I.
Въ поэзіи всего труднѣй начало;
Но не легко и завершить разсказъ;
Не разъ поэту сила измѣняла,
И съ кручи внизъ летѣлъ его Пегасъ.
Такъ Сатана выноситъ мукъ не мало
За гордость, что гнѣздится также въ насъ,
Поэта занося въ такія сферы,
Гдѣ гибнетъ онъ, утративъ чувство мѣры.
II.
Но время убѣждаетъ и людей,
И бѣса, что надежды голосъ милый
Обманчивъ; что борьбу съ судьбой своей
Нельзя вести; что слабы мы и хилы;
Въ дни юности, когда игра страстей
Волнуетъ кровь, мы вѣримъ въ наши силы,
Но сознаемъ, узнавъ тщету борьбы,
Что мы безсилья вѣчные рабы.
III.
Была пора, когда, въ свой вѣря геній,
Желалъ я, чтобъ предъ нимъ склонялся міръ;
И что жъ? добился я его хваленій
И передъ нимъ сіяю, какъ кумиръ;
Меня жъ гнететъ тяжелый рядъ сомнѣній
И болѣе не манитъ жизни пиръ:
Мои мечты поблекли, словно листья,
И вмѣсто пѣсенъ въ ходъ пускаю свистъ я.
IV.
Смѣюсь я для того, чтобъ слезъ не лить,
И плачу потому, что грудь не льдина;
Какъ можетъ сердце прошлое забыть,
Не окунувшись въ Лету? Въ немъ кручина,
Гнѣздяся, не даетъ ему остыть.
Ѳетида въ Стиксѣ выкупала сына;
А въ Летѣ бы должна дѣтей купать,
Спасая ихъ отъ бѣдъ, земная мать.
V.
Меня язвятъ со злобой лицемѣры;
Ихъ злая брань несется, какъ потокъ;
По-ихнему, я -- врагъ заклятый вѣры
И чествую въ своихъ стихахъ порокъ.
Нападки наглецовъ не знаютъ мѣры.
Клянусь, отъ этихъ цѣлей я далекъ;
Безъ всякихъ заднихъ мыслей, для забавы,
Шутя, пишу игривыя октавы.
VI.
У насъ же не въ чести шутливый тонъ;
Такъ Пульчи пѣлъ, и я его романовъ
Поклонникъ; воспѣвалъ игриво онъ
Волшебниковъ, шутовъ и великановъ,
Міръ жалкихъ Донъ Кихотовъ тѣхъ временъ,
Безгрѣшныхъ дамъ и королей-тирановъ.
Весь этотъ міръ исчезъ (лишь деспотъ цѣлъ);
Такъ можно ль пѣть теперь, какъ Пульчи пѣлъ?
VII.
Желая наложить на мысль оковы,
Орава злая нравственныхъ калѣкъ
Кричитъ, что потрясаю я основы;
Зачѣмъ мнѣ спорить съ нею! Человѣкъ
Всегда воленъ идти дорогой новой:
Свободна мысль въ нашъ либеральный вѣкъ!
Но Аполлонъ зоветъ меня къ разсказу,
И я готовъ внимать его указу.
VIII.
Жуанъ съ подругой нѣжною своей
Наединѣ остался. Время злое,
Что врагъ любви и не щадитъ людей,
Жалѣло тронуть ихъ своей косою.
Имъ было суждено во цвѣтѣ дней
Погибнуть, не узнавъ, какъ все земное
Измѣнчиво; пока ихъ грѣла страсть,
Надъ ними не успѣвъ утратить власть.
IX.
Съ годами кровь въ ихъ не остынетъ жилахъ;
Не созданы ихъ лики для морщинъ;
Измѣнъ любви имъ не узнать унылыхъ,
Какъ не узнать ихъ волосамъ сѣдинъ.
Они уснуть подъ звуки пѣсенъ милыхъ
Весеннихъ дней. Ихъ можетъ въ мигъ одинъ
Сразить гроза, но неземнымъ созданьямъ
Не суждено сродняться съ увяданьемъ.
X.
Они одни; имъ сладко лишь вдвоемъ;
Какъ сильно страсть клокочетъ въ человѣкѣ!
Могучій дубъ, сраженный топоромъ;
Лишенные своихъ истоковъ рѣки;
Ребенокъ, въ домѣ брошенный пустомъ
И разлученный съ матерью навѣки,--
Обречены на гибель: такъ моихъ
Влюбленныхъ бы сразилъ разлуки мигъ.
XI.
Нѣтъ въ мірѣ ничего сильнѣй влеченья
Сердецъ, что каждый жизненный толчокъ
Разбить на части можетъ. Тронуть тлѣнье
Безсильно ихъ. Имъ не узнать тревогъ
Тяжелаго житейскаго томленья
И долго ихъ терзать не можетъ рокъ.
Увы! какъ часто жизненная сила
Не гаснетъ въ томъ, кому мила могила.
XII.
"Кто любъ богамъ, тотъ долго не живетъ",
Сказалъ мудрецъ. Онъ милыхъ не хоронитъ;
Его бѣгущихъ лѣтъ не давитъ гнетъ
И, вѣря въ страсть, онъ отъ измѣнъ не стонетъ.
Въ концѣ концовъ насъ все жъ могила ждетъ,
И что ни дѣлай -- въ мракѣ жизнь потонетъ,--
Такъ умирать не лучше ль въ цвѣтѣ лѣтъ,
Хоть о кончинахъ раннихъ плачетъ свѣтъ!
XIII.
Влюбленные о смерти не мечтали;
Казалось, міръ достался имъ въ удѣлъ;
Они за то лишь время укоряли,
Что слишкомъ быстро каждый часъ летѣлъ.
Какъ зеркала ихъ очи отражали
Тотъ пламень, что, пылая, въ нихъ горѣлъ;
А счастье, какъ алмазъ, лучи бросая,
Сроднило души ихъ съ блаженствомъ рая.
XIV.
Пожатье рукъ, краснорѣчивый взоръ,
Невольное, при встрѣчѣ, содраганье --
Имъ замѣняли длинный разговоръ.
Напоминаетъ пташекъ щебетанье
Волшебный лепетъ страсти; сущій вздоръ,
Отрывки фразъ -- дарятъ очарованье
Влюбленнымъ. Тотъ, кто страстью не согрѣтъ,
Конечно, видитъ въ этомъ только бредъ.
XV.
Они любовью тѣшились, какъ дѣти,
И вѣчно бы осталися дѣтьми;
Коварный міръ ихъ не поймалъ бы въ сѣти;
Имъ ладить трудно было бы съ людьми;
Лишь свѣтлыми богами жить на свѣтѣ
Они могли, всѣ помыслы свои
Любви даря и забывая годы
Среди объятій дѣвственной природы.
XVI.
Луна луной смѣнялась; день за днемъ
Безслѣдно проходилъ; а то же счастье
Ихъ озяряло трепетнымъ лучомъ.
Ихъ не могло пресытить сладострастье,
Хотя оно ихъ жгло своимъ огнемъ --
Въ союзѣ съ нимъ являлось и участье;
Съ нимъ пресыщенье, страсти злѣйшій врагъ,
Любви не охлаждало въ ихъ сердцахъ.
XVII.
Въ ихъ жилахъ кровь струилась жгучей лавой;
Любовь ихъ жгла огнемъ своихъ лучей;
Такой любви не знаетъ свѣтъ лукавый,
Что поражаетъ пошлостью своей,
Гдѣ поле для интригъ, гдѣ жалки нравы,
Гдѣ часто освѣщаетъ Гименей
Позоръ блудницы избраннаго круга,
Позоръ лишь скрытый для ея супруга!
XVIII.
Все сказанное мною не мечта,
А горькая дѣйствительность! Не знала
Минуты скуки юная чета;
Ее отъ пресыщенья охраняла
Невинности святая чистота,
Дарившая ей жажду идеала.
Мы эти чувства бреднями честимъ,
Завидуя, однако, втайнѣ имъ.
XIX.
Любовь порой, играя роль дурмана,
Искусственно вселяется въ иныхъ;
Ее плодитъ иль чтеніе романа,
Иль чувственности пылъ; но чуждъ такихъ
Наитій былъ серьезный нравъ Жуана;
Гайдэ же вовсе не читала книгъ;
Внезапно охватилъ ихъ пылъ мятежный;
Такъ голуби весной воркуютъ нѣжно.
XX.
Заката лучъ вдали, блѣднѣя, гасъ.
Они его съ любовью созерцали;
Онъ имъ напоминалъ тотъ свѣтлый часъ,
Когда они, объяты страстью, пали
Въ объятія другъ друга и слилась
Ихъ жизнь навѣки. Такъ они стояли,
Глядя другъ другу въ очи и мечтой
Стремясь невольно къ радости былой.
XXI.
Но въ этотъ часъ таинственный и милый
Внезапный страхъ смутилъ блаженство ихъ;
Такъ вѣтеръ будитъ арфы звонъ унылый
Иль пламя наклоняетъ. Въ этотъ мигъ
На нихъ нахлынулъ вдругъ съ зловѣщей силой,
Ихъ миръ смутивъ, потокъ предчувствій злыхъ.
Жуанъ вздохнулъ, какъ будто въ сердце раненъ,
И взоръ Гайдэ слезой былъ отуманенъ.
XXII.
Пророческій она бросала взглядъ
На горизонтъ, съ трудомъ скрывая муку;
Казалось ей, что гаснувшій. закатъ
Сулилъ имъ съ счастьемъ вѣчную разлуку;
Жуанъ, тяжелой думою объятъ,
Стоялъ въ тоскѣ, ея сжимая руку;
Казалось, онъ готовъ былъ несть отвѣтъ
За то, что скрыть не могъ унынья слѣдъ.
XXIII.
Съ улыбкой, полной горькаго сомнѣнья,
Гайдэ взглянула на него, но силъ
Хватило у нея, чтобъ скрыть мученье,
Хоть тайный страхъ ей душу леденилъ.
Когда Жуанъ о странномъ ихъ смущеньи
Полушутя съ Гайдэ заговорилъ,
Она сказала: "Если сердце вѣще,
Разлуки мнѣ не пережить зловѣщей!"
XXIV.
О томъ же онъ заговорилъ опять,
Но ротъ ему зажала поцѣлуемъ
Гайдэ, стараясь тѣмъ тоску унять;
Такое средство мы рекомендуемъ.
Иной, однако, любитъ прибѣгать
Къ вину, когда невзгодою волнуемъ;
Въ концѣ концовъ, насъ все жъ страданья ждутъ:
Боль сердца тамъ, боль головная тутъ.
XXV.
За каждый мигъ отрады иль веселья
То дамамъ, то вину мы дань несемъ;
Что сладостнѣе: женщина иль зелье?--
Не въ силахъ я дать свѣдѣній о томъ.
Равно хвалю и женщину, и хмель я;
Тѣхъ свѣтлыхъ благъ возможно ль быть врагомъ?
Къ обоимъ льнуть отраднѣй, безъ сомнѣнья,
Чѣмъ ни съ однимъ изъ нихъ не знать общенья.
XXVI.
Какимъ-то упоеньемъ неземнымъ
Влюбленная чета была объята;
Не выразить его! Сроднялась съ нимъ
Привязанность ребенка, друга, брата.
Оно влекло ихъ къ помысламъ святымъ.
Такою чистотой была богата
Ихъ страсть, что не могла не освящать
Избытка чувствъ живую благодать.
XXVII.
Ни слезъ они не вѣдали, ни муки...
Зачѣмъ они не умерли въ тотъ мигъ!
Имъ не по силамъ былъ бы гнетъ разлуки;
Имъ чуждъ былъ свѣтъ, что полонъ козней злыхъ.
Какъ пѣсенъ Сафо пламенные звуки,
Дышали жгучей страстью души ихъ.
Та страсть была ихъ жизнью, и казалось,
Что неразлучно съ ней она сроднялась.
XXVIII.
Имъ надо было жить не средь людей,
Гдѣ царство лжи, коварства и порока,
А въ тишинѣ лѣсовъ, какъ соловей,
Что распѣваетъ пѣсни одиноко.
Живутъ попарно, прячась средь вѣтвей,
Пѣвцы лѣсовъ; орелъ, паря высоко,
Всегда одинъ; лишь вороны, сплотясь
Какъ люди, стаей ждутъ добычи часъ!
XXIX.
Щека къ щекѣ, Жуанъ съ подругой милой
Заснулъ; но не глубокъ былъ этотъ сонъ;
Предчувствіе бѣды его томило
И, какъ въ бреду, во снѣ метался онъ.
Гайдэ склоняла голову уныло;
Изъ устъ ея порой стремился стонъ,
Лицо жъ ея всѣ отражало грезы,
Навѣянныя сномъ. Такъ листья розы
XXX.
Колеблетъ вѣтерокъ иль бороздитъ
Нѣмыхъ озеръ поверхность. Насъ сознанья
Лишаетъ сонъ и надъ душой царитъ
Помимо воли нашей. (Прозябанье
Имѣетъ все же смутный жизни видъ).
Не странно ли такое состоянье,
Когда мы зримъ, хоть не имѣемъ глазъ,
И чувствуемъ, хоть чувства дремлютъ въ насъ?
XXXI.
Ей снилось, что, полна нѣмой кручины,
Стоитъ къ скалѣ прикована она
И двинуться не можетъ. Ревъ пучины
Ее глушитъ, и за волной волна
Несется къ ней. Она до половины
Ужъ залита, а, ярости полна,
Пучина все растетъ и гнѣвно стонетъ;
Гайдэ дышать не можетъ, но не тонетъ.
XXXII.
Затѣмъ, освободившись отъ цѣпей
И волнъ, Гайдэ несется по дорогѣ;
Ея колѣни гнутся; рядъ камней,
Что остры, какъ ножи, ей рѣжетъ ноги.
Какой-то призракъ въ саванѣ предъ ней;
Она дрожитъ, но, полная тревоги,
Его ловя, должна бѣжать за нимъ,
А призракъ, какъ мечта, неуловимъ.
XXXIII.
Смѣнился сонъ. Предъ нею гротъ безмолвный,
Гдѣ блещутъ сталактиты, дѣти грозъ;
Тамъ плещутся моржи и льются волны;
Вода струей съ ея спадаетъ косъ
И очи дѣвы слезъ горючихъ полны;
Тѣ слезы тихо льются на утесъ,
Мгновенно превращаяся въ кристаллы,
Что тѣшатъ взоръ красою небывалой.
XXXIV.
У ногъ ея, безжизненно склонясь,
И холоденъ, и бѣлъ, какъ пѣна моря,
Лежитъ Жуанъ, не открывая глазъ.
Гайдэ напрасно хочетъ, съ смертью споря,
Согрѣть его дыханьемъ -- онъ угасъ...
Съ сиреной сходны, волны пѣсню горя
Вокругъ нея поютъ; ихъ пѣснь -- что сонъ...
Увы! какъ вѣчность длится этотъ сонъ.
XXXV.
Гайдэ, объята горькою тоскою,
Безпомощно глядитъ на мертвеца,
И вдругъ, съ непостижимой быстротою,
Мѣняются черты его лица;
Все явственнѣй онѣ -- и предъ собою
Гайдэ въ испугѣ видитъ ликъ отца.
Она, дрожа, проснулась. Боже правый!
Предъ ней пирата образъ величавый.
XXXVI.
Гайдэ, поднявшись съ воплемъ, съ воплемъ вновь
Упала. Радость, страхъ, надежда, горе
Читались въ ней; ее влекла любовь
Къ отцу, что всѣ считали жертвой моря,
Но милаго пролить онъ можетъ кровь!
Всѣ чувства эти, межъ собою въ спорѣ,
Ея давили грудь. Ужасный мигъ!
Никто забыть не въ силахъ мукъ такихъ.
XXXVII.
Услышавъ крикъ Гайдэ, одной рукою
Ее схватилъ взволнованный Жуанъ
И быстро со стѣны сорвалъ другою
Невдалекѣ висѣвшій ятаганъ.
На юношу взглянувъ съ улыбкой злою,
Ламбро такъ молвилъ, гнѣвомъ обуянъ:
Оружье брось! Сказать мнѣ слово стоитъ --
И сотня сабель пылъ твой успокоитъ!
XXXVIII.
"То мой отецъ!-- за друга ухватясь,
Воскликнула Гайдэ, полна волненья,
-- Падемъ къ его ногамъ, и вѣрно насъ
Утѣшитъ онъ, даруя намъ прощенье.
Отецъ! ужель въ нежданный встрѣчи часъ
Ты презришь бѣдной дочери моленья?
Когда жъ не трону сердца твоего,
Рази меня, но пощади его!"
XXXIX.
Не двигаясь, стоялъ старикъ суровый;
Спокойствіемъ онъ тайный гнѣвъ скрывалъ,
Взглянувъ на дочь украдкой, онъ ни слова
На всѣ ея мольбы не отвѣчалъ
И обратился къ юношѣ. Готовый
Къ отпору, передъ нимъ Жуанъ стоялъ,
Отъ внутренней борьбы въ лицѣ мѣняясь,
Онъ умереть рѣшился, защищаясь.
XL.
"Оружье брось!"-- вновь молвилъ тотъ.-- "Пока
Свободенъ я,-- сказалъ Жуанъ,-- безъ бою
Врагамъ не сдамся!" Щеки старика
Тутъ блѣдностью покрылись гробовою
Но не отъ страха. "Что жъ! моя рука
Тебя убьетъ; не я тому виною!"
Отвѣтилъ онъ и, осмотрѣвъ замокъ
И мушку пистолета,-- взвелъ курокъ.
XLI.
Тяжелый мигъ! Невольно насъ тревожитъ
Унылый звукъ взведеннаго курка,
Когда на разстояньи близкомъ можетъ
Насъ поразить противника рука;
Минута ожиданья трепетъ множитъ;
Расправа пистолета коротка.
Дуэли притупляютъ чуткость слуха:
Тогда и взводъ курка не рѣжетъ уха.
XLII.
Мгновенье -- и погибъ бы мой герой!
Но тутъ Гайдэ Жуана заслонила
И вскрикнула: "Убей меня! виной
Лишь я всему... Его я полюбила,
Клялась въ любви; обѣтъ нарушу ль свой?
Обоихъ насъ не разлучитъ могила;
Ты глухъ къ мольбамъ, ты жалость гонишь прочь,
Но если ты кремень,-- кремень и дочь!"
XLIII.
Лишь мигъ предъ тѣмъ она, ребенкомъ нѣжнымъ,
Склонивъ главу, стояла вся въ слезахъ;
Теперь же, духомъ полная мятежнымъ,
Ждала грозу, гоня съ презрѣньемъ страхъ.
Станъ выпрямивъ, въ томленьи безнадежномъ,
Какъ статуя блѣдна, съ огнемъ въ очахъ,
Она ждала свершенья приговора,
Съ отца не отводя, въ волненьи, взора.
XLIV.
Невѣроятно было сходство ихъ!
Дышали той же твердостью ихъ лица
И тотъ же пылъ горѣлъ въ глазахъ большихъ,
Въ которыхъ лютый гнѣвъ сверкалъ зарницей.
Отцу, какъ ей, былъ сладокъ мщенья мигъ;
Грозна, разсвирѣпѣвъ, ручная львица!
Отецъ и дочь сходилися во всемъ:
И кровь его въ ней вспыхнула огнемъ.
XLV.
Доказывала крови благородство
Краса ихъ рукъ. Въ осанкѣ и чертахъ
Разительно ихъ проявлялось сходство;
Различье было въ полѣ и лѣтахъ.
Межъ тѣмъ они въ порывѣ сумасбродства
(Какъ люди необузданны въ страстяхъ!)
Другъ другу въ гнѣвѣ дѣлали угрозы,
А лить должны бъ при встрѣчѣ счастья слезы!
XLVI.
Ламбро подумалъ мигъ и опустилъ
Свой пистолетъ; затѣмъ, пронзая взоромъ
Гайдэ, сказалъ: "Пришельца заманилъ
Сюда не я; кровавымъ приговоромъ
Другой давно бъ свое безчестье смылъ.
Могу ль мириться я съ своимъ позоромъ?
Исполню долгъ, не я причина бѣдъ,--
За прошлое должна ты несть отвѣтъ!
XLVII.
Пусть онъ сейчасъ свое оружье сложитъ,
Не то -- отца клянуся головой,
Что онъ свою на мѣстѣ здѣсь положитъ
И что она, какъ шаръ, передъ тобой
Покатится! Упрямство не поможетъ!"
Тутъ свистнулъ онъ, и грозною толпой
Нахлынули враги, звѣрей свирѣпѣй.
Ламбро имъ крикнулъ: "Франку смерть иль цѣпи!"
XLVIII.
Немедленно Жуанъ былъ окруженъ
Пиратовъ кровожадною оравой,
Нахлынувшей туда со всѣхъ сторонъ.
Ламбро въ то время съ силою удава
Схватилъ Гайдэ и тѣмъ бороться онъ
Лишилъ ее возможности. Расправа
Съ Жуаномъ началась; но первый врагъ,
Что налетѣлъ, былъ имъ повергнутъ въ прахъ.
XLIX.
Успѣлъ нанесть онъ и другому рану;
Но третій, что былъ опытенъ и старъ,
Искусно подскочить съумѣлъ къ Жуану
И отразилъ ножомъ его ударъ.
Тутъ справиться не трудно было стану,
Что направлялся въ бой свирѣпъ и яръ,
Съ однимъ бойцомъ,-- и, кровью отуманенъ,
Упалъ Жуанъ, въ плечо и руку раненъ.
L.
Старикъ Ламбро тутъ подалъ знакъ рукой,
И раненаго юношу связали;
Онъ отнесенъ на берегъ былъ морской
Пиратами; тамъ корабли стояли,
Готовые къ отплытью. Мой герой
Ладьею, что гребцы усердно мчали,
На бригъ пирата былъ перевезенъ
И на цѣпи былъ въ трюмъ посаженъ онъ.
LI.
Превратности судьбы для насъ не диво;
Къ нимъ свѣтъ привыкъ; но кто бъ подумать могъ,
Что юноша богатый и красивый
Пройдетъ чрезъ столько горестныхъ тревогъ?
Онъ долженъ былъ идти стезей счастливой,
А вдругъ его взыскалъ такъ злобно рокъ!
Лежалъ онъ въ заточеньи, раненъ, связанъ --
И тѣмъ любви красотки былъ обязанъ.
LII.
Здѣсь съ нимъ прощусь, чтобъ впасть мнѣ не пришлось
Въ излишній паѳосъ. Часто возбуждаемъ
Такой экстазъ китайской нимфой слезъ,
Богиней, что зовутъ зеленымъ чаемъ.
Богео пью, когда я роемъ грезъ,
Что шлетъ она, невмоготу смущаемъ.
Увы! болѣю я отъ тонкихъ винъ,
А чай и кофе нагоняютъ сплинъ,
LIII.
Когда коньякъ, наяда Флегетона,
Не оживляетъ ихъ своей струей,
Но печень отъ нея не можетъ стона
Сдержать. Увы! всѣ нимфы родъ людской
Болѣзнями томятъ! Во время оно
Любилъ я пуншъ, но онъ въ враждѣ со мной;
Меня онъ головною болью мучитъ;
Кого жъ она отъ пунша не отучитъ?
LIV.
Жуанъ страдалъ отъ ранъ; но не могла
Нести сравненья жгучесть этой боли
Съ той, что Гайдэ нещадно душу жгла,
Лишивъ ея сознанія и воли;
Она не изъ такихъ существъ была,
Что потуживъ, съ своей мирятся долей.
Была изъ Феца мать Гайдэ младой,
А тамъ -- иль рядъ пустынь, иль рай земной.
LV.
Сокъ амбры тамъ въ цистерны льютъ оливы;
Цвѣты, плоды и зерна, безъ преградъ
Изъ нѣдръ земли стремясь, скрываютъ нивы;
Но тамъ деревья есть, что точатъ ядъ;
Тамъ ночью львы рычатъ нетерпѣливо,
А днемъ пески пустынь огнемъ горятъ,
Порою караваны засыпая;
Тамъ съ почвою сходна душа людская.
LVI.
Да, Африка, край солнечныхъ лучей!
Добро и зло тамъ силой роковою
Одарены; земля и кровь людей
Пылаютъ, вторя солнечному зною.
У матери Гайдэ огонь страстей
Сверкалъ въ глазахъ; въ удѣлъ любовь съ красою
Достались ей; но этотъ жгучій пылъ
Съ сномъ льва близъ волнъ студеныхъ сходенъ былъ.
LVII.
Гайдэ была подобна серебристымъ
И свѣтлымъ облакамъ, что въ лѣтній зной
Блестятъ прозрачной тканью въ небѣ чистомъ;
Они жъ, сплотясь, проносятся грозой
Надъ міромъ съ трескомъ, грохотомъ и свистомъ,
При блескѣ молній путь свершая свой;
Такъ и въ Гайдэ, подъ взрывомъ думъ унылыхъ,
Самумомъ кровь забушевала въ жилахъ.
LVIII.
Въ ея глазахъ Жуанъ главой поникъ,
Сраженный, обезсиленный и сирый;
Увидя кровь его и блѣдный ликъ,
Гайдэ, лишась надежды, счастья, мира,
Вдругъ бросила унынья полный крикъ
И, словно кедръ могучій подъ сѣкирой --
Она, что все боролась до конца,
Склонилася безъ чувствъ на грудь отца.
LIX.
Отъ страшныхъ мукъ въ ней порвалася жила,
Изъ устъ ея кровь брызнула ручьемъ;
Гайдэ уныло голову склонила,
Какъ лилія, что никнетъ подъ дождемъ.
Толпа рабынь съ слезами положила
Ее на одръ; послали за врачомъ;
Но тщетно рядъ лѣкарствъ пускалъ онъ въ дѣло:
Хоть смерть не шла, съ ней сходство жизнь имѣла.
LX.
Такъ нѣсколько Гайдэ лежала дней
Безъ чувствъ, объята холодомъ могилы;
Ея не бился пульсъ, но розъ свѣжѣй
Ея уста алѣли. Жизни силы,
Казалось, не совсѣмъ угасли въ ней,
Не замѣчался тлѣнья слѣдъ унылый
И все надежды лучъ не гасъ въ сердцахъ:
Боролся до конца со смертью прахъ.
LXI.
Въ ней виденъ былъ недвижный слѣдъ страданья,
Что могъ казаться созданнымъ рѣзцомъ:
Такъ Афродитѣ чуждо увяданье,
Такъ вѣчно смерть витаетъ надъ бойцомъ
И вѣчно вызываетъ состраданье
Лаокоонъ со страдальческимъ лицомъ.
Кипятъ въ тѣхъ изваяньяхъ жизни силы,
Но эта жизнь сходна съ нѣмой могилой,
LXII.
Но вотъ Гайдэ очнулась наконецъ.
Ужасенъ пробужденья мигъ желанный
Былъ для нея! На зовъ родныхъ сердецъ
Отвѣтила она улыбкой странной;
Какой-то гнетъ, тяжелый какъ свинецъ,
Давилъ ей грудь, и грезою туманной
Казались ей страданья прежнихъ дней.
Увы! не возвращалась память къ ней.
LXIII.
Она вокругъ блуждающіе взоры
Бросала, неподвижна и нѣма;
Ей чужды были ласки и укоры;
Загадкой, непонятной для ума,
Казалася ей жизнь; лишась опоры,
Она поблекла: въ ней вселилась тьма;
Гайдэ хранила вѣчное молчанье,
Въ ней обличало жизнь одно дыханье.
LXIV.
Изъ прежнихъ слугъ никто ей не былъ милъ,
Никто не могъ привлечь ея вниманья;
Отецъ, что отъ нея не отходилъ,
Присутствіемъ своимъ ея страданья
Усугублялъ; въ ней гасъ остатокъ силъ.
Однажды привели ее въ сознанье,
Но цѣлый адъ тогда проснулся въ ней;
Всѣхъ испугалъ огонь ея очей.
LXV.
Къ ней привели арфиста; лишь коснулась
Его рука къ рокочущей струнѣ,
Гайдэ, сверкнувъ очами, отвернулась,
Пытаясь вспомнить прошлое, къ стѣнѣ;
Отъ звуковъ струнъ въ ней буря чувствъ проснулась.
Вотъ понеслася пѣснь о старинѣ,
О свѣтлыхъ дняхъ, когда, цѣпей не зная,
Тонула въ счастьи Греція родная.
LXVL
Гайдэ смутилъ волшебной арфы звонъ;
Она ловила жадно эти звуки
И пальцемъ била тактъ. Напѣва тонъ
Смѣнилъ арфистъ. Онъ о тоскѣ разлуки
И о любви запѣлъ. Какъ страшный сонъ,
Воскресли передъ ней былыя муки --
И ницъ она склонилась, вся въ слезахъ;
Такъ падаетъ дождемъ туманъ въ горахъ.
LXVII.
Сознанье къ ней вернулося, но скоро
Померкъ навѣкъ огонь его лучей;
Усталый мозгъ не выдержалъ напора
Тяжелыхъ думъ, и мысль угасла въ ней.
Не разверзая устъ, полна задора,
Она бросаться стала на людей,
Какъ на враговь. Гайдэ, глядя сурово,
Ни одного не проронила слова.
LXVIII.
Порой ей искра свѣта душу жгла;
Такъ, тайному внушенью чувствъ послушна,
Себя она принудить не могла
Взглянуть въ лицо отца. Ей было душно
И тѣсно въ этомъ мірѣ, полномъ зла.
Гайдэ чуждалась пищи, равнодушна
И къ людямъ, и къ себѣ. Не зная сна,
Двѣнадцать дней томилася она.
LXIX.
Она все угасала постепенно
И въ вѣчность отошла; ни стонъ, ни вздохъ
Не возвѣстилъ о томъ; съ ней жизнь мгновенно
Разсталась, и никто сказать не могъ,
Когда тотъ мигъ насталъ благословенный,.
Что спасъ ее отъ муки и тревогъ.
Читалась смерть лишь въ взорѣ, тьмой одѣтомъ;
Какъ страшенъ мракъ, что былъ когда-то свѣтомъ!
LXX.
Гайдэ разсталась съ жизнью въ цвѣтѣ дней,
Но не одна; нѣмая смерть сгубила
Зародышъ новой жизни вмѣстѣ съ ней;
Безгрѣшный плодъ грѣха свой вѣкъ уныло
Окончилъ, не видавъ дневныхъ лучей;
И стебель, и цвѣтокъ, взяла могила!
Росой ихъ тщетно будутъ небеса
Кропить: ихъ вновь не оживитъ роса.
LXX1.
Такъ умерла Гайдэ. Въ борьбѣ безсильно
Съ ней оказалось горе. Нѣтъ! она
Для горькой жизни, бѣдами обильной,
Для долгихъ мукъ была не создана;
Ее во цвѣтѣ лѣтъ скрылъ сводъ могильный,
Но жизнь ея была любви полна;
И спитъ она, съ судьбою ужъ не споря,
На берегу любимаго ей моря.
LXXII.
Безлюденъ островъ сталъ. Стоятъ однѣ,
Близъ скалъ, отца и дочери могилы;
Но мѣсто отыскать, гдѣ спятъ они,
Теперь нельзя; гробницы нѣтъ унылой
Надъ прахомъ ихъ; чредой промчались дни,
И время тайны лѣтъ минувшихъ скрыло;
Поетъ лишь море пѣсню похоронъ
Надъ той, чья жизнь прошла, какъ свѣтлый сонъ.
LXXIII.
Но греческія дѣвы въ пѣснѣ страстной
Съ любовью возвращаются не разъ
Къ Гайдэ и рыбаки порой ненастной
О подвигахъ Ламбро ведутъ разсказъ.
Онъ былъ герой, она была прекрасна.
Ей стоилъ жизни свѣтлый счастья часъ...
За каждый грѣхъ насъ ожидаетъ кара
И мстить сама любовь умѣетъ яро.
LXXIV.
На этомъ кончу свой разсказъ;
Прибавить больше нечего къ роману;
Прослыть за съумасшедшаго боясь,
Описывать безумье перестану.
Къ тому жъ, какъ эльфъ, то здѣсь, то тамъ носясь,
Моя капризна муза. Къ Донъ Жуану
Пора вернуться намъ. Полуживой
Пиратами былъ схваченъ мой герой.
LXXV.
Безъ чувствъ лежалъ онъ долго. На просторѣ
Летѣлъ корабль, когда очнулся онъ,
Вокругъ него, клубясь, шумѣло море
И вдалекѣ былъ виденъ Иліонъ.
Въ иное время съ радостью во взорѣ
Онъ на него .бъ взглянулъ; но, потрясенъ
Тяжелою невзгодою и скованъ,
Сигейскимъ мысомъ не былъ онъ взволнованъ.
LXXVI.
Средь бѣдныхъ хатъ тамъ на горѣ крутой
Курганъ Ахилла виденъ знаменитый.
(Его ль тотъ холмъ? мы гипотезой той
-- Такъ утверждаетъ Бріантъ -- съ толку сбиты).
Вдали стоитъ еще курганъ другой,
Но доблестныхъ вождей, что въ немъ зарыты,
Назвать не можемъ. Будь въ живыхъ они,
Мы за свои бы опасались дни!
LXXVII.
Скамандръ (коль это онъ) вершина Иды;
Безплодныя долины, цѣпи горъ,
Безъ надписей курганы -- вотъ тѣ виды,
Въ которые туристъ вперяетъ взоръ;
Тамъ кровь лилась по волѣ Немезиды;
Но и теперь для брани тамъ просторъ!
Исчезли Иліонскія твердыни,
На мѣстѣ жъ ихъ пасутся овцы нынѣ.
LXXVIII.
Въ горахъ ютится селъ убогихъ рядъ;
На иностранца, ищущаго Трою,
Невольнымъ изумленіемъ объятъ,
Глядитъ пастухъ. (Парисъ, того не скрою,
Съ нимъ не былъ сходенъ!) Турки возлѣ хатъ,
Куря кальянъ, пускаютъ дымъ струею.
Вотъ Фригія давно минувшихъ дней,
Но только не найти фригійца въ ней.
LXXIX.
Лишь здѣсь Жуанъ съ тюрьмой разстался душной
И понялъ, что неволи злой удѣлъ
Ему на долю выпалъ; равнодушно
Могилы онъ героевъ оглядѣлъ,
Что пали, славы голосу послушны;
Такъ Донъ-Жуанъ отъ раны ослабѣлъ,
Что онъ не могъ разспросовъ дѣлать много
И несся въ даль невѣдомой дорогой.
LXXX.
Съ пѣвцами итальянскими онъ плылъ;
Они, благодаря измѣнѣ черной,
Попались въ плѣнъ. Антрепренеръ ихъ сбылъ
Пирату по дорогѣ изъ Ливорно
Въ Сицилію. Артистовъ захватилъ
Пиратъ всѣхъ разомъ. Этотъ торгъ позорный
Ему принесъ не мало выгодъ въ даръ,
Хоть дешево онъ продалъ свой товаръ.
LXXXI.
Одинъ изъ потерпѣвшихъ, буффъ веселый,
Жуану эту повѣсть разсказалъ;
Хотя его сразилъ ударъ тяжелый,
Въ бѣдѣ, казалось, онъ не унывалъ.
(Мириться не легко съ такою школой:
Турецкій рынокъ -- горестный финалъ).
Все жъ видъ имѣлъ онъ менѣе смущенный,
Чѣмъ теноръ, тосковавшій съ примадонной.
LXXXII.
Не многословенъ былъ его разсказъ:
"Съ Маккіавелемъ схожъ, нашъ impressario
Условный подалъ знакъ, и тотчасъ насъ
Забрали въ плѣнъ. Corpo di саіо Mariol
Перенесли артистовъ всѣхъ за-разъ
На этотъ бригъ, при томъ же безъ salario!
Но если любитъ пѣніе султанъ,
Еще возможность есть набить карманъ.
LXXXIII.
Хоть примадонна наша истаскалась
И съ ней давно простилася весна,
Все жъ нѣсколько у ней еще осталось
Пріятныхъ нотокъ. Тенора жена
Красива, но безъ голоса. Случалось
И ей производить фуроръ. Она
Въ Болоньѣ графа юнаго съумѣла
Отбить у принчипессы престарѣлой
LXXXIV.
Прелестенъ нашъ балетный персоналъ:
Талантомъ и лицомъ плѣняетъ Нини;
Пятьсотъ цехиновъ въ прошлый карнавалъ
Съумѣла заработать Пелегрини
Но у нея растаялъ капиталъ;
Вотъ и Гротеска: къ этой балеринѣ
Мужчины такъ и льнутъ; не трудно ей
Съ ума сводить ихъ страстностью своей,
LXXXV.
Не мало лицъ у насъ красивыхъ видно,
Но фигурантокъ похвалю не всѣхъ;
Иныхъ далеко участь не завидна,
И ихъ продать на рынкѣ бы не грѣхъ.
Одна изъ нихъ стройна и миловидна,
Она легко могла бъ имѣть успѣхъ,
Да силы нѣтъ у ней. Танцуя вяло,
Она плѣнять имѣетъ шансовъ мало,
LXXXVI.
У насъ пѣвцовъ хорошихъ нѣтъ совсѣмъ;
У режиссера труппы голосъ сходенъ
Съ разбитою кастрюлькой. А межъ тѣмъ
Пѣвецъ злосчастный (путь предъ нимъ свободенъ!)
Могъ поступить бы евнухомъ въ гаремъ.
Для опернаго пѣнья рѣдко годенъ
Пѣвецъ, что представляетъ средній родъ.
А мало ль папа ихъ пускаетъ въ ходъ!
LXXXVII.
У тенора надорванъ голосъ слабый
Излишней аффектаціей. Нашъ басъ
Реветъ, какъ быкъ; его прогнать пора бы,--
Имъ примадонна наградила насъ;
Мы не терпѣли бъ неуча, когда бы
Онъ не былъ ей роднею. Каждый разъ,
Когда поетъ онъ, можно думать смѣло,
Что музыка съ осломъ имѣетъ дѣло.
LXXXVIII.
Себя хвалить, конечно, средства нѣтъ:
Могу ль я о своемъ кричать талантѣ?
Но вы, синьоръ, видали модный свѣтъ,
И вѣрно вамъ извѣстенъ Рококанти.
Я это самъ. Примите мой привѣтъ.
Чрезъ годъ въ театрѣ Луго вы достаньте
Себѣ абонементъ; я буду тамъ,
И пѣньемъ угодить надѣюсь вамъ.
LXXXIX.
Нашъ баритонъ -- курьезное явленье:
Хоть голосокъ его и слабъ, и хилъ,
Все жъ о себѣ высокаго онъ мнѣнья,
Себя относитъ онъ къ числу свѣтилъ,
А созданъ лишь для уличнаго пѣнья!
Въ немъ нѣтъ души. Когда же страсти пылъ
Выказывать бѣдняга силы множитъ,
Показывать онъ зубы только можетъ".
ХС.
Тутъ интересный прерванъ былъ разсказъ;
Всѣмъ плѣннымъ, что на палубѣ стояли,
Пиратами былъ строгій данъ приказъ
Спуститься въ мрачный трюмъ. Полны печали,
Несчастные, съ лазурью волнъ простясь,
Что сводъ небесъ, сіяя, отражали,
Направились къ дверямъ своей тюрьмы,
Гдѣ блескъ небесъ смѣнило царство тьмы*
ХСІ.
Близъ Дарданеллъ они на якорь стали.
Здѣсь надобно заботиться о томъ,
Чтобъ получить фирманъ, хотя едва ли
Нельзя пробраться и другимъ путемъ.
Мужчинъ и женщинъ парами сковали
Для вѣрности. Ихъ привезли гуртомъ
Въ Константинополь, гдѣ всегда товару
Удобенъ сбытъ, благодаря базару.
ХСІІ.
Но женщинъ было меньше и пришлось
Сковать мужчину съ дамою (сопрано
Съ прекраснымъ поломъ крестъ тяжелый несъ,
Служа красивымъ спутницамъ охраной:
Къ числу мужчинъ причины не нашлось
Его отнесть), и потому Жуана
По жребію (сюрпризовъ жизнь полна!)
Съ вакханкой сочетала цѣпь одна.
ХСІІІ,
Сковали буффа съ теноромъ. Съ той злобой,
Что театральный міръ плодитъ порой,
Они глядѣли другъ на друга. Оба
Дышали безпредѣльною враждой.
Ругаясь, каждый цѣпь тянулъ особо,
Сосѣдомъ больше мучимъ, чѣмъ судьбой.
Безъ ссоръ не проходило ни минуты.
Arcades ambo! то-есть: оба плуты.
ХСІѴ.
Съ Жуаномъ вмѣстѣ скована была
Красивая роканка изъ Анконы;
Ея побѣдамъ не было числа;
Достойная названья bella donna,
Она очами огненными жгла,
Стараясь всѣмъ предписывать законы
И головы кружить. Съ красой лица
Кокеткѣ трудно ль страсть вселять въ сердца!
XCV.
Теперь она успѣха не имѣла:
Жуанъ въ такую скорбь былъ погруженъ,
Что жгучесть взоровъ дивы не согрѣла
Его души. Хотя касался онъ
Ея руки и стана то и дѣло,
Все жъ хмелемъ страсти не былъ увлеченъ.
Безъ учащенья бился пульсъ Жуана:
Тому виной была отчасти рана.
ХСѴІ.
Зачѣмъ причины фактовъ разбирать,
Когда имѣютъ факты лишь значенье.
Такое постоянство благодать,
Тѣмъ больше, что извѣстно изреченье:
"О льдахъ Кавказа можно ль помышлять,
Огонь въ рукахъ имѣя?" Искушенье
Съ повѣсою не справилось моимъ
И вышелъ онъ изъ боя невредимъ.
XCVII.
Умѣлъ и я быть твердымъ. Мнѣ легко
То доказать, но продолжать не буду,--
Боюсь зайти ужъ слишкомъ далеко.
Издатель мой и такъ трубитъ повсюду,
Что легче чрезъ игольное ушко
(Совсѣмъ сконфуженъ я!) пройти верблюду,
Чѣмъ пѣснямъ музы вѣтреной моей
Попасть въ читальни англійскихъ семей.
ХСѴІІІ.
Пускай шипятъ, я не вступаю въ споръ;
Какъ видите, уступчивъ сталъ теперь я; '
Вотъ Фильдингъ, Прайоръ, Смоллетъ.
Громкій хоръ
Хваленій ихъ встрѣчаетъ. За безвѣрье
И вольности лишь я несу укоръ;
Въ былые дни я маску съ лицемѣрья
Любилъ срывать, вступая съ ложью въ бой,
Теперь же не гонюся за борьбой.
ХСІХ.
Мнѣ бранный хмель былъ въ юности забавой,
Теперь я мира жажду и готовъ
Забыть вражду. Предоставляю право
Другимъ разить, а самъ щажу враговъ.
Мнѣ все равно -- со мной простится ль слава,
Пока я живъ, пройдетъ ли даль вѣковъ:
Подъ громъ хвалы, подъ вѣтра вой унылый
Трава растетъ все такъ же надъ могилой.
С.
Жизнь для пѣвца, что славенъ и могучъ,
Является частицею пустою
Его существованья. Славы лучъ,
Даря безсмертье, грѣетъ ли собою?
Такъ снѣжный комъ, катясь съ отвѣсныхъ кручъ,
Становится громадною горою,
Что, раздуваясь, крѣпнетъ и растетъ,
А все жъ гора такая -- только ледъ.
CI.
Мужей великихъ часто ждетъ забвенье;
Безъ отзвуковъ смолкаетъ громъ похвалъ;
Кто можетъ прахъ спасти отъ разрушенья?
Кто, за безсмертьемъ мчась, не погибалъ?
Законъ природы -- вѣчное движенье.
Ахилла прахъ ногой я попиралъ,
А многіе считаютъ миѳомъ Трою.
Не будетъ ли и Римъ забытъ толпою?
СІІ.
Предъ временемъ склоняется все ницъ,
Могила вытѣсняется могилой;
Вѣка бѣгутъ; забвенью нѣтъ границъ:
Событій рядъ оно похоронило;
Стираются и надписи гробницъ.
Забвеніе немногихъ пощадило;
Межъ тѣмъ не счесть прославленныхъ именъ,
Что скрылись безъ слѣда во мглѣ временъ!
СІІІ.
Не разъ видалъ я холмъ уединенный,
Гдѣ де-Фуа погибъ во цвѣтѣ дней:
Онъ слишкомъ долго жилъ съ толпой презрѣнной,
Но рано для тщеславія людей
Окончилъ дни. Въ честь бойни подъ Равенной
Воздвигнута колонна-мавзолей;
Но памятникъ оставленъ безъ призора,
И бремя лѣтъ его разрушитъ скоро.
СІѴ.
Хожу къ гробницѣ Данта я порой;
Ее воздвигнувъ люди были правы:
Здѣсь чествуемъ пѣвецъ, а не герой!
Придетъ пора, когда и лавръ кровавый,
И пѣснь пѣвца исчезнутъ, скрыты тьмой,
Какъ сгинули безслѣдно пѣсни славы,
Что воспѣвали подвиги тѣхъ лѣтъ,
Когда еще не зналъ Гомера свѣтъ.
СѴ.
Для той. колонны цементомъ служила
Людская кровь. Не разъ осквернена
Была толпой воителя могила;
Къ побѣдамъ чернь презрѣнія полна.
Ничтоженъ лавръ, добытый грубой силой.
Толпа клеймить презрѣніемъ должна
Людей, что превращали міръ (успѣшно
Гонясь за славой) въ Дантовъ адъ кромѣшный.
СѴІ.
Все жъ барды будутъ пѣть. Пускай твердятъ,
Что слава дымъ: онъ -- ѳиміамъ для свѣта;
Страданья и любовь пѣвцовъ плодятъ;
Волна, клубяся, пѣною одѣта,
Когда нельзя ей одолѣть преградъ;
Такъ страсти заставляютъ пѣть поэта;
Поэзія -- невольный взрывъ страстей.
(Возможно ли мириться съ модой ей?)
СѴІІ.
Вы правы, люди, силясь сбить съ дороги
Пѣвца, что цѣлый вѣкъ страстямъ служилъ
Что, испытавъ сердечныхъ бурь тревоги
И боль душевной муки, получилъ
Отъ неба даръ печальный и убогій,
Какъ въ зеркалѣ, страстей мятежный пылъ
Волшебно отражать; но черезъ это
Лишаетесь вы славнаго поэта!
CVIII.
О, синіе чулки! вашъ строгій судъ
Готовитъ ли парнасское крушенье
Моимъ стихамъ? Ужель имъ дастъ пріютъ
Пирожникъ, превративъ мое творенье
Въ обертку? Удостоите ль мой трудъ
Вы словомъ "imprimatur"? Я въ волненьи;
Кастальскій чай вы льете всѣмъ пѣвцамъ,
Забытъ лишь я; за что? не знаю самъ.
СІХ.
Ужель я пересталъ быть львомъ салоновъ,
Любимцемъ дамъ, поэтомъ высшихъ сферъ,
Что средь улыбокъ, вздоховъ и поклоновъ
Всѣхъ восхищалъ изяществомъ манеръ?
Коль болѣе не чтутъ моихъ законовъ,
Я съ Вордсворта, сердясь, возьму примѣръ:
Забытый бардъ сталъ увѣрять, клянусь я,
Что синіе чулки -- гнѣздо безвкусья.
СХ.
"О, синій цвѣтъ, тобой я восхищенъ!"
Такъ говорилъ, любуясь небесами,
Какой-то бардъ.-- Синклитъ ученыхъ женъ!
Къ вамъ обращаюсь съ тѣми же словами.
Повсюду странный слухъ распространенъ,
Что ваши ноги синими чулками
Украшены; но это ложь молвы:
Такихъ мнѣ не показывали вы.
СХІ.
Мои стихи читать во время оно
Любили вы; тогда и я читалъ,
Какъ въ книгѣ -- въ вашихъ взорахъ. Обороной
Вы были мнѣ; теперь я жертвой сталъ;
Все жъ не бѣгу отъ женщины ученой,
Что часто совершенства идеалъ;
Одну я зналъ: она была прекрасна,
Мила, невинна,-- но глупа ужасно!
СХІІ.
Не мало въ мірѣ видимъ мы чудесъ.
Извѣстье есть, что Гу мбольдтомъ (не знаемъ,
Возможно ль дать тому извѣстью вѣсъ)
Какой-то аппаратъ приспособляемъ
Для измѣренья синевы небесъ
(Названіе его позабываемъ).
О, лэди Дафна! имъ измѣрить васъ
Мнѣ дайте разрѣшенье въ добрый часъ.
СХІІІ.
Прерву здѣсь нить идей своеобразныхъ.
Корабль на пропускъ получилъ фирманъ,
На немъ болѣзней не было заразныхъ,
И высадить рабовъ приказъ былъ данъ.
На площади не мало было разныхъ
Красивыхъ представительницъ всѣхъ странъ:
Черкешенокъ, татарокъ и грузинокъ
Былъ полонъ, какъ всегда, стамбульскій рынокъ.
СХІѴ.
За цѣну баснословную пошла
Кавказа дочь, черкешенка-красотка,
Съ ручательствомъ въ невинности. Была
Та дѣвочка для знатоковъ находка;
Надбавка цѣнъ въ унынье привела
Покупщиковъ;товаръ шелъ слишкомъ ходко.
Имъ отойти пришлось на задній планъ:
Красавицу самъ покупалъ султанъ.
СХѴ.
Двѣнадцать негритянокъ юныхъ тоже
Купцу не мало дали барышей;
Цвѣтной товаръ на рынкахъ сталъ дороже
Съ тѣхъ поръ, какъ негры ходятъ безъ цѣпей.
Къ тому жъ порокъ, свои забавы множа,
Любого короля всегда щедрѣй.
Не любитъ добродѣтель денегъ трату,
Но удержу въ расходахъ нѣтъ разврату.
СХѴІ.
Что сталось съ итальянцами? Къ пашамъ
Одни пошли, другихъ жиды купили;
Тѣ были причтены къ простымъ рабамъ,
Тѣ ренегатствомъ участь облегчили;
По одиночкѣ раскупили дамъ,
Затѣмъ ихъ по гаремамъ размѣстили;
Несчастныя не знали, что ихъ ждетъ --
Погибель, бракъ иль просто рабства гнетъ.
СХѴІІ.
Здѣсь пѣснь свою окончить я намѣренъ,--
Она длинна и утомила васъ;
Несносно многословье; я увѣренъ,
Что вы меня бранили ужъ не разъ;
Что жъ дѣлать, я своей природѣ вѣренъ!
Здѣсь кончу и дальнѣйшій свой разсказъ
Я отложу до пятаго "Дуана".
(То слово занялъ я у Оссіана).