I.
О Муза! и такъ далѣе... Съ Жуаномъ
Разстались мы, уснувшимъ на груди
Гайдэ. Любовь сродняетъ насъ съ обманомъ
И много мукъ готовитъ впереди;
Съ ней надо дань платить сердечнымъ ранамъ;
Безъ горестныхъ тревогъ любви не жди!
Она, губя и молодость и грезы,
Кровь сердца превращаетъ часто въ слезы.
II.
Любовь! твои обманчивы мечты!
Зачѣмъ въ гирлянды чуднаго убора
Унылый кипарисъ вплетаешь ты,
Одни лишь вздохи, вмѣсто разговора,
Пуская въ ходъ? Душистые цвѣты,
Приколотые къ платью, вянутъ скоро.
Такъ пылъ любви врывается къ намъ въ грудь,
Чтобъ въ ней затѣмъ безслѣдно потонуть.
III.
Лишь тотъ плѣняетъ женщину сначала,
Кто въ ней любовь впервые пробудилъ;
Затѣмъ, когда любовь привычкой стала,
Ей нравится лишь страсти жгучій пылъ;
Она ужъ не стѣсняется ни мало;
Сначала ей одинъ любовникъ милъ,
Потомъ не счесть ея любовныхъ шашенъ:
Ей длинный рядъ любовниковъ не страшенъ!
IV.
Кого винить за горестный исходъ?
Отвѣтить не могу я, но не скрою,
Что женщина, любви вкусивши плодъ,
Когда не суждено ей стать ханжею,
Прямымъ путемъ ужъ больше не пойдетъ.
Она сначала дышитъ лишь одною
Любовью, но, съ дороги сбившись разъ,
Не мало натворитъ затѣмъ проказъ.
V.
Вотъ грустный фактъ, что служитъ вѣрнымъ знакомъ
Порочности и слабости людей:
Не въ состояньи страсть ужиться съ бракомъ,
Хоть онъ идти бы долженъ рядомъ съ ней;
Безнравственность весь міръ одѣла мракомъ!
Любовь, какъ только съ нею Гименей,
Теряетъ вкусъ, лишаясь аромата:
Такъ кислый уксусъ былъ виномъ когда-то.
VI.
Противорѣчье явное царитъ
Межъ чувствами, что мы питаемъ къ милой
До брака и потомъ. Мѣняя видъ,
Любовь насъ не волнуетъ съ прежней силой;
И вотъ -- обманъ сердечный намъ грозитъ!
Такъ страсть сулитъ влюбленному успѣхъ,
А проявляясь въ мужѣ, будитъ смѣхъ.
VII.
Нельзя же вѣчно нѣжничать съ женою;
То мужу пріѣдается подчасъ.
Хоть тяжело съ случайностью такою
Встрѣчаться намъ -- мечтою вдохновясь,
Нельзя весь вѣкъ плѣняться ей одною.
Межъ тѣмъ лишь смерть освобождаетъ насъ
Отъ брачныхъ узъ. Легко ль терять супругу
И въ трауръ облекать по ней прислугу?
VIII.
Порывовъ страсти чуждъ семейный бытъ.
Поэтъ, любовь описывая ярко,
О радостяхъ супружества молчитъ.
Кого жъ интересуетъ, если жарко
Жену цѣлуетъ мужъ и ей даритъ
Весь пылъ своей любви? Ужель Петрарка
Сонетовъ рядъ Лаурѣ бъ посвятилъ,
Когда бы онъ ея супругомъ былъ?
IX.
Въ трагедіяхъ героевъ ждетъ могила;
Въ комедіяхъ ихъ цѣпи брака ждутъ;
Но продолженье авторамъ не мило,--
Они на томъ оканчиваютъ трудъ
И, чувствуя, что измѣняетъ сила,
Во власть поповъ героевъ отдаютъ;
Грядущее всегда у нихъ во мракѣ:
Они молчатъ о смерти и о бракѣ.
X.
Геенну, рай и прелесть брачныхъ узъ
Лишь двое -- Дантъ и Мильтонъ -- воспѣвали;
Но имъ самимъ супружескій союзъ
Пошелъ не впрокъ: не мало бѣдъ узнали
Они, къ нему свой проявивши вкусъ.
Поэтому наврядъ ли съ женъ писали
Они портреты героинь своихъ.
За это упрекать возможно ль ихъ?
XI.
Иные видятъ въ Беатриче Данта
Эмблему богословья. Этотъ вздоръ,
По моему, лишь вымыселъ педанта,
Что далъ своей фантазіи просторъ.
О фикціи, что силою таланта
Поддерживать нельзя -- напрасенъ споръ.
Сказать вѣдь можно (рѣчь идетъ о дичи!),
Что алгебры эмблема -- Беатриче.
XII.
Читатель! за героевъ я своихъ
Передъ тобой отвѣтствовать не стану;
Моя ль вина, что въ злополучный мигъ
Гайдэ въ объятья бросилась Жуану?
Когда ты возмущенъ безбрачьемъ ихъ,
Не возвращайся больше къ ихъ роману;
А то, пожалуй, грѣшная любовь
Моей четы -- твою взволнуетъ кровь!
XIII.
Согласенъ я, грѣху она служила,
Но утопала въ счастьи. Съ каждымъ днемъ
Все дѣлаясь смѣлѣй, Гайдэ забыла,
Что счеты свесть придется ей съ отцомъ.
(Лгобовныхъ чаръ неотразима сила,
Когда въ груди пылаетъ страсть огнемъ!)
Пока пиратъ гонялся за товаромъ,
Гайдэ минуты не теряла даромъ.
XIV.
Хоть для него не писанъ былъ законъ,
Читатели, къ нему не будьте строги!
Его захваты (будь министромъ онъ)
Сошли бы, безъ сомнѣнья, за налоги;
Но не былъ честолюбьемъ увлеченъ
Лихой пиратъ и не искалъ дороги
Къ отличіямъ. Какъ прокуроръ морей
Онъ хлопоталъ лишь о казнѣ своей.
XV.
Задержанъ въ морѣ былъ старикъ почтенный
Противными вѣтрами; грозный шквалъ
Лишилъ его притомъ добычи цѣнной
И наверстать убытокъ онъ желалъ.
Съ командою не церемонясь плѣнной,
Всѣхъ жертвъ своихъ онъ въ цѣпи заковалъ,
По нумерамъ ихъ раздѣливъ для сбыта.
(Такъ книга на главы всегда разбита).
XVI.
Онъ выгодно друзьямъ-майнотамъ сбылъ
Часть груза возлѣ мыса Маталана;
Другую часть тунисскій бей купилъ,--
Пиратъ въ своихъ дѣлахъ не зналъ изъяна;
Одинъ старикъ, негодный къ сбыту, былъ
При этомъ сброшенъ въ волны океана;
Кто выкупъ могъ платить -- былъ подъ замкомъ;
Другихъ же сбылъ онъ въ Триполи гуртомъ.
XVII.
Не мало на левантскіе базары
Отправилъ онъ награбленныхъ вещей,
Но для себя лишь сохранилъ товары,
Что цѣнны дамамъ: пропасть мелочей,
Наряды, кружева, духи, гитары,
Гребенки, щетки, шпильки, рядъ*сластей...
Нѣжнѣйшій изъ отцовъ, окончивъ сдѣлки.
Везъ дочери въ подарокъ тѣ бездѣлки:
XVIII.
Мартышки, обезьяны были тутъ,
Два попугая, кошка и котята.
Корабль давалъ и террьеру пріютъ;
Британцу онъ принадлежалъ когда-то,
Что кончилъ дни въ Итакѣ. Бѣдный людъ,
Кормившій пса изъ жалости, пирата
Имъ наградилъ. Въ одинъ чуланъ звѣрей
Всѣхъ заперъ онъ, чтобъ ихъ сберечь вѣрнѣй.
XIX.
Его корабль сталъ требовать починки;
И потому походъ окончить свой
Рѣшилъ пиратъ. Онъ крейсеровъ на рынки
Далекіе послалъ, а самъ домой
Повезъ свои гостинцы и новинки,
Спѣша къ Гайдэ, что страсти роковой
Въ то время предавалась безразсудно;
Но вотъ и портъ: на якорь стало судно.
XX.
Лихой морякъ былъ высадиться радъ.
Гдѣ нѣтъ ни карантиновъ, ни таможенъ,
Что путника вопросами томятъ,
Тамъ высадки процессъ весьма не сложенъ.
Чинить корабль немедленно пиратъ
Велѣлъ; такой приказъ былъ неотложенъ,
И тотчасъ стали выгружать тюки,
Балластъ, товары, пушки -- моряки.
XXI.
Пиратъ пошелъ знакомою дорогой.
Взойдя на холмъ, въ свой домъ, смутясь душой,
Онъ взоръ вперилъ. Всегда объятъ тревогой
Пришлецъ, что дальній путь кончаетъ свой.
Вѣдь перемѣнъ могло случиться много
Въ отсутствіе его, прійдя домой,
Найдетъ ли милыхъ онъ? И, полонъ муки,
Онъ вспоминаетъ тяжкій мигъ разлуки.
XXII.
Супруга иль отца заботъ не счесть,
Когда домой онъ ѣдетъ издалека;
Его понятенъ страхъ: семейства честь
Въ рукахъ жены иль дочери. (Глубоко
Я женщинъ чту, но имъ противна лесть,
И потому не вижу въ лести прока).
Обманывать жена порой не прочь
И можетъ убѣжать съ лакеемъ дочь.
XXIII.
Найдется ль мужъ, что сходенъ съ Одиссеемъ?
Кто Пенелопу новую [найдетъ?
Иной супругъ, почтенный мавзолеемъ,
Явясь домой, со страхомъ узнаетъ,
Что лучшій другъ его женой лелѣемъ;
Семья же съ каждымъ годомъ все растетъ;
И Аргусъ самъ ему не лижетъ руки,
А только рветъ его пальто и брюки.
XXIV.
Бываетъ также жертвой холостякъ:
Найти онъ можетъ, что его невѣста
Съ богатымъ старикомъ вступила въ бракъ.
Въ такой бѣдѣ занять супруга мѣсто
Онъ можетъ пожелать, попавъ въ просакъ.
Коварныя измѣны безъ протеста
Порой не оставляютъ женихи,
И "Козни женъ" караютъ ихъ стихи.
XXV.
О вы! liaisons имѣющіе въ свѣтѣ,
Бичи мужей, послушайте меня:
Пусть ширмы бракъ. а крѣпки связи эти,--
Отлучекъ все же бойтесь, какъ огня;
Хорошаго не мало въ томъ совѣтѣ:
Случается, что васъ въ теченье дня
(Хоть крѣпче узъ не существуетъ въ мірѣ),
Обманываютъ раза по четыре.
XXVI.
Пиратъ Ламбро (такъ назывался онъ),
Увидя вновь знакомыя картины
И дымъ родной трубы, былъ восхищенъ.
Онъ чувствъ своихъ не понималъ причины
И не былъ въ метафизикѣ силенъ,
Но дочь свою любилъ и, полнъ кручины,
Онъ пролилъ бы не мало горькихъ слезъ,
Когда бъ ему разстаться съ ней пришлось.
XXVII.
Свой домъ онъ видѣлъ съ садомъ, полнымъ тѣни;
Вдали журчалъ знакомый ручеекъ;
И лай собакъ былъ слышенъ въ отдаленьи;
Гуляющихъ въ лѣсу онъ видѣть могъ
И блескъ оружья ихъ. (Въ вооруженьи,
Гордяся имъ, является Востокъ).
Какъ крылья мотылька, плѣняя взоры>
Одеждъ пестрѣли яркіе узоры.
XXVIII.
Пиратъ, картиной праздности смущенъ,
Съ высокаго холма спустился шибко;
Не музыку небесъ услышалъ онъ --
О, нѣтъ!-- вдали визжала только скрипка*
Старикъ былъ тѣмъ глубоко потрясенъ;
Ужъ не введенъ ли онъ въ обманъ ошибкой?
Чу! громкій хохотъ! Вѣрить ли ушамъ?
И барабанъ и флейты слышны тамъ.
XXIX.
Пиратъ, чтобъ разсмотрѣть, какъ на досугѣ,
Богъ вѣсть съ чего, бѣснуется народъ,
Кусты рукой раздвинулъ и въ испугѣ
Увидѣлъ, что, не двигаясь впередъ,
Какъ дервиши, его вертѣлись слуги,
Собравшись въ оживленный хороводъ.
Пиррійскіе узналъ онъ тотчасъ танцы,
Къ которымъ такъ привержены левантцы.
XXX.
Тамъ дальше во главѣ подругъ своихъ
Платкомъ гречанка юная махала;
Ихъ группа рядъ жемчужинъ дорогихъ,
Въ сплетеніи своемъ, напоминала;
На плечи ниспадали косы ихъ.
Такихъ красивыхъ дѣвъ на свѣтѣ мало.
Одна поетъ; ей вторитъ хоръ подругъ,
Что пляшетъ въ ладъ напѣва, слившись въ кругъ.
XXXI.
За трапезой часть созваннаго люда
Сидѣла, ноги подъ себя поджавъ;
Вино лилось рѣкой; мясныя блюда
Дымилися и соченъ былъ пилавъ;
Шербетъ въ себя вмѣщала съ льдомъ посуда;
Какихъ тамъ только не было приправъ!
Дессертъ же красовался въ кущахъ сада:
Гранаты, сливы, гроздья винограда.
XXXII.
Съ бараномъ бѣлымъ рой дѣтей игралъ,
Его рога цвѣтами украшая;
Ихъ шумный смѣхъ его не устрашалъ;
Изъ рукъ малютокъ пищу принимая,
Онъ ихъ любилъ и рѣдко наклонялъ
Рога, какъ будто ихъ бодать желая;
Почтенный патріархъ былъ дѣтямъ радъ
И, попугавъ ихъ, отступилъ назадъ.
XXXIII.
Краса ихъ лицъ, нарядъ ихъ пестроватый,
Движеній граціозность, блескъ очей,
Румянецъ, сходный съ пурпуромъ гранаты,
Плѣняли око прелестью своей,
Дни юности невинностью богаты.
Глядя на восхитительныхъ дѣтей,
Философъ скрыть своей тоски не можетъ:
Вѣдь время и на нихъ печать наложитъ.
XXXIV.
Тамъ занималъ усердно карликъ-шутъ
Курившихъ трубки старцевъ именитыхъ;
Разсказывалъ о силѣ вражьихъ путъ,
О кладахъ, чародѣями зарытыхъ,
О скалахъ, гдѣ волшебники живутъ,
О тайнахъ чаръ и вѣдьмахъ знаменитыхъ,
Умѣвшихъ превращать мужей въ скотовъ.
(Такой легендѣ вѣрить я готовъ).
XXXV.
На островѣ царило оживленье;
Душѣ и тѣлу сладко было тамъ;
Вино и танцы, музыка и пѣнье,
Забавы всевозможныя -- гостямъ
Сулили и восторгъ, и упоенье.
Сердился лишь пиратъ, своимъ очамъ
Довѣриться боясь. Онъ былъ скупенекъ,
А пиръ такой не мало стоить денегъ.
XXXVI.
Ничтоженъ человѣкъ! Какъ много бѣдъ
Ему грозятъ въ теченье жизни краткой!
Ему весь вѣкъ отъ мукъ спасенья нѣтъ,
А счастья лучъ сіяетъ лишь украдкой;
Съ сиреной схожъ его волшебный свѣтъ:
Чтобъ гибель несть, поетъ сирена сладко.
Пиратъ смутить всѣхъ видомъ могъ своимъ,--
Такъ пламя тушатъ войлокомъ сырымъ.
XXXVII.
Онъ словъ своихъ не тратилъ попустому:
Желая удивить пріѣздомъ дочь,
Нарочно онъ тайкомъ подкрался къ дому.
(Всегда онъ отъ сюрпризовъ былъ не прочь,
Но въ морѣ равнозначащъ былъ разгрому
Его сюрпризъ). Ему сдержать не въ мочь
Волненья было. Съ думою тяжелой
Слѣдилъ онъ за компаніей веселой.
XXXVIII.
Не зналъ Ламбро, что слухъ былъ пущенъ въ ходъ
О гибели его. (Какъ люди лживы,
Въ особенности греки!) Развѣ мретъ
Злодѣй, что дышитъ кровью и наживой!
По немъ носили трауръ, но чередъ
Насталъ эпохѣ болѣе счастливой;
Гайдэ отерла слезы и дѣла
По своему въ порядокъ привела.
XXXIX.
Вотъ пиршества роскошнаго причина,
Вотъ отчего всѣ ѣли съ мясомъ рисъ,
Веселью предаваяся, и вина
Струею искрометною лились.
Ужъ о пиратѣ не было помина;
Служители и тѣ перепились,
Но дѣва, пиръ устроивъ пресловутый,
Не отняла у страсти ни минуты.
XL.
Не думайте, однакожъ, что, попавъ
На этотъ пиръ, вспылилъ старикъ суровый,
Жестокости врожденной волю давъ;
Что въ ходъ пустилъ онъ пытки и оковы,
Кровавою расправой тѣша нравъ,
И бросился впередъ, разить готовый,
Доказывая лютостью своей,
Что въ ярости неукротимъ злодѣй.
XLI.
О, нѣтъ -- ничуть! Преслѣдуя упрямо
Свой планъ, пиратъ умѣлъ владѣть собой;
Тягаться съ нимъ ни дипломатъ, ни дама
Въ притворствѣ не могли бъ. Кривя душой,
Онъ никогда не мчался къ цѣли прямо.
Какъ жаль, что увлекалъ его разбой:
Въ гостиныя являясь джентельмэномъ,
Онъ общества полезнымъ былъ бы членомъ.
XLII.
Онъ подошелъ къ одной изъ группъ кутилъ
И грека, что сидѣлъ къ нему спиною,
Съ улыбкою зловѣщею спросилъ
(Коснувшись до плеча его рукою),
Чѣмъ этотъ пиръ богатый вызванъ былъ.
Но грекъ былъ пьянъ и не владѣлъ собою;
Онъ, не узнавъ того, кто рѣчь держалъ,
Виномъ наполнить только могъ бокалъ.
XLIII.
Черезъ плечо и лозы не мѣняя,
Ему напитокъ подалъ пьяный грекъ,
Пробормотавъ: "мнѣ болтовня пустая
Не по нутру*, и разговоръ пресѣкъ.
-- "У насъ теперь хозяйка молодая, --
Сказалъ другой,-- нашъ старецъ кончилъ вѣкъ*.
-- "Онъ умеръ -- молвилъ третій,-- ну такъ что-же?
У насъ теперь, хозяинъ есть моложе*.
XLIV.
Кутилы тѣ здѣсь были въ первый разъ
И старика не знали. Взоръ суровый
Его сверкнулъ, и буря поднялясь
Въ его душѣ, но, наложивъ оковы
На гнѣвъ и равнодушнымъ притворясь,
Онъ ихъ спросилъ съ улыбкой:-- "Кто же новый
Хозяинъ вашъ, что, глухъ къ чужой бѣдѣ,
Изъ дѣвы въ даму превратилъ Гайдэ?"
XLV.
-- "Откуда онъ и кто?~не знаю; мнѣ то,--
Отвѣтилъ пьяный гость,-- не все ль равно?
Да и кого жъ интересуетъ это?
Обѣдъ хорошъ; рѣкой течетъ вино;
О чемъ тужить? Но если ты отвѣта
Другого ждешь, тогда ужъ заодно
Къ сосѣду обратись: въ разсказахъ точенъ,
Все знаетъ онъ и сплетни любитъ очень".
XLVI.
Пиратъ такъ много такта проявилъ,
Такъ сдержанности много к терпѣнья,
Что онъ француза бъ даже удивилъ.
(А кто съ французомъ выдержитъ сравненье
Въ учтивости!) Хоть гнѣвъ его душилъ,
Хоть грудь его рвалася отъ мученья --
Онъ молча снесъ насмѣшки слугъ своихъ,
А вѣдь его жъ добромъ кормили ихъ!
XLVII.
Кого не удивитъ, что въ состояньи
Порывы гнѣва сдерживать и тотъ,
Кто властвовать привыкъ; чьи приказанья
Законы; кто пустить и пытки въ ходъ,
И казни можетъ, чуждый состраданья?
Кто чуду объясненіе найдетъ?
Но человѣкъ, который такъ спокоенъ
И твердъ душой, какъ Гвельфъ, вѣнца достоинъ.
XLVIII.
Ламбро бывалъ порою дикъ и яръ;
Но въ случаяхъ серьезныхъ съ гнѣвнымъ нравомъ
Умѣлъ справляться бѣшеный корсаръ
И, сходный съ притаившимся удавомъ,
Безмолвно наносилъ врагу ударъ.
Молчалъ зловѣще онъ, къ дѣламъ кровавымъ
Готовясь. Разомъ онъ кончалъ съ врагомъ,
Въ ударѣ не нуждаяся второмъ.
XLIX.
Разспросы онъ дальнѣйшіе оставилъ
И къ дому своему, тоской объятъ,
Тропинкой потаенной путь направилъ.
Никѣмъ въ пути не узнанъ былъ пиратъ,
Любя Гайдэ, не знаю, если ставилъ
Онъ ей въ вину поступковъ странныхъ рядъ,
Но могъ ли онъ мириться съ мыслью тою,
Что праздникъ трауръ замѣнялъ собою!
L.
Когда бъ прервали мертвыхъ вѣчный сонъ
(Храни насъ Богъ отъ этого явленья!)
И воскресили бъ вдругъ мужей и женъ,
Нашедшихъ отъ тревогъ успокоенье,--
Такой бы поднялся и плачъ, и стонъ,
Какихъ не видѣлъ свѣтъ! Ихъ воскресенье
Не меньше слезъ бы вызвало, чѣмъ день,
Когда укрыла ихъ могилы сѣнь.
LI.
Онъ въ домъ вошелъ, но въ домъ ему постылый;
Чужимъ ему казалося все тамъ;
Отраднѣй слышать смерти зовъ унылый,
Чѣмъ пережить такую муку намъ!
Увидѣть свой очагъ, что сталъ могилой,
Сказать "прости!" надеждамъ и мечтамъ
Возможно ли безъ трепета и боли?
Бобыль спасенъ отъ этой горькой доли.
LII.
Онъ этотъ домъ своимъ считать не могъ:
Гдѣ любятъ насъ -- лишь тамъ очагъ родимый.
Не встрѣченный никѣмъ, онъ свой порогъ
Переступилъ и, горестью томимый,
Увидѣлъ, что онъ въ мірѣ одинокъ.
Здѣсь прежде возлѣ дочери любимой,
Любуясь ей, онъ воскресалъ душой
И послѣ сѣчъ и бурь вкушалъ покой.
LIII.
Онъ человѣкъ былъ страннаго закала:
Манерами пріятенъ, нравомъ лютъ,
Во всемъ умѣренъ -- ѣлъ и пилъ онъ мало;
Въ несчастьи твердъ, любилъ борьбу и трудъ
И благородство въ немъ порой дышало.
Онъ спасся бъ, можетъ быть, отъ вражьихъ путъ
Въ другой странѣ; но, проклиная долю
Раба, другимъ онъ сталъ сулить неволю.
LIV.
Такимъ онъ сталъ, страстямъ отдавшись въ плѣнъ,
Гоняяся за властью и наживой,
Состарившись средь бурь и мрачныхъ сценъ;
Всегда къ борьбѣ стремясь нетерпѣливо.
Не мало перенесъ онъ злыхъ измѣнъ
И тяжкихъ бѣдъ, идя кровавой нивой.
Пиратъ былъ вѣрнымъ другомъ, но какъ врагъ
Въ противникахъ будилъ, являясь, страхъ.
LV.
Геройскій духъ, что Грецію прославилъ
Въ давно былые годы, въ немъ горѣлъ;
Тотъ духъ, что смѣлыхъ выходцевъ направилъ
Въ Колхиду, имъ безсмертье давъ въ удѣлъ;
Но блескъ былой преданья лишь оставилъ.
Пиратъ же бредилъ славой громкихъ дѣлъ
И мстилъ за униженіе отчизны,
Кровавыя по ней свершая тризны.
LVI.
Изящества и мягкости печать
Клалъ на него роскошный климатъ юга;
Артистъ въ душѣ, онъ музыкѣ внимать
Иль пѣнью волнъ любилъ въ часы досуга;
Любилъ красу природы созерцать,
Въ ней видя и наставника, и друга;
Ея покой его душѣ былъ милъ:
Онъ охлаждалъ ея мятежный пылъ.
LVII.
Но только страстью къ дочери согрѣта
Была душа пирата. Только дочь
Его смягчала сердце, волны свѣта
Бросая въ душу, черную какъ ночь.
Въ немъ было свято только чувство это;
О, если бы оно умчалось прочь --
Онъ превратился бъ, ни во что не вѣря,
Въ циклопа разъяреннаго иль звѣря.
LVIII.
Тигрица, что лишилася дѣтей,
Для пастуховъ ужасна и для стада;
Опасенъ океанъ для кораблей,
Когда близъ скалъ бушуетъ волнъ громада;
Но утихаетъ ярость ихъ скорѣй,
Чѣмъ сердца злая скорбь. Чужда пощада
Объятіямъ ея; ей нѣтъ конца;
А съ чѣмъ сравнить нѣмую скорбь отца!
LIX.
Какъ грустно на дѣтей терять вліянье!
Намъ рисовали прошлое они,
Вмѣстивъ въ себѣ всѣ наши упованья;
Когда жъ во мракѣ гаснутъ наши дни,
Насъ покидаютъ милыя созданья;
Но все жъ мы остаемся не одни,
А въ обществѣ, терзающихъ насъ яро,
Подагры, ревматизма иль катарра.
LX.
Все жъ жизнь въ семьѣ отрадна (если въ ней
Не донимаютъ дѣти пискотнею);
Прелестна мать, вскормившая дѣтей
(Коль отъ того не высохла). Толпою
Къ ней дѣти нѣжно льнутъ. (Вкругъ алтарей
Такъ ангелы тѣснятся). Мать съ семьею --
Какъ золотой средь мелочи блеститъ,--
Растрогаетъ и грѣшника тотъ видъ.
LXI.
Алѣлъ закатъ, когда трясясь отъ злости,
Пиратъ вошелъ въ свой опустѣлый домъ;
Въ то время пировали сладко гости;
Жуанъ съ Гайдэ сидѣли за столомъ,
Украшеннымъ рѣзьбой изъ цѣнной кости;
Рабы сновали съ блюдами кругомъ;
Роскошный столъ посуда украшала
Изъ перламутра, золота, коралла.
LXII.
На пирѣ красовалось до ста блюдъ:
Съ фисташками ягненокъ, супъ шафранный,
Рядъ рѣдкихъ рыбъ, что сибариты чтутъ;
Напитки подавались безпрестанно
(Ихъ перечесть не легкій былъ бы трудъ!)
Являлись и шербетъ благоуханный,
И соки фруктъ. (Для вкуса тамъ всегда
Чрезъ корку выжимаютъ сокъ плода).
LXIII.
Блестѣлъ хрусталь граненый, взоръ плѣняя;
Десертъ всю роскошь края проявилъ;
Душистый мокка, въ чашкахъ изъ Китая,
Дымясь, благоуханье сладко лилъ.
(Вкругъ чашекъ филиграна золотая
Спасала отъ обжоговъ). Кофе былъ
Съ шафраномъ сваренъ, съ мускусомъ, съ гвоздикой...
По моему, такъ портить кофе дико!
LXIV.
Окаймлены бордюромъ дорогимъ,
Вдоль стѣнъ висѣли бархатныя ткани;
Шелками были вышиты по нимъ
Цвѣты различныхъ видовъ и названій,
А на бордюрахъ шелкомъ голубымъ
По фону золотому -- рядъ воззваній,
Сентенцій и излюбленныхъ стиховъ
Персидскихъ моралистовъ и пѣвцовъ.
LXV.
Тѣ надписи -- особенность Востока.
Онѣ должны доказывать гостямъ
Тщету суетъ. Такъ въ древности глубокой
Въ Мемфисѣ прибѣгали къ черепамъ,
Чтобъ украшать пиры; такъ гласъ пророка
Встревожилъ Вальтасара; только намъ
Не идутъ въ прокъ совѣты моралистовъ,--
Такъ къ суетѣ порывъ людей неистовъ.
LXVI.
Красавица въ чахоткѣ, человѣкъ
Съ талантомъ, ставшій пьяницей, кутила,
Который въ ханжествѣ кончаетъ вѣкъ
(Ханжѣ названье методиста мило),
Ударъ, что альдермэна дни пресѣкъ,--
Все это намъ доказываетъ съ силой.
Что бдѣнье, страсть къ вину и рядъ проказъ
Не менѣе обжорства губятъ насъ.
LXVII.
Жуанъ съ Гайдэ сидѣли на диванѣ,
Что занималъ три части залы той.
Подъ ихъ ногами былъ изъ цѣнной ткани
Коверъ пунцовый съ синею каймой.
Дискъ солнечный горѣлъ на первомъ планѣ
Среди софы. Искусною рукой
Онъ на подушкѣ вышитъ былъ красивой.
Ей даже тронъ украсить бы могли вы.
LXVIII.
Фарфоръ, посуда, мраморъ и хрусталь
Являлись средь роскошной обстановки;
Персидскіе ковры, что было жаль
Ногою мять; индійскія цыновки;
Тамъ были негры, карлики (та шваль,
Что добываетъ хлѣбъ черезъ уловки
И униженье). серны и коты.
Тамъ былъ базаръ иль рынокъ суеты.
LXIX.
Повсюду зеркала плѣняли взоры;
Столы, гдѣ инкрустацій дорогихъ
Пестрѣли многодѣльные узоры
Изъ перламутра, кости и другихъ
Богатыхъ матерьяловъ. Были горы
И винъ, и яствъ навалены на нихъ,
Чтобъ каждый гость имѣлъ обѣдъ готовый,
Когда бъ ни появился онъ въ столовой.
LXX.
Я опишу костюмъ Гайдэ одной:
Въ двухъ джеликахъ была пирата дочка,
Одинъ былъ ярко-желтый, а другой
Пунцовый съ золотою оторочкой,
Съ жемчужными запястьями; волной,
Подъ легкой полосатою сорочкой
Вздымалась грудь ея, а чудный станъ
Такъ газъ скрывалъ, какъ свѣтъ луны -- туманъ.
LXXI.
Ей кисти рукъ прелестныхъ обвивали
Широкіе браслеты безъ замковъ;
Нуждаться въ нихъ они могли едва ли:
Такъ гибокъ былъ металлъ, что онъ готовъ
Былъ всѣмъ движеньямъ вторить. Не спадали
Тѣ украшенья съ рукъ; о томъ нѣтъ словъ,
Что никогда нѣжнѣе кожи этой
Не видывали цѣнные браслеты,
LXXII.
Такіе жъ замѣчалися у ней
Браслеты на ногахъ. (То выражало
Достоинство и званье). Рядъ перстней
На пальцахъ красовался и сверкала
Въ ея кудряхъ парюра изъ камней;
Прикалывалъ къ одеждѣ покрывало
Аграфъ жемчужный, моря цѣнный даръ.
Оранжевый былъ цвѣтъ ея шальваръ.
LXXIII.
Какъ водопадъ альпійскій въ часъ восхода,
До пятъ катилась яркою волной
Ея коса; будь ей дана свобода,
Она все тѣло дѣвы молодой
Прикрыла бы; ища себѣ прохода,
Рвалися кудри изъ тюрьмы глухой
И развѣвались словно опахало,
Когда дыханье вѣтра ихъ ласкало.
LXXIV.
Предъ нею молкла ложь и клевета;
Гайдэ, какъ благодѣтельная фея,
Лила и жизнь, и свѣтъ, сама чиста,
Какъ до паденья юная Психея.
Ей всякая порочная мечта
Была чужда. Предъ ней благоговѣя,
Никто не могъ сводить съ нея очей,
Но идола никто не видѣлъ въ ней.
LXXV.
У ней чернѣе ночи были брови,
Подъ слоемъ угля. (Краска въ краѣ томъ --
Одно изъ непремѣннѣйшихъ условій
Для красоты). Глаза жъ Гайдэ огнемъ
Горѣли безъ того. Ногтямъ цвѣтъ крови
Давала генна, портя ихъ притомъ:
Такъ розовъ былъ ея красивый ноготь,
Что краскою его не слѣдъ бы трогать!
LXXVI.
Чтобъ выступила кожи бѣлизна,
Не мало надо класть на ногти генны;
Гайдэ въ томъ не нуждалася: она
Тягаться съ бѣлизною несравненной
Снѣговъ вершинъ могла. Видѣньемъ сна
Казался ликъ ея благословенный.
Шекспиръ сказалъ: безсмысленно бѣлить
Лилею иль червонецъ золотить!
LXXVII.
Такъ былъ прозраченъ плащъ Жуана бѣлый,
Что блескъ камней сквозь складки проходилъ;
Они подъ нимъ сверкали то-и-дѣло;
Такъ сквозь туманъ мерцаетъ лучъ свѣтилъ.
Запястье изумрудное блестѣло
Среди его чалмы; къ ней также былъ
Прицѣпленъ рогъ луны; на темной ткани
Жегъ очи блескъ его алмазной грани.
LXXVIII.
Ихъ забавлялъ танцовщицъ легкій рой;
Смѣшили карлы, негры, лицедѣи;
Тутъ былъ поэтъ, прославленный молвой,
Что въ деньги обращалъ свои идеи;
Онъ, по заказу, то сатирой злой
Гремѣлъ, то льстилъ властямъ, стихомъ владѣя,
И былъ изъ тѣхъ, какъ говоритъ псаломъ,
Что тужатъ о мамонѣ лишь своемъ.
LXXIX.
Онъ, вопреки обычаю, сурово
Прошедшее хулилъ и восхвалялъ,
Чтя выгоду свою, лишь то, что ново;
Онъ даромъ и строки бъ не написалъ;
Поэтъ въ былые дни громилъ оковы;
Теперь же, округляя капиталъ,
Встрѣчалъ султана громкою хвалою,
Какъ Соути или Крашо чистъ душою.
LXXX.
Съ магнитной стрѣлкой схожъ, онъ безъ труда
Мѣнялъ свой путь, не мало бѣдъ извѣдавъ;
Вертлява и полярная звѣзда
Была поэта. Горькаго отвѣдавъ,
Лишь къ сладкому онъ льнулъ: острилъ всегда
(За исключеньемъ дней дурныхъ обѣдовъ)
И съ жаромъ лгалъ, играя роль льстеца.
Вотъ идеалъ придворнаго пѣвца!
LXXXI.
Онъ былъ,уменъ, а пыль въ глаза бросая,
Всегда умѣетъ умный ренегатъ
Просунуться впередъ; преградъ не зная
Какъ Vates irritabilis, онъ радъ
Встрѣчать хвалу. (И не плутамъ такая
Присуща страсть!) Но оглянусь назадъ;
Описывалъ влюбленныхъ я забавы
И дальнихъ мѣстъ обычаи и нравы.
LXXXII.
Поэтъ при всей вертлявости своей
Въ компаніи веселой былъ пріятенъ,*
Плѣняя остроуміемъ людей;
Хотя на немъ не мало было пятенъ,
Его любили всѣ; его жъ рѣчей
Порою смыслъ былъ вовсе непонятенъ;
Но тотъ, кого молва превознесла,
Не знаетъ самъ, за что ему хвала.
LXXXIII.
И принятъ, и обласканъ высшимъ кругомъ,
Предъ властью онъ склонялъ теперь главу;
А прежде былъ свободы лучшимъ другомъ,
Но заглушать старался ту молву,
Оглядывая прошлое съ испугомъ.
Однако на пустынномъ острову
Онъ ложь откинулъ прочь и, льстя народу,
Попрежнему сталъ воспѣвать свободу.
LXXX1V.
Ему пришлось не мало изучить
Людей и націй; вѣчно лицемѣренъ,
Онъ всякому былъ мастеръ угодить;
Всегда, вездѣ онъ правилу былъ вѣренъ,
"Что въ Римѣ надо римляниномъ быть".
Для барда не былъ трудъ такой потерянъ,--
Онъ лепты получалъ со всѣхъ сторонъ;
Такихъ же правилъ тутъ держался онъ.
LXXXV .
Благодаря натурѣ даровитой,
Искусная велася имъ игра:
"God save the king!" онъ сталъ бы пѣть у бритта,
Пріѣхавъ же къ французу: "Ça ira!"
Ища товару выгоднаго сбыта,
Онъ то хвалилъ сегодня, что вчера
Громилъ нещадно. Пѣлъ же Пиндаръ скачки:
Такъ могъ и нашъ поэтъ быть съ лестью въ стачкѣ.
LXXXVI.
Во Франціи, веселымъ удальцомъ,
Онъ воспѣвалъ бы въ пѣсенкахъ свободу;
У насъ онъ накропалъ бы толстый томъ
Стиховъ тяжелыхъ публикѣ въ угоду;
У нѣмцевъ бралъ бы Гете образцомъ;
Въ Испаніи онъ сочинилъ бы оду;
Въ Италіи его плѣнялъ бы Дантъ,
А здѣсь онъ такъ свой проявлялъ талантъ:
1.
Привѣтъ островамъ той священной земли,
Гдѣ Сафо любила; гдѣ сладко ей пѣлось;
Гдѣ, свѣтъ удивляя, искусства цвѣли;
Гдѣ Фебъ родился и воздвигнулся Делосъ!
Васъ солнце, какъ прежде, лучомъ золотитъ,
Но, въ мракъ погрузившись, все прочее спитъ.
2.
Теосская муза и пѣсни слѣпца
Хіосскаго стали для міра усладой;
Здѣсь только все мертво,-- и арфа пѣвца,
И лютня героя забыты Элладой;
Тѣ дивныя пѣсни звучатъ для другихъ;
Моя лишь отчизна не вѣдаетъ ихъ!
3.
Виднѣется съ горныхъ вершинъ Мараѳонъ,
А онъ созерцаетъ лазурныя воды.
Не разъ здѣсь стоялъ я, мечтой упоенъ,
Что Греція снова добьется свободы:
Я, персовъ гроба попирая ногой,
Не въ силахъ мириться былъ съ рабской судьбой!
4.
Когда-то владыка далекой земли
Сидѣлъ на вершинѣ скалы Саламинской;
Съ нея созерцалъ онъ свои корабли,
Любуяся ратью своей исполинской;
Зарею свои корабли онъ считалъ,--
Съ лучами заката и слѣдъ ихъ пропалъ!
5.
Что сталося съ ними? Что сталось съ тобой,
Эллада родная? Умолкли напѣвы
Отважныхъ героевъ,стремившихся въ бой...
Герои отчизны, откликнитесь: гдѣ вы?
Ужель неумѣлой рукою дерзну
Божественной лиры я тронуть струну?
6.
Отрадно и то, что средь звона оковъ
Не въ силахъ мириться я съ рабскою долей.
Мнѣ больно и стыдно глядѣть на рабовъ;
Геройскаго духа не видно въ нихъ болѣ;
Поэтъ! не пробудишь ихъ лирой своей:
О Греціи плача, за грековъ краснѣй!
7.
Но краска стыда, но слеза или вздохъ
Помогутъ ли? Предки борьбою кровавой
Спасались отъ бѣдъ. О, могила! хоть трехъ
Верни намъ спартанцевъ, увѣнчанныхъ славой,
И, полны надеждъ, вдохновенья и силъ,
Сроднимся мы съ громомъ другихъ Ѳермопилъ!
8.
Воззванье напрасно! Кругомъ всѣ молчатъ...
Отвѣтствуютъ только исчадья могилы;
Ихъ голосъ реветъ, какъ вдали водопадъ:
"Пускай хоть одинъ съ пробудившейся силой
Возстанетъ -- и всѣ мы на помощь придемъ!"
Молчатъ только греки, объятые сномъ...
9.
Къ другимъ обратиться я долженъ струнамъ.
Наполните кубокъ самосскою влагой!
Оставимъ сраженья турецкимъ ордамъ;
Намъ кровь винограда замѣнитъ всѣ блага.
О, Боже! весь край отозваться готовъ
На этотъ безславный вакхическій зовъ!
10.
Хоть танцы пиррійскіе сладостны вамъ,
Фаланги пиррійской ужъ нѣтъ знаменитой!
Пустое занятье отрадно рабамъ,
А лучшее ими позорно забыто.
Вамъ нѣкогда Кадмъ письмена подарилъ...
Ужель для рабовъ онъ трудился и жилъ?
11.
Наполните кубки самосскимъ виномъ!
Оно вамъ замѣнитъ свободы утрату;
Оно воспѣвалось теосскимъ пѣвцомъ,
Который тирану служилъ Поликрату;
Въ тѣ дни передъ властью дрожалъ человѣкъ,
Но срама не вѣдалъ: тираномъ былъ грекъ.
12.
Тиранъ Херсонеса, герой Мильтіадъ,
Былъ другомъ храбрѣйшимъ и лучшимъ свободы;
Такому владыкѣ, кто не былъ бы радъ?
Къ героямъ навстрѣчу несутся народы!
Пускай заковалъ бы онъ въ цѣпи людей --
Такихъ не срываютъ народы цѣпей!
13.
Наполните кубки самосскимъ виномъ!
На Паргскомъ прибрежьѣ, на скалахъ Сулійскихъ
Не вымерли люди, что борются съ зломъ;
Ихъ матери -- жены героевъ дорійскихъ;
Въ нихъ льется священная кровь Гераклидъ:
Они не снесутъ безъ отмщенья обидъ!
14.
Надежды на галла васъ грѣютъ лучи;
Но онъ обнажитъ ли продажную шпагу?
Надѣйтеся только на ваши мечи;
Надѣйтеся только на вашу отвагу;
Латинскія плутни и мощь мусульманъ
Откроютъ вамъ тайны мучительныхъ ранъ.
15.
Самосскую влагу мнѣ въ кубокъ налей!
Въ тѣни безмятежно танцуютъ гречанки;
Любуюсь я блескомъ ихъ черныхъ очей
И граціей дивной ихъ гордой осанки;
Увы!-- неутѣшно я плакать готовъ
При мысли, что вскормятъ онѣ лишь рабовъ.
16.
Меня отведите къ Сулійскимъ скаламъ!
Тамъ, глядя на волны, я выплачу горе
И съ пѣснью, какъ лебедь, скончаюся тамъ,--
Свидѣтелемъ будетъ лишь бурное море!
Въ отчизнѣ могу ль оставаться рабомъ?
Разбейте мой кубокъ съ самосскимъ виномъ!
LXXXVII.
Такъ долженъ пѣть, патріотизмомъ грѣемъ,
Въ эпоху скорби греческій поэтъ;
Конечно, не сравню его съ Орфеемъ,
Въ его стихахъ все жъв иденъ чувства слѣдъ,
А доли чувства жизнь даетъ идеямъ,
Волненіемъ охватывая свѣтъ.
Какъ лгутъ пѣвцы: они какой угодно
Малюютъ краской, съ малярами сходно.
LXXXVIII.
Но въ словѣ -- мощь, когда его изрекъ
Великій мужъ. Чернила -- мысли сѣмя,
Звено, что сочетаетъ съ вѣкомъ вѣкъ
И не тягчитъ годовъ бѣгущихъ бремя.
Какъ жалокъ и ничтоженъ человѣкъ:
Его дѣла, гробницу губитъ время,
А писанная геніемъ строка
Переживаетъ царства и вѣка.
LXXXIX.
Когда жъ истлѣетъ онъ въ своей гробницѣ,
Да и она безвѣстно пропадетъ,
Когда въ хронологической таблицѣ
Оставитъ только слѣдъ его народъ,
Пергамента поблекшія страницы
Иль надпись, что случайно міръ найдетъ,
Былое воскрешаютъ, и предъ міромъ
Забытый геній вновь блеститъ кумиромъ.
ХС.
Надъ славою смѣется моралистъ.
Она мечта, шумъ вѣтра, плескъ прибоя,
Ее плодитъ историкъ, что рѣчистъ,
Совсѣмъ не подвигъ доблестный героя.
Такъ мистеръ Гоэль обезсмертилъ вистъ,
Такъ славою Гомера дышитъ Троя.
Почти совсѣмъ забытъ ужъ Мальбро былъ,
Но Коксъ его сказаньемъ воскресилъ.
ХСІ.
Хоть Мильтона стихи тяжеловаты,
Въ главѣ поэтовъ нашихъ онъ стоялъ;
Почтенный мужъ, познаньями богатый,
Былъ независимъ, вѣрилъ въ идеалъ
И не терпѣлъ ни козней, ни разврата;
Но Джонсонъ жизнь его намъ описалъ,
И свѣтъ узналъ, что домъ держалъ онъ туго.
И что его покинула супруга.
ХСІІ.
Такимъ путемъ узналъ не мало міръ
Курьезныхъ фактовъ: Цезаря и Тита
Продѣлки; что оленей кралъ Шекспиръ,
Что славный Бэконъ взятки бралъ открыто,
Что Бернсъ кутилъ, любя веселый пиръ.
Все это, можетъ быть, путемъ добыто
Изслѣдованій точныхъ, но по мнѣ
Такія сплетни лишнія вполнѣ.
XCIII.
Не всѣ же моралисты съ Соути сходны,
Что Пантизократію написалъ;
Какъ Вордсворту, не всѣмъ измѣны сродны
(На жалованьи прежній либералъ!),
Не всѣ кадятъ двору въ газетѣ модной,
Какъ Кольриджъ, что клевретомъ знати сталъ
(Ни онъ, ни Соути не были льстецами
Въ эпоху свадьбъ ихъ съ батскими швеями).
ХСІѴ.
Ботани-бей моральный имъ создать
Теперь легко: ихъ имена позорны;
Біографу-работу можетъ дать
Сказаніе объ ихъ измѣнѣ черной.
Ахъ, кстати! Вордсвортъ томъ пустилъ въ печать;
Такой поэмы жалкой и снотворной
Доселѣ не видалъ я: что за слогъ!
Ее никакъ осилить я не могъ.
ХСѴ.
Темна его поэма и убога;
Наврядъ ли онъ читателей найдетъ.
Такъ нѣкогда сектантовъ было много,
Что вѣрили въ пророчицу Суткотъ
И ждали отъ нея рожденья бога;
Но отшатнулся отъ нея народъ:
Не божество сроднилось съ старой дѣвой,
Лишь водяная ей вздымала чрево!
ХСѴІ.
Покаюсь въ томъ: мнѣ болтовня мила;
И здѣсь, и тамъ моя мечта порхаетъ,
Въ поэмѣ отступленьямъ нѣтъ числа
И муза о герояхъ забываетъ.
Не такъ ли тронной рѣчью всѣ дѣла
До сессіи грядущей отлагаетъ
Король? Не такъ ли, музою согрѣтъ,
За мыслью Аріосто гнался вслѣдъ?
ХСѴІІ.
У насъ не существуетъ выраженья:
Longueurs (такъ у французовъ говорятъ).
Но вещь сама -- обычное явленье;
Примѣръ: созданій Соути длинный рядъ.
Когда полны longueurs стихотворенья,
Читатель, вѣроятно, имъ не радъ,
Но доказательствъ пропасть мы имѣемъ,
Что свойственна снотворность эпопеямъ.
XCVIII.
"Гомеръ",-- гласитъ Горацій,-- "спалъ порой".
Но Вордсвортъ бдитъ и съ музою своею
Насъ водитъ вкругъ озеръ. Его герой
Возница. Совершая одиссею,
Сначала онъ плѣняется "ладьей";
Не по морю, по воздуху онъ съ нею
Желаетъ плыть; затѣмъ беретъ онъ чолнъ
Слюна жъ поэта роль играетъ волнъ.
ХСІХ.
Когда его гнететъ желанья бремя
Свершить, паря, по воздуху полетъ,
А слабъ его Пегасъ, что жъ онъ на время
Дракона у Медеи не займетъ?
Но сѣдока, что потеряетъ стремя
(А онъ плохой сѣдокъ!), погибель ждетъ.
Такъ что жъ, любя небесныя дороги,
Въ воздушный шаръ не сядетъ бардъ убогій?
С.
О, Попъ и Драйденъ! жалкіе пѣвцы
(Поэзіи и смысла Джэки Кэды)
Срываютъ съ васъ лавровые вѣнцы,
Свои пустыя празднуя побѣды;
Поэзіи великіе отцы!
Пигмеи васъ клеймятъ. Такія бѣды
Легко ль переносить? Архитофель,
Съ дороги прочь!.. У васъ есть Питеръ Бэль!
CI.
Но далѣе. Оконченъ пиръ богатый;
Альмеи, карлы скрылися толпой;
Умолкъ поэтъ; молчаньемъ все объято;
Не тѣшитъ слухъ арабскихъ сказокъ рой;
Влюбленные одни; лучомъ заката
Любуются они въ тиши ночной...
Ave Maria! сладокъ и спокоенъ
Твой часъ волшебный; онъ тебя достоинъ!
CII.
Благословенъ тотъ часъ, когда заря
Бросаетъ, угасая, лучъ прощальный
И раздается, миръ душѣ даря,
Вечерній звонъ на колокольнѣ дальней;
Когда звучитъ въ стѣнахъ монастыря
Молитвенныхъ напѣвовъ гласъ печальный
И въ розовомъ сіяніи небесъ --
Хоть тихо все -- молитвѣ вторитъ лѣсъ!
CIII.
Ave Maria! свѣтлый часъ моленья!
Ave Maria! сладкій часъ любви!
Пролей на насъ свое благословенье
И къ Сыну своему насъ призови!
Я созерцаю, полный умиленья,
Твой ликъ, глаза склоненные Твои!
Ужель нѣмой картинѣ жизнь я придалъ?
Нѣтъ! предо мной дѣйствительность -- не идолъ.
СІѴ.
Безбожникъ я -- вотъ грозный приговоръ
Ханжей, что на меня взираютъ строго;
Но имъ со мною выдержать ли споръ?
Прямѣе къ небесамъ моя дорога;
Мнѣ алтарями служатъ: выси горъ,
Свѣтила, море, твердь -- созданья Бога,
Что человѣка надѣлилъ душой
И душу ту опять сольетъ съ Собой.
СѴ.
Какъ часто лучъ зари благословенный
Лишь средь зеленыхъ пиннъ я созерцалъ
Въ окрестностяхъ плѣнительныхъ Равенны,
Гдѣ нѣкогда шумѣлъ Адрійскій валъ
И вѣчною угрозой для вселенной
Оплотъ послѣдній цезарей стоялъ;
Мнѣ милъ тотъ лѣсъ, всегда листвой одѣтый,
Боккаччіо и Драйденомъ воспѣтый.
СѴІ.
Безмолвныхъ рощъ былъ тихъ и сладокъ сонъ;
Цикадъ лишь раздавалось стрекотанье;
Мой конь храпѣлъ, да колокола звонъ,
Сквозь листья доносясь, будилъ молчанье.
Во тьмѣ ко мнѣ неслись со всѣхъ сторонъ
Моей мечты игривыя созданья:
Охотникъ-призракъ съ стаею своей
И свѣтлая толпа воздушныхъ фей.
CVII.
О, Гесперъ! сколько ты несешь отрады!
Усталымъ -- отдыхъ; тѣмъ, что ѣсть хотятъ,
Желанный ужинъ; птичкамъ, въ часъ прохлады,
Пріютъ гнѣзда; воловъ ведешь назадъ
Въ покойный хлѣвъ; все то, чему мы рады,
Чѣмъ нашъ очагъ и свѣтелъ, и богатъ,
Приносишь ты. Всѣхъ тѣша, безъ изъятья,
Дитя ведешь ты къ матери въ объятья,
CVIII.
Въ тотъ свѣтлый часъ, душою умиленъ,
Пловецъ клянетъ тяжелый гнетъ разлуки
И вспоминаетъ милыхъ сердцу онъ;
Съ любовью простираетъ къ небу руки
Усталый путникъ, слыша дальній звонъ,--
О днѣ, что гаснетъ, плачутъ эти звуки.
Мнѣ кажется, что кто бъ ни кончилъ путь,
А ужъ о немъ льетъ слезы кто-нибудь.
СІХ.
Когда Неронъ погибъ по волѣ рока,
И, чествуя свободу, ликовалъ
Спасенный Римъ; когда среди потока
Проклятій и хуленій Цезарь палъ,
Какой-то другъ, скрываясь въ тьмѣ глубокой,
Цвѣтами склепъ злодѣя осыпалъ.
Быть можетъ, проявилося на тронѣ
Къ кому-нибудь участье и въ Неронѣ.
СХ.
Опять прямой мнѣ измѣняетъ путь,
И я побрелъ окольною дорожкой;
Имѣютъ ли съ Нерономъ что-нибудь
Мои герои общаго! Немножко
Я утомленъ; пора и отдохнуть;
Не сдѣлался ль я "деревянной ложкой"
Поэзіи? (Такъ въ Кэмбриджѣ зовутъ
Студентовъ, что не очень цѣнятъ трудъ).
СХІ.
Эпично, но не въ мѣру отступленье;
Поэтому здѣсь пѣсню пополамъ
Я перервать хочу. Нововведенья
Никто бы не замѣтилъ, если бъ самъ
Не сдѣлалъ я объ этомъ заявленья;
Все жъ радоваться нечему врагамъ:
Такъ учитъ Аристотель, и поэтамъ
Прямой законъ внимать его совѣтамъ.