Предназначение Махмуда. -- Чудесные признаки. -- Фанатизм. -- Сила старины. -- Замечание леди Монтегю. -- Астрологи и петухи. -- Толки о Махмуде. -- Статьи журналов. -- Характер и образованность султана. -- Его почерк и слог. -- Литераторы. -- Эмаль. -- Стреляние из лука. -- Воспоминание Ок-Мейдана. -- Джерид. -- Партии двора и древние распри Ипподрома. -- Пляска наяд. -- Волнение гарема. -- Маневры и обеды. -- Неизменный фейерверк. -- Принятие баварского принца. -- Законы на покрой плащей. -- Запрещение прогулок. -- Анекдот об Абдул-Гамиде. -- Казни, требуемые этикетом.
Во всех действиях Махмуда в первые годы преобразований усматривалось желание его прослыть в глазах своего народа человеком посланным свыше, для улучшения судьбы царства и для славы исламизма. Восточное предание сохранило слова Пророка Аллах в начале каждого века будет посылать мусульманскому народу человека, предназначенного придать новый блеск исмамизму; и каждый раз, когда восстанет ересь, провидение ниспошлет святого мужа для восторжествования над нею. "Так в последний из веков,--прибавляет турецкий историк,--когда антихрист Деджаль явится на[175] земле, истинный Христос Исса, сын Марии, вторично низойдет на землю, победит нечестивого, и покорит целый мир законам истинной религии".
Все признаки согласовались в лице Махмуда, чтобы выставить его избранником Аллаха; он рожден в 1199 году гиджры (20 июля 1785 года.). Его первые предприятия ознаменованы необыкновенным счастьем; он кончил войну с Россией, несчастно начатую Селимом; восстановил спокойствие в Империи после смутной эпохи Байракшара, бунтов в Румелии и разбоев вокруг столицы; освободил Албанию и Фессалию от ужасного Али-Паши; исполнил то, о чем не смели помышлять его предместники--истребил янычар; но величайшая его заслуга в глазах правоверных -- подавление сильной секты веггабитов, которые несколько лет бушевали во внутренности азиатских областей, и закрыли благочестивым поклонникам дорогу в Мекку, ограбленную ими; караваны поклонников начали вновь свои обычные путешествия, благословляя имя Махмуда.[176]
Он несколько раз пытался хатишерифами возбудить остывающий фанатизм правоверных (Таковы были хатишерифы при восстании Греции в 1821 году, и пред открытием войны с Россией в 1827.). Может быть надеялся он, по следам первых великих людей своей династии, вести свой народ к великим подвигам; а религиозный фанатизм -- это единственный элемент величия Турции; так как республиканская гордость -- древнего Рима, торговая предприимчивость -- Англии, привязанность к престолу и к вере -- России И счастлива держава, где эта основная идея ее величия вечна и неизменна, как в России. Фанатизм может быстро поднять народ на высокую степень могущества; но он остынет, как всякое чувство проистекающее от игры страстей. Вспомним великую истину Монтескье, что другая система возвышает державу, и другая служит к поддержанию ее величия; сколько с одной стороны полезен в эпоху успехов фанатизм, разогретый верою в предопределение, и направляемый могучим гением, столько же он пагубен в дни упадка.
Самый фанатизм турок находил пищу в[177] слепой ненависти и в презрении ко всей христианской Европе; каким образом согласить теперь закоренелые понятия турок со всем что они заимствуют от европейцев? Султан старается покрыть эгидою религии все свои нововведения, и янычары были истреблены как еретическая секта. Но пред всяким шагом его в преобразованиях старина поднимается пред ним враждебным исполином, со всеми своими предрассудками и причудами; а в Турции, как и везде, доколе существует будущее, прошедшее будет иметь своих поклонников. В нас теплится какая то безотчетная привязанность к обычаям, к поверьям и даже к предрассудкам наших дедов; самая мода нередко прибегала к ним для водворения своей власти, и преобразователи старались основывать свои нововведения на каком либо поверье о старине.
Еще леди Монтегю заметила, что повелитель правоверных, которому закон одна собственная воля, был боле раб народных предрассудков, нежели последний из его рабов. Справедливы ли после этого упреки, делаемые султану в том, что он, стараясь[178] просветить свой народ, имеет однако при себе астрологов; что когда войска выступали из столицы на войну с Россией, привели к нему петухов, чтобы узнать судьбу царств из их драки; что каждый маневр назначается в час и минуту предписанные звездами, и это все официально публикуется в государственной газете? (Охсон замечает, что гению Магомета наиболее делает честь то, что он рожденный в отечестве астрологии, в Аравии, и в таком веке, когда в целом мире никто не смел усомниться в ее таинствах, запретил в Коране все гадательные науки. Несмотря на это однако всегда были астрологи при магометанских Дворах. У турок астрономия и астрология есть одна и та же наука, и они уверены, что все европейские обсерватории служат только к узнаванию будущности.
Никогда, даже в средних веках в Европе не верили так крепко в науку звезд, как вообще в Турции и червь и образованные люди. Были примеры, что вельможи, с часами в руках умоляли султана отложить на несколько минуть свои милости, Селим III предлагал место ревз-эфендия своему любимцу Ратибу; тот просил отложить его назначение до следующего утра; между тем его соперник успел интригами в тот же вечер получать это самое место. Астролог был прав; этот вечер был в самом деле несчастлив для Ратиба, потому что он от суеверия потерял место; но когда ему чрез несколько временя предлагали новое, он не пошел уже совещаться с астрологом.)[179]
Если бы Махмуд решился разрушить целое здание народных поверий, он мог погибнуть как Самсон в его обломках; сколько подобных поверий, может быть смешных издалека, служат подкреплением гражданского общества, и их необходимо или уважать, или во время только заменить правилами и истинами.
Наступит время, когда можно будет оценить беспристрастно дела Махмуда и обширные его планы; успехи покажут понял ли он свой народ и свою эпоху; покрыл ли преобразованием как свежей корою гнилое дерево, или влил в его жилы новые жизненные соки; но современники не по одним успехам должны судить людей, которые вызываются пред Промыслом переменить судьбу целого народа, стряхнуть с его понятий пыль старины осветившуюся веками, в пересоздать его будущность; сила воли, самоотвержение и благородство намерений -- это главные черты в преобразователь, и он выказываются во всех поступках Махмуда. Достигнет ли он своей цели? -- или преобразователи, как и пророки, никогда не входят в обетованную землю? Султан дорожит мнением о себе[180] просвященной Европы, и даже заставляет переводить себе статьи европейских журналов, в которых столько толков о нем. Он на себе испытал как европейское мнение заносчиво, неосновательно и капризно-переменчиво в своих приговорах. Сначала превозносили его твердость, и поспешно внесли его в список великих людей; друзья образованности восхищались намерением его образовать турок, и со дня на день ожидали, что в Стамбуле откроется Оттоманская академия............ Потом охладели к нему; внутренние затруднения, которые на всяком шагу путали ход султанских действий, были приписаны его непредусмотрительности, слабости; наконец стали оспаривать и прежние его заслуги; говорили что в великий день 4 июня Махмуд показался слабым, бесхарактерным; что при открытии янычарского бунта, он стал осматривать в кругу своих вельмож, чьи головы могли бы его примирить с могучими бунтовщиками, и что его вельможи, видя угрожавшую им опасность, решились действовать против воли султана, и без него удержали победу, сполна ему приписанную. Но кто видел поближе дела[181] и характер Махмуда, не поверит этому. Он не уважил бы никаких заслуг при ослушании первого любимца, и головы вельмож истребивших янычар были бы выставлены вместе с головами их жертв; он бы не стерпел, чтобы кто-нибудь имел право помыслить о заслуге, оскорбительной для Султанского самолюбия. Мы видели судьбу Халет-Эфендия.
Главное основание характера Махмуда, первая пружина всех его действий, начиная со дня перехода его из серальской темницы на Османский престол -- непреклонное упорство. План его в истреблении янычар был, как мы видели, не минутной прихотью, но давно любимым его помыслом, и мщение лелеяло этот помысел в его душе; он не пожалел своего брата, глупого Мустафы, при первом их бунте; потом оставшись один в своем роде, он видел неприкосновенность своей особы, и скорее решился бы похоронить себя под обломками монархии, которая без него не могла существовать, нежели уступить фанатизму янычар.
Кроме своих обширных планов преобразований, Махмуд считается несравненно более[182] образованный, нежели длинный ряд султанов его предшественников. Он особенно славится в Серале красивым почерком; царедворцы его говорят, что каждая буква им писанная --это "звезда, достойная висеть на небе вместе с поясом близнецов." Более чести делает Махмуду старание его переменить слог своей канцелярии, и освободить его от надутых матафор и чудных гипербол Востока, которые особенно смешны в теперешнем положении Турции. В начале его царствования, в реляции одного дела, в котором турки удержали некоторый верх над неприятелем, было сказано, что они столько нарубили неприятельских голов, что из них можно было построить мост для переправы всех гяуров в ад. Он изучил слог европейской дипломации буквальными переводами многих нот представленных Высокой Порте от европейских посольств. Не смотря на закоренелое презрение турок ко всякому сочинению, в котором нет ни слова о солнце, о звездах, о песке морском, о всех предметах запасающих восточные словари миллионами матафор, султану понравилась простота, сухость и[183] точность европейского слога; уверяют, что он лучший редактор дипломатической ноты в своей Империи; а Эсад Эфенди говорит, что прославленный слог Фирдоуси был бы плоским в сравнении с его слогом. Махмуд любить литературу и поэзию, особенно когда он ему льстят; литераторы удостоенные его внимания говорят, что одна Султанская благосклонность дает творениям их такую славу, плед которой бледнеют Плеяды; что пред щедростью его воды морей были бы одною глоткою его благотворительности, и все золотые руды земной утробы -- одной горстью его подарков". Но из всего, что гиперболическая лесть Востока расточала пред Махмудом, ничто, как уверяют, не было так приятно его самолюбию, как сравнение с Петром Великим.
В прежние годы, когда он подобно своим предшественникам проводил дни не пред фронтом, не на коне, а в серальской неге, любимое его занятие было рисование эмалью, и работы его отличались чистотою вкуса. По религиозным понятиям, турок каждый правоверный, какого бы ни был звания, должен[184] учиться какому-нибудь рукоделию. Почти все султаны повиновались этому обычаю, и годы затворнической их жизни много способствовали их занятиям; отец Махмуда прекрасно точил янтарь, а Селим рисовал узоры на кисее для женских платков.
Рассказывают чудеса об искусстве Махмуда в стрелянии из лука; мраморные колонны Ок-Мейдана показывают как сильно натягивала лук его султанская рука. Заметим здесь, что Коран ставит выше всех игр и забав приличных мужу стреляние из лука. В нем сказано, что это "одна игра, в которой присутствуют ангелы", и что сам Гавриил вручил первую стрелу Адаму, когда они жаловался на птиц, портивших его огороды. Магомет II по взятии Константинополя назначил особенную равнину для сего благородного упражнения, и назвал ее Ок-Мейданом. Среди ее поднимается высокий мраморный престоле, на котором садятся Султаны, для метания апрель. Здесь были любимые прогулки Махмуда; мечеть и красивые киоски составили живописную группу среди садов, и несколько лет присутствие какой-то гурии, дочери учителя[185]
султана в стрелянии из лука, обращало это место в эдем для повелителя правоверных.
Окмейдан наводит и другие, трогательные воспоминания; на этой площади собирались в дни скорби жители столицы, чтобы общими молитвами умилостивить карающее небо. Это было в первый раз при Мурад II (1592 г.); междоусобная война раздирала царство, и моровая язва опустошала столицу. При Магомете III и при других султанах эти молебствия несколько раз повторялись; то заставляли, детей читать громогласно молитвы, среди распростертой ниц толпы вельмож и народа, то приносили Аллаху языческие жертвы. Примечания достойно, что после этих молебствий султаны иногда изливали милости и благодеяния на народ, иногда, полагая что Всевышний разгневан за нечестие века, громили порок и разврат, и беспощадно казнили людей подозреваемых в вольнодумстве и в безнравственности.
Махмуд в прежнее время любил одушевленное, воинственное зрелище джерида; эта игра была всегда любимым развлечением оттоманской молодежи, и в особенности Двора;[186] был при Дворе особенный класс удалых наездников джинды, которые разделялись на две партии, бамияджи и лаханаджи, и представляли на Атмейдане живописные битвы. Нередко Двор разделялся на приверженцев той или другой партии; страсти, ненависти, серальские интриги, все приходило в движение, и тогда атмейданская площадь напоминала древний Гипподром и партии голубых и зеленых.
При нынешнем султане чаще можно было видеть джерид в широких долинах Босфора; султан со своим Двором на целый день располагался в них лагерем; наездники то скакали густым строем, то в рассыпную один на одного; в левой руке держали связку тупых дротиков, и метали их в голову противников, которые проворно наклоняясь избегали их удара, или ловили дротики налету, или на всем скаку доставали их с земли. Не смотря па опасности подобной игры, нередко вельможи и даже султаны брали в ней участие; верховный визирь, посланный Селимом против Наполеона в Египет, был без одного глаза от джерида; почти всегда эта игра оканчивалась смертью и изуродованием[187] наездников, или их копей, или несчастных слуг, которые должны были между ними бегать, подавать им дротики, и которых часто в суматохе топтали.
Многие европейцы находили эти зрелища варварскими, и достойными народа, который, при всей своей изнеженности, сохраняет дикие обычаи своей суровой старины. Но в них является во всей своей красе азиатский наездник, в пышном наряде, на удалом коне. Чем азиат спокойнее в обыкновенной жизни, чем ленивее протекает его существование, которое кажется продолжительным усыплением, тем бешенее его забавы; его забавы-- струя, которая вырвалась из недвижного озера, чтобы разбиться в брызги стремительного каскада. Кипучая живость игры среди роскошной долины Босфора очаровывает взор. Кто променяете зрелище джерида на отвратительные забавы образованного Рима в Колизее, на тореадоров и матадоров романтической Испании, на кулачные бои англичан?
Но теперь для султана игру джерида заменили маневры его гвардии.
Поговаривали будто султан намеревался[188] открыть в Стамбуле театр, и призвать труппу итальянской оперы; вряд ли турки согласятся променять своих цинических карагёзов на европейские зрелища. Деятельность военных преобразований не отняла у султана вкуса его к наслаждениям; но он давно стал скучать в однообразии и в этикете гаремов. Прогулки его на Княжеских островах доставили ему случай полюбоваться пляскою гречанок, поэтической ромейкою, которую воспел Гомер, которую плясали Наяды на песках Архипелажских берегов, и которой живописную, кружащуюся цепь сохранили доселе девы Ионии в своих хороводах. Княжеские острова некоторое время были любимой его прогулкой; он ездил туда то на своем пароходе, то инкогнито в каике; он там был без принужденности среди мирных христианских семей, и многих из них облагодетельствовал. Но гаремы пришли в волнение; правоверные стали роптать и рассказывает про своего султана тысячу соблазнительных анекдотов; подозревали что эти прогулки имели целью любовные свидания и непозволительные оргии; показывали в то же время не далеко от одного[189] киоска, где он часто проводил летние вечера, разбитые бутылки -- и в последние три года султан стал осторожнее в своих прогулках. Турки все-таки упрекают его, что он более хлопочет о мнении Европы, нежели о мнении своего народа, и что европеизм сделался наконец его прихотью, как прежде были женщины, лук, строение дворцов и т. п.
В 1850 году были первые большие маневры его регулярного войска на широкой равнине предместья святого Стефна и в Скутари. Султан осматривал свои полки, окруженный европейскими посланниками, и с восхищением принимал дипломатические их комплименты; весь перский народ был зрителем. Обеды в европейском вкусе были даны почетным гостям и дамам. Первые вельможи, сераскир Хозреф и капитан-паша Халиль, угощали, и пили шампанское за здравие падишаха и европейских государей; музыка играла то vive Henri IV, то god save the King, то увертюры Россини; сам султан показался за обедом в этом собрании гяуров, и говорил весьма мило с дамами; османлы, задумчиво взирая на эти чудеса, поговаривали Маталлах, и глазам своим[190] не верили. Даже дни выбранные для праздников были воскресные; только конец праздников был во вкусе чисто мусульманском: был дан фейерверке, тот самый, который уже триста лете неизменно дается в Стамбуле во всех праздниках Сераля, как пилав на всех обедах; он представляет взятие Родоса Солиманом II. Это был последний великий подвиге турок, и этим подвигом поставлен пределе военному их величию; если не удалось им потом сделать что либо подобное, они по крайней мере утешаются воспоминанием его в фейерверках, как блестящим сном.
Еще новость, которая привела в удивление Стамбул, это прием сделанный Махмудом европейскому принцу, за несколько дней до прибытия нашего в Босфор. Максимилиан, наследный принц Баварии, в путешествии своем по Леванту, после свидания с братом своим королем греческим, был в Константинополе, и изъявил желание представиться Султану. Махмуд был в затруднении как его принять; еще не было подобного примера; если бы он привстал принцу, потерял бы в[191] мнении своих придворных: султан принял его в загородном дворце стоя, и стоя довольно долго говорил с ним.
В эту эпоху умы были в сильном волнении после мира с Мехмед-Алием: ежедневно сбирались вельможи на тайные совещания, и чтобы отклонить внимание народа от дел правительства, султан прибегнул к старинной хитрости турецкой политики, которую всегда употреблял Диван в подобных обстоятельствах-- к строгим полицейским мерам, составляющим на несколько дней предмет разговоров и помышлении турок. Эти меры были совершенно различных родов: схвачено несколько преступников, которых, может быть, в другое время посадили бы в адмиралтейский острог, по теперь казнили, чтобы напомнить бродягам силу законов, и в то же время изданы повеления, коими запрещалось женщинам всякого звании и религии носишь плащи фередже ярких цветов и с длинными воротниками; запрещалось гулять мужчинам с женщинами вместе, и также запрещались ночные прогулки по набережным, и катания по Босфору в каиках ночью. Султан,[192] любитель поэзии, хотел убить всю поэзию Босфора.
Впрочем подобные запрещения, называемые в Турции яшак, к счастью простираются только на подданных султана, и имеют свою силу не более двух недель. Издавна турецкая политика привыкла их употреблять, единственно как способ отвлекать внимание народа от других предметов, или для напоминания народу своей бдительной строгости. Почти ежегодно издаются в Стамбуле запрещения на такой то покрой женских плащей, особенно на длину воротников, которые у щеголих падают до земли, и на величину шапок из крымских барашек, носимых греками и армянами, и которые также у щеголей делались самых чудовищных размеров. За неимением Парижских мод полиция Стамбула занимается нарядами и фасоном шляп и плащей. По крайней мере подобные строгости не имеют других последствий, кроме нескольких разорванных плащей и растоптанных в грязи шляп. Еще помнят в Константинополе, как Абдул-Хамид, отец Махмуда, в одной из своих прогулок инкогнито, заметив даму[193] в плаще непозволительного покроя, собственноручно, дорогим султанским кинжалом отрезал половину воротника; в гареме много смеялись потом этому поступку, и в праздники, данные при освобождении от бремени одной кадыни, шалуньи одалыки нарядились в костюмы, и в глазах падишаха представили в карикатуре его поступок. Турецкие султаны всегда считали первой добродетелью престола непреклонную строгость, и почти все они, в начале своего царствования, считали обязанностью сделать несколько прогулок по городу, в сопровождении палачей, и оставить кровавый след первой прогулки -- обезглавленных преступников, постигнутых бдительным правосудием нового халифа. Это дает народу самое высокое понятие о добродетели и деятельности султана; но сказывают, что иногда за неимением преступников страдали и невинные, как нужная жертва кровавым прихотям мусульманского этикета.