъ въ бюрократическомъ законодательствѣ: работа кипѣла подъ руками; мысль образовывалась, быстро дѣлилась, различалась, тянулась послѣдовательно. Отдѣлы, главы, параграфы такъ и толкали другъ друга, стройно ложились въ рядъ, какъ будто въ геометрической лекціи. Пишешь, бывало, какъ стенографъ, а весь въ жару. Произведеніе выходитъ стройнымъ, и старикамъ казалось не остается на это возражать.
Съ первыхъ же опытовъ открылось однако, что это старики не безъ причины удерживаются отъ восторга. Ну что, сказалъ мнѣ мой умный руководитель (уже не родной отецъ), каково идетъ вторая часть твоей работы?-- Какая вторая часть?-- О! ты думалъ, что все уже кончено; но ты представилъ только скелетъ, зданіе никѣмъ необитаемое. Потрудись же навести на скелетъ твой плоть и кровь; введи жильцевъ въ зданіе, и помни двѣ вещи, что жильцы эти каждый день будутъ праздновать со всѣмъ народомъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и сами будутъ жить какъ имъ пристойно и желательно. Словомъ, потребно дать еще наказъ, въ опредѣленіе правды, истины, духа.
Простите, что я уже забрался впередъ и говорю не о дѣтствѣ. Но строгой послѣдовательности и хронологическаго порядка сохранить не умѣю. Стану продолжать,
Узналъ я, что дѣло уже не о томъ, чтобъ выстроить должностнымъ лицамъ особыя, прекрасныя, хота и идеальныя помѣщенія, дать жалованье, придумать особый мундиръ и живо вообразить каждаго изъ нихъ въ своей роли и всѣхъ вмѣстѣ на разныхъ степеняхъ въ непрестанномъ соприкосновеніи съ народною, городскою и вообще частною жизнію.
Принялся я и за это. Еслибъ моя первая работа не была потеряна, она могла-бы имѣть цѣну любопытной статьи. Вышла у меня психическая программа: съ одной стороны недостижимый идеалъ, совершенное добро, и не могъ я придумать другаго начала для наказа. Въ противуположность тому анализировалъ я зло и параллельно моему наказу протянулъ строжайшій уголовный уставъ.
Удивился я, когда старикъ мой назвалъ всю мою работу непрактичною, мелодраматическою и замѣтилъ мнѣ, что я вовсе не занялся данными и вполнѣ пренебрегъ цыфры и указанія полной науки, не выключая и части нравоописательныя. Онъ отмѣтилъ красными чернилами нѣсколько мѣстъ, сказалъ, что кто годно какъ указаніе, что намъ извѣстно должное направленіе, и мы знаемъ уклоненія въ ихъ сущности, какимъ человѣкъ легко слѣдуетъ въ дѣлахъ.
Послѣ этой цензуры я увидалъ предъ собою какъ бы развернувшуюся бездну; мнѣ стало стыдно, совѣстно, страшно. Гдѣ взять энергію на исполненіе; ка.къ вдохнуть ее въ письмо? Почувствовалъ я, что ко мнѣ снова возвратилось младенчество. Какъ, когда я созрѣю? Прожить могу еще въ силахъ лѣтъ 30, среди суетъ, заботъ и треволненій, а тамъ и старость съ возрастающею немощью. Безнадежное состояніе, а нельзя нашу краткую жизнь наставлять даже и посредствомъ поколѣній какъ цѣпь, новыми звеньями въ непрерывное продолженіе. Тогда обнялъ я только цѣлость своего младенчества. Къ нему и обращаюсь своимъ разсказомъ.