Отправление русского флота и войска из Босфора. -- Дела Ибрагима и Мехмед-Али. -- Рекруты и верблюды. -- Памятник нашего лагеря. -- Праздник, бал и рассказы. -- Встреча с Махмудом. -- Перемены в его наружности. -- Александр Грозный. -- Его взгляд. -- Костюм. -- Этикет плащей. -- Успехи моды. -- Наследник Махмуда. -- Просьбы. -- Речь имама. -- Дочери Махмуда. -- Разлука с супругами. -- Судьба османова племени. -- Решётка. -- Султанское стремя. -- Воспитание и юность Махмуда. -- Селим. -- Мустафа. -- Мустафа-Байрактар. -- Первое утро. -- Кровопролития и пожар. -- Твёрдость султана. -- Чудесные предания.
За несколько дней до нашего прибытия в Босфор Черноморский флот поплыл обратно к берегам России, вместе с войском, которое было расположено лагерем в долине азиатского берега Хункяр-Скелеси (Или Султаниэ-скелеси, пристань Султана. ). Воля императора исполнилась; благородная, великодушная цель была достигнута в глазах изумленной Европы; мир водворился в соседнем государстве, и древняя династия Османа удержала свои нрава.[37]
Африканский полководец, победитель веггабитов и бич Пелопонеза, смирился пред орлами Севера; одной Африке были незнакомы эти орлы, которые недавно обтекли всю Европу, и влетели в сердце старой Азии. Смуглые полки потомков Сезостриса, которым приснился сои его баснословных походов, пробыв несколько времени в бездействии после Иконийской битвы, отступили, наконец за черту сирийского Пашалыка, дарованного по новым договорам Мехмед-Алию, и возвратились в свои знойные степи рассказывать седому Нилу о чудесном появлении неведомых им сил на защиту Византии.
Так кончилась эта война, прозванная войною инвалидов; с одной стороны народ состарившийся в славе сделался рекрутом в своей регулярной обмундировке, с другой--честолюбивый полководец задумал опрокинуть Оттоманский колосс, солдатами, которых, по свидетельству очевидца, привязывали десятками к хвосту верблюда, чтобы буксировать на поводы. И всю эту суматоху Востока кончила русская дивизия с небольшим отрядом казаков и с Черноморским флотом;[38] египетская конница не прискакала растоптать прекрасные берега, покровительствуемые нашим силами.
Я поспешил к тому месту, которое недавно было занято лагерем; будущая весна набросит свою зеленую мантию на пыльный след казака. Это одна из лучших долин Босфора; свежая речка Токат бежит по ней среди каштановых дерев и платанов; она называлась Босфорским Нимфеем, в ту эпоху, когда нимфы Босфора были не мусульманки. При ней расположилось лагерем Крестовое войско Людовика VII; промышленники столицы открыли пред лагерем свои лавки, и были ограблен крестоносцами (Michaud.). Эти воспоминания теперь оживляются свежими воспоминаниями другого христианского лагеря и других воинов, которые впрочем никого не ограбили. При крестоносцах стоял здесь какой-то памятник, названный золотой колонной; огромный отломок гранита поставлен теперь на высоком холме памятником нашего войска.
Граф Орлов дал праздник пред[39] отправлением русских в возвратный путь, праздник, какого еще не видали берега Босфора, в котором Европа и Азия соединили блеск своих огней, и эхо двух миров согласно разливало в пятидесяти роскошных долинах Босфора гром русской артиллерии и русское торжественное ура! Блистательный поход, увенчанный полным успехом, достойно заключился подобным празднеством. Несколько дней прошло, и Буюкдерский праздник принимал уже в рассказах простого народа тот колорит, которым одеваются на Востоке, в стране чудес и волшебников, предания старины и воспоминания о дворе халифов.
Это был первый европейский праздник, в котором присутствовал халиф Востока; султан Махмуд около полуночи прибыл в Буюкдере на своем пароходе, и был зрителем, и изъявил свое удовольствие нашим генералам и посланнику. Недавно видели его в азиатском лагере, где он делал смотр двум союзным войскам, и слушал рапорты русских гренадер, и приветствовал по-русски их стройные ряды.
С 1826 года образ жизни этого[40] необыкновенного человека совершенно переменился; одетый просто, европейским офицером, он столько же занят своими полками, сколько его предшественники занимались гаремами; и в деятельном порыве своих преобразований, он более имеешь движения в несколько дней, нежели многие из них во все свое царствование. Самая его физиономия значительно изменилась; лице его прежде было покрыто болезненною бледностью -- цветом гаремов; а окружавшая его пышность сераля еще более увеличивала природную его суровость. В мое последнее пребывание в Константинополе я не мог надивиться найденным мною переменам в нем. Первый раз случайно я встретил султана в одном из предместий, в Бестиктате, на набережной; он выходил от султанши, любимой сестры. Сперва я его не узнал, однако ж успел во время остановиться и поклониться ему; на поклоны европейцев и своих подданных он обыкновенно отвечает ласковым взглядом и улыбкой, но головою даже не кивает. Теперь лице его приняло легкий колорит лагерной жизни; его выражение сделалось живо и проницательно; но его взгляд[41] неподвижно и тяжело падает на вас, и в нем таится что-то, напоминающее судьбу янычар. Царедворцы называют его Александром Грозным (Грозный в Турции имеет то же значение какое имело в России в старину.); один его взгляд остановил бы, словно каменная стена, сто тысяч яджуджи (яджуджи и маджуджи, или готи и магоги, баснословные народы, от нашествий коих, по мнению восточных, Александр Македонский построил стену. Это выражение турецкого историографа.). Его огромный фес, на коем рассылалась шелковая кисть, спускается до самых бровей, и придает лицу его еще более мрачности. Он теперь носит бороду весьма коротко остриженную; она совершенно черна; подозревают что он ее красит, чтобы сделать свою физиономию более мужественной; он роста среднего, но плечист и хорошо сложен; говорят, что он весьма здорового сложения, и ненавидит медицину и медиков. Он гораздо красивее на лошади, и с того времени как принял новый костюм и ездит на европейском седле, он легко и свободно на арабском жеребце скачет пред фронтом.[42] Султан одевается с большим вкусом, и на нем может понравиться введенный им костюм, который нередко плачет, по выражению Монтеня, на важных османлы. Особенной изящностью отличается его французский сапог и золотая шпора. Долго не хотел он при европейском своем костюме надеть перчатки, наконец и перчатки вошли в число нововведений. Редко можно его видеть без плаща, как и всех знатных людей в Турции. Турки так много издевались над узкой одеждою европейцев, человек казался им так мелок, так непристоен в немецком платье, что и теперь они все как-то совестятся показываться в куртках и в казакинах, особенно пред народом, и чтобы не потерять своей важности, накидывают легкие круглые плащи ярких цветов на свой новый костюм. Прежний этикет требовал, чтобы к важным людям и вообще к высшим являться всегда в дорожном плаще, бенише. Когда даже были церемониальные аудиенции европейских посольств, при выходе из залы надевали на Посланников и на всю свиту почетные кафтаны, как бы из сострадания к их наготе. В[43] этих аудиенциях европейцы не имели даже обычая снимать шляпы; было бы весьма неучтиво сидеть с открытою головою, как будто в бане, в присутствии такого важного лица, каков например великий визирь.
Теперь любопытнее всего следить в Константинополе каким образом пересиливаются по немногу эти старые, наследственные понятия турок. Мода начала борьбу свою с ними; доведет ли она и турок до того, чтобы, подобно европейцам, каждое поколение не могло без смеха смотреть на костюмы своих отцов?.....Говорят, что это необходимо для образования и для успехов гражданственности.
Подобны я мысли невольно навещают вас, когда видите пред собою великого халифа, о пышности и восточном великолепии коего столько наслышались с детства, когда его видите в наряде, в котором он более похоже на казацкого офицера, нежели на Оттоманского падишаха. Черный восьми-весельный каик без всяких украшений ожидал султана у пристани; гребцы были греки, в легкой одежде босфорских моряков. Он быстро прорезал Босфор до нового дворца на[44] азиатском берегу в Беглербе, где теперь любимое его местопребывание.
Я вспомнил еще недавние годы, когда двадцать пышных гондол горели как жар на волнах Богаза (Пролива), и мчали султана с его двором из Сераля в предместья или в мечеть. Двадцать шесть бостанджи (Так назывался корпус внутренней стражи сераля; бостанджи собственно значит хранители огородов.) гребли золоченными веслами на золоченном Качамба; под алым балдахином сидел повелитель правоверных, и пред ним на коленах рабы и придворные. Бостанджи-Баши, мрачный исполнитель тайных казней, управлял рулем; впереди ехал серальский сановник Девленд-Ага, и с благоговением держа в руках богатую чалму, наклонял ее по обе стороны, в знак султанских приветствий народу; за Качамбою летела легкая султанская гондола, которая от остроконечной формы своей получила название Кирлангич, ласточка, и которая должна была везти султана обратно в Сераль. Батареи адмиралтейства, батареи Сераля гремели, и регулярные артиллеристы топчи, выстроенные пред[45] красивыми казармами Топханы, стройно и мерно кланялись до земли своему Падишаху. Теперь только по пятницам, когда султан едет в мечеть, его окружает некоторая пышность, впрочем весьма изменившая свой восточный характере.
Он с каждым годом уменьшает придворные чины прежнего многосложного перемотала его Двора, в коем соединились обычаи татарских ханов с бесконечным этикетом византийцев: тот должен быль несши чалму и кланяться народу, другой серебряный кувшин с водою для утоления жажды султана, другой подножие на которое становился он садясь на лошадь, другой сыпать пред ним народу горсти монеты; строй мрачных усачей чауш окружал его, и когда слезал он с коня, они хором кричали: да сохранит Аллах падишаха, нашего господина, что так верно напоминает полихронисон, провозглашаемый телохранителями цезарей.
В первых числах июля праздновал Сераль переводе из одного класса учения в другой султанского наследника Абдул-Хамида. Я был с толпою народа у мечети Махмудиэ,[46] в которую султан повел в этот день своего сына. Первый раз показывался публично народу молодой принц, коему совершилось тогда десять лете. Гвардейские полки были выстроены с обеих стороне улицы; шахзаде (Сын шаха; так именуются дети султанов.) в костюме регулярного офицера ехал впереди своего отца, и весь двор сопровождал в этот день своего повелителя в мечеть, где наследник должен был принять благословение имама при начале новых уроков.
Несколько просьб были представлены султану пред входом его в мечеть; это всегдашний обычай в Турции; шествие во храм-- это единственный случай, в котором подданные приближаются к монарху; тогда ему приносят свои жалобы, как будто бы преде часом молитвы сердце его доступно всем несчастным его державы.
В речи, которую имам произнес в тот день султану, он называл молодого принца "прекраснейшим из цветков на великом цветнике правоты и державы; драгоценнейшим отростком в саду величия и побед; красивейшей перлой монархии,[47] блистательнейшей звездою на ясном небе народного благополучия и мира. В нем все дышит благородством и великолепием его грозного отца, (да ниспошлет ему победы великий Аллах!) Молодая ветвь его существования, так величественно растет в глазах удивленного его совершенствами Двора, и украшает собою виноградник халифата, обещая покрыть весь мир своей тенью". Подобные напыщенности Востока остались у турок вместе с преданиями о древнем их могуществе; может быть тогда имели свое значение, теперь это просто риторические фигуры, присвоенные языку; литература переживает народ.
Махмуд с нежностью любит своего сына и дочерей, особенно старшую из них, о замужестве которой с Халиль-Пашею уже поговаривали в Стамбул. Встарину султанши (султаншами называются сестры и дочери султанов; равным образом титло султана принадлежит всем принцам крови.) были выдаваемы за владетельных Князей, своих вассалов; Магомет III стал их выдавать за своих сановников, потому что у[48] него было двадцать пять сестер и множество дочерей. С того времени замужество княжен вошло в финансовую систему Сераля; их обручали еще в колыбели с самыми богатыми Пашами, которые должны были ежегодно вносить значительную сумму на их содержание. Нередко молодая княжна до эпохи своего замужества успевала пережить многих старых женихов, и когда выходила замуж, паша доживший до этой чести, должен был оставить в скором времени столицу, и не имел права взять с собою супругу. Теперь это изменилось; Халиль-Паша, зять султана, живет в Константинополе со своей супругой.
Султанши дочери Махмуда жили в это время в новом дворце в Беглербее; несколько разе мой каик проезжал под их окнами, и за решеткой мелькали сомнительные силуэты женских лиц. Дочери султана едва ли пользуются в своей молодости большей свободой, нежели серальские одалыки; но Махмуд часто их навещает; любит отдыхать в кругу своего семейства от забот престола, занимается как уверяют сам их воспитанием, и подобно спартанскому царю[49] принимает участие в играх малолетних детей.
Остается увидеть: изменить ли султан внутреннюю, семейную политику Сераля, или будет руководствоваться правилами своих предшественников. В таком случае человеколюбие заставляет пожелать, чтобы семейство его не умножалось. Скажем здесь несколько слов о судьбе султанского племени в Турции.
Было время когда сыновьям и братьям султанов вверялось управление пашалыков и войска, как делалось прежде в Аравийском Халифате, как и теперь делается в Персии. Нередко бунтовались они, как например, Джем, брат Баязета, столь известный в Европе под именем султана Зизими, в отравленный Папою Боржия в Риме, и многие другие. Так как наследство в Турции принадлежит по закону не сыну султана, но брату его, и старшему в роде, были примеры, что султаны изменой освобождались от всех своих братьев, чтобы оставить престол любимому сыну. Солиман II ввел систему держать принцев в[51] серальском заключении; а при Ахмете I эта система получила свое полное развитие.
Они содержатся в особом отделении Сераля, называемом Кафас (Кафас значит решетка или клетка; на этом основано старинное сказание будто Тамерлан держал Баязета в клетке.), и окруженном высокою стеною; при каждом из них находится несколько рабов и пажей; никто из них не можете иметь никаких сношений с остальною частью дворца; выйдет из своей темницы или мертвый для перемещения в серальское кладбище, или по смерти своего старшего брата, для вступления на его престол. Не один раз для унятия янычарских мятежей султаны должны были поспешно посылать немых со снурками к своим братьям, чтобы смертью их освободиться от опасности быть сверженными с престола бунтовщиками, которые могли возвести другого на их место. В случае тяжкой болезни заключенного нужно особенное повеление султана, чтобы привести врача; и даже мать его, если она живет в старом серале, не может без султанского позволения быть к нему впущена. Бесчеловечие и жестокость[52] Восточной политики не ограничиваются этим. Заключенным принцам дается по нескольку Одалык бесплодных, или которых поят разными напитками, предупреждающими деторождение; а если и родится дитя, оно должно непременно умереть в первые часы своего существования (Закон этот простирается и на детей мужского пола, рождаемых от замужних дочерей султана. Этим предупреждается размножение султанского племени. Дом Аббассидов при Абдаллахе III Мемун состоял из 33,000 князей и княжен (Оксон).).
Таков был доселе образ жизни султанов, которые готовились наследовать престоле. Одни черные евнухи были их воспитателями и наставниками; для препровождения времени обыкновенно заставляли их переписывать коране, и учили какому-нибудь рукоделию; нередко они, получив охоту к своим занятиям, продолжали их и по вступлении на престол, продавали свою работу за высокую цену, и употребляли на благодеяния вырученную сумму.
Эта политика Сераля имела следствием то, что целый ряд султанов глупых и[53] изнеженных, занял воинственный престол Османа. Селим II подал преемникам своим пример продолжать и на престол изнеженную жизнь Сераля. Не так было при первых десяти султанах, коих царствования бросают столь яркий блеск на первые времена турецкой монархии. Тогда султаны, подобно древним халифам, сами предводительствовали войском, и проводили большую часть своей жизни на коне и в лагере. Но от этого остался после них только обычай адресовать все рапорты визиря к султанскому стремени. Эта формула, заменяющая у турок Европейское выражение подножие престола, употребляется также И в султанских фирманах.
Обратимся к Махмуду. Махмуд II, или как он официально именуется Султан Махмуд Хан, сын султана Абдул-Хамида Хша, всегда победитель (Это значение Султанского шифра Тура, который пишется в начале фирманов, вырезывается на мраморах султанских зданий и на монетах. Титул султанов произвольный; каждый из них при вступлении своем на престол препоручает своему историографу сочинить самый блистательный, титул из восточных метафор и гипербол; главной красотою титула считается, чтобы разный его фразы рифмовали между собою.), родился в 1785 году. По[54] смерти его отца престол достался старшему в cултанском роде Селиму III, а Махмуд и сnаршиq его брат Мустафа были заперты, как водится, в Кафасе, и вероятно ничего не знали о проектах и неудачах своего двоюродного брата, когда бунт янычар свергнул его с престола, повел его в темницу Мустафы, и вызвал Мустафу на упраздненный престол. Нет сомнения что злополучный Селим мог это предупредить, если бы в минуту опасности решился предать смерти заключенных султанов; в Турции это было бы не ново; право самосохранения оправдывало бы его в глазах народа, привыкшего видеть кровь у ступеней султанского престола; родоначальник Султанов Османдал первый пример своим преемникам, собственноручно умертвив своего дядю Дундар-Эльба; Баязет убил своего единородного брата, Мурад II четырех братьев, Селим I пять братьев и племянников, Мурад III пять младших братьев, и Магомете III, в самый день восшествия своего на престол, предал смерти девятнадцать[54] родных братьев; таким образом первые четырнадцать султанов всходили на престол сын после отца, умерщвляя, родственников. Но когда явился пред стенами Сераля Муфти, посланный от бунтовщиков с фетвою о низложении Селима, кроткий султан впустил его, выслушал, и покорился своей судьбе.
Это было в мае 1807; Махмуду было тогда 22 года; его заключение усладилось присутствием сверженного султана, и его ум озарился уроками его страдальческой опытности. Дотоле при нем был в качестве наставника какой-то фанатик ходжа. Что могло быть для Махмуда поучительнее наставлений Селима, который узнал от просвещенных людей, окружавших его престол, все преимущества европейской образованности, которого высокий ум умел составить столько обширных и спасительных для его Державы планов, и который изведал всю горечь скрывающуюся под блеском и величием? Их заключение продолжалось около шести месяцев; оно обратилось в класс политики и морали; учителем был прежний султан, учеником будущий слтан; но Махмуд в это время[55] имел одну перспективу долгого плена, и старался только усладить свое одиночество приятными занятиями. Уверяют что Селим успел внушить ему вкус к восточным литературам, и вместе с ним читал арабских поэтов; Селим был сам усердным почитателем Восточных муз, и все помнят в Константинополе элегию, сочиненную им в эту эпоху, и в которой выражается не сожаление обе утраченном престоле, но умилительная философия.
Селим обратил внимание и на характере своего питомца, и силился умерить в нем раннюю заносчивость, пылкость и склонность к жестокости. Рассказывают что нерадение и леность одного раба привела Махмуда в бешенство; они встал с дивана, побил его и растоптал ногами. "Махмуд, сказал ему укоряющим голосом сверженный султан, который присутствовал при этом, когда пройдешь чрез горнило света, столь легкая вина не приведет тебя в гневе; когда потерпишь как я терпел, научишься соболезновать и страданиям раба".
Беседы Селима без сомнения[56] способствовали развитию ума Махмудова, во вряд ли умирили они его характер; и может быть был нужен в будущем исполнителе планов Селима, разрушенных от недостатка твердости и жестокости в его характер, непреклонный и жестокий нрав Махмуда.
Между тем в Константинополе готовились великие перевороты. Мустафа-Байрактар переменял судьбу султанов. Этот Мустафа был сперва начальником тайки дунайских пиратов. Правительство, видя невозможность его наказать, сделало его своим приверженцем, вверив ему защиту берегов, служивших театром его разбоя. В последствии его способности обратили на себя внимание Селима, и Мустафа-Байрактар был сделан трехбунчужным пашею Рущука. Признательность к облагодетельствовавшему его султану заставила Мустафу решиться на неслыханный в турецких летописях подвиг. Он скрытно с войском своим приблизился к столице, и когда показался у ворот Сераля, перепуганные янычаре не осмелились выйти на защиту возведенного ими на престол султана. Мустафа в это время спокойно гулял в Гёк-Сою на[57 ] Босфоре; к несчастью стража не впустила Байрактара, и между тем как он ломал одни за другими серальские ворота, султан скрытно морем приехал во дворец, и дал поспешное повеление Кизляр-Аге и черным евнухам умертвить Селима. Он с черною радостью взглянул на труп своего родственника, пощадившего его в подобных обстоятельствах, и велел выдать его Байрактару, который, вбежав во дворец, громко звал своего Султана и благодетеля. Когда израненный кинжалами труп Селима представился взорам Байрактара, этот суровый пират со слезами и с рыданием бросился лобызать еще не охладевшие руки своего благодетеля; досада и бешенство в неизвестное ему дотоле чувство скорби стеснились ж его сердце, и лишили его способности действовать в столь критическую минуту; его сподвижник Сеид-Али, капитан-паша, дал повеление схватить преступного Мустафу, чтобы предупредить убиение Махмуда. Неприкосновенность гарема была нарушена; Мустафа вырван из среди Одалык, между коими искал он спасения; но Махмуда нигде ее находили; подозревали, не[5 8] пал ли он уже жертвой жестокости своего брата,-- и тогда Мустафа оставался один в роде Османа, и непременным султаном и судьей бунтовщиков. Байрактар был в твердом намерении в таком случае излить свою месть на Мустафу, которого жизнь была в его руках, хотя бы с ним погибла вся турецкая монархия.
Где же нашли Махмуда? Будущий султан, пред именем коего должны были трепетать миллионы, был спрятан в темном углу гарема, под подушками и тюфяками; любимая невольница его спасла, увидев судьбу Селима; а уже было дано от Мустафы поведение убить и родного брата.
Махмуд думал, что его ищут убийцы, когда пришли возвестить ему, что его ожидает престол. Байрактар, еще в исступлении гнева и печали, пал ниц пред новым Султаном, который поднял его, называя своим избавителем и великим визирем.
Наступила ночь; это была ночь казней; Махмуд, или может быть Байрактар, в руках коего находились тогда судьбы империи, явился грозным мстителем свержения[59] Селима и его трагической кончины. Зачинщики янычарского мятежа были схвачены и задушены; женщины султанского гарема, которые и в своем затворничестве имеют иногда весьма сильное влияние на серальские перевороты, и которые в этих обстоятельствах благоприятствовали Мустафе, были защиты в мешки и брошены в Босфор близ башни девы, Киз-Кулеси. На другое утро были выставлены у ворот Сераля тридцать три головы серальских сановников, и среди их аристократически стояла на серебряном блюд черная голова Кизляр-Аги.
Таково было первое утро царствования Махмуда. Полагают, что это кровавое открытие великой драмы Махмуда, оставило глубокое впечатление в его характере, и отзывалось потом во всех великих переворотах, при нем совершившихся. Наверное можно сказать, что его нрав, вышедший железным из рук природы, закалился в сталь в этих волнах крови, которые бросили его на престол Османа.
Байрактар настаивал на том, чтобы малодушный Мустафа заплатил своей жизнью умерщвление Селима; он говорил султану,[60] что собственная его безопасность требовала этой жертвы, что янычаре не простят своего уничижения, и что пока Мустафа жив он не мог быть спокойным на престоле. В Турции сочли редкой добродетелью, что Махмуд не решился тогда же принесши эту жертву своей безопасности, я сохранил дни брата.
Первым помыслом Махмуда было продолжать преобразование начатое Селимом. Он хотел дать сперва правильное образование Янычарской дивизии Сейменом, приверженной к Селиму, и окружил себя всеми министрами и любимцами его, которые избыли янычарской мести. Между тем Байрактар был всесилен, и его войско держало Стамбул в трепетном повиновении. Но он своей вспыльчивостью, презрением к старинным обычаям и к обрядам религии нажил только всеобщую ненависть; а неограниченное его могущество делало его в тягость самому султану. Когда он отрядил большую часть своего войска на защиту своего Пашалыка (тогда была война с Россией), мятеж немедленно вспыхнул.
Ужасы, коих Константинополь был театром в продолжение трех дней,[61] превосходят всякое описание. Пожар длился по городу; Янычаре подожгли дворец великого визиря, и три дня с остервенением продолжалось кровопролитие между Сейменами, защищавшими Байрактара и Махмуда, и остальными янычарами, к коих присоединились толпы народа. Сперва янычаре вопили только против Байрактара, полагая что султан от него откажется; но когда увидели, что Ичогланы ни Бостанджи из бойниц Сераля открыли огонь, они начали провозглашать имя Мустафы. Тогда войско султана вышло на них из дворца под предводительством свирепого Кади-Паши, обратило их в бегство, и беспощадно резало что ни встречалось на ипподроме и по большим улицам, ведущим в семибашенный замене и в Солиманиэ. Мирные жители, женщины и дети не были пощажены. Но Кади-Паша запутался в тесных улицах; из окон открыли по нем огонь, бросали камня и обливали кипятком его солдат. Он стал отступать; пламя пожара, усердно направляемое янычарами, скользя по тесным кварталам Стамбула, связало огненным поясом его отряд. Янычаре успели соединяться, и среди пламени[62] и дыма началась вновь жестокая их сеча с Кади-Пашею.
Картина эта открылась во всем своем ужасе Махмуду, когда он взошел на серальский минарет смотреть на происходящее. В эту минуту он умел показать твердость своего характера; послал поведение бунтовщикам тушить пожар, а Кади Паше возвратиться во дворец. Кровопролитие унялось; янычарский Ага знал, что головою ответит за неповиновение, если Махмуд останется после этого перелома на престоле, а это легко могло статься. Впрочем, спокойствие не было восстановлено; фанатическая толпа окружила вновь дворец, требовала Байрактара и Кади-Паши, и провозглашала султаном Мустафу. Тогда советники Махмуда показали ему необходимость пожертвовать братом. Уверяют, что Махмуд долго еще колебался, и наконец слыша крики приближающихся мятежников, закрыл голову шалью, бросился на диван, и сказал: "делайте что хотите". С этой минуты он оставался неприкосновенным, как единственный представитель священного Османова племени.
Междоусобие прекратилось когда мятежники[63] узнали, что нет другого султана кроме Махмуда, и когда приверженцы Байрактара увидели труп своего героя, обгорелый не пламени, среди коего он погиб, желая вырваться из Сераля. Янычаре насытили свою месть над его трупом; с ругательствами потащили его на свою площадь Этмейдан, и посадили на коль. Хищные солдаты Байрактара, верные Сеймены, фанатики янычаре и константинопольские бродяги, все эти партии, которые накануне дрались со всем бешенством народного междоусобия, примирились, и все покорилось Махмуду. Еще крики толпы требовали выдачи Кади-Паши и других приверженцев Байрактара, но Махмуд их спас, презирая угрозы фанатиков, и зная что покорство мусульман было безусловно, потому что некем было заменить его на престоле.
Несколько разе упоминали мы в этом раз-сказе, что Султаны при всех переворотах могли считать себя безопасными, когда оставались одни без родственников, что и заставляло их жертвовать братьями для своей безопасности. Может быть не всем читателям известны причины, на коих[64] основывается благоговение мусульман к крови Османа, связывающее существование их монархии с этим родом.
Разные предсказания шеиков, слывших на Востоке святыми, положили первое основание величию Эртогрула, вассала Иконийского султана и отца Османова. За несколько дней до рождения Османа он видел во сне, что живая вода била стремительным ключом из его дома, и с таким обилием, что вскоре поток ее потопил весь мир. Со страхом он вопрошал снотолкователя шеика об этом видении. "Твое племя благословенно Алдахом, сказал ему шеик; родится у тебя сын, который будет основателем державы, долженствующей покрыть весь мир". Потом Эртогрул, усердный почитатель всех святош, посетил моллу, славного своими добродетелями, провел у него ночь, и нашедши коран в своей спальне, воспламенился порывом благочестия, и простоял всю ночь над книгой с сложенными на груди руками, с преклоненною головою. На рассвете сон овладел им, и он услышал небесный голос: "О, Эртогрул, ты почтил мое слово, я благословлю и[65] возвеличу твое племя; оно будете владеть обширною державой, коей величие продлится до конца веков!"
Самому Осману были сделаны многие блестящие предсказания: еще в детстве его называли солнцем Востока, и предвещали ему что его царство будет обнимать семь климатов. Но более всех предсказаний имело действия на умы народа, привыкшего приписывать особенную святость особе молодого принца, следующее обстоятельство. Он питал великое уважение к шеику Эдебали, проводил часто дни и ночи в святой беседе с ним, вмел случай увидеть его дочь и пленился ею. Мальгун-Хатун, так она называлась, отвергла его предложения, зная какое расстояние отделяло дочь бедного шеика от наследника престола. Осман не смел просить у своего отца позволения жениться на ней, но сновидения все сделали. Он в доме шеика провел ночь в молитве; распростертый ниц с горячими слезами просил Аллаха наставить его сердце на путь правды, предостеречь от злых искушений, и даровать ему подвиги достойные славы корана. Уснув в этом восторженном[66] расположении духа, он видит во сне, что приятный блеск, подобный полной луне, поднявшись от шеика Эдебали, спустился радугою па его чрево. Вдруг из его чрева взросло древо чудесное; его вершина была между облаков, бесчисленные ветви роскошно красовались плодами, и раскидывали свою тень на два моря; одна их них, прекрасная и, величественная, согнулась саблею над городом Босфора. Под этим деревом взор терялся в перспектив долин и гор, лугов и нив, среди коих свежие реки и прозрачные ключи весело разливали свою влагу. Народы со всех частей свита текли к ним утолить свою жажду, полить свои нивы, воздвигнуть фонтаны и водопроводы, или предаться сладкому кейфу в восторгах радости и удивлении.
Никто в целом Востоке не владел наукою толкования снов подобно шейку Эдебали. Он объяснил, что древо виденное Османом был таинственный Туба, одно из чудес Магометова рая; полная луна изображала дочь шеика, которой тогда было пятнадцать лет, и которую провидение назначало для продолжения султанского племени, а плоды, и ветви и[67] роскошная зелень дерева означали цветущее состоите его державы. Горы и долины, нивы и луга и реки представляли обширность его владений, а ветвь согнувшаяся саблею над Константинополем видимо предзнаменовала падение сей великой столицы цесарей пред одним из преемников Османа; наконец народы, которые утоляли свою жажду под деревом и отдыхали в его тени, представляли различные племена, кои должны были блаженствовать под его законами (Этот рассказ с большими подробностями изложен у Охсона; почти все восточные историки его повторяют, а народ приплел к нему множество других чудес.).
Сон этот убедил Эртогрула женить своего сына на дочери щенка, а распространенный в народе воспламенил все воображения, и более всего содействовал блистательным успехам Османова оружия и возвеличению его державы. От брака, так искусно предуготовленного им и шеиком, родились Алла-эддин и Орхан, и от него происходит все племя Оттоманских султанов, которых оружие умело утвердить могущество и величие, основанные первоначально на сновидениях. В[68] каждом новом успехе оружия первых великих людей сего племени народ привык видеть исполнение блестящих предсказаний, и более и более укреплялась вера в святость Османова дома, и в неразрывную связь судьбы его с судьбою Оттоманской державы.
Махмуд смело основывал свою безопасность на этих закоренелых, набожных понятиях турок. Но он должен был отказаться на время от своих любимых проектов; волнение янычар было слишком сильно, преследования последнего времени слитком скрепили узы их общего братства, и султан не имел довольно силы, чтобы помышлять о скором отмщении; за то султанская опала настигла их с обильной лихвою чрез восемнадцать лет.