Верховный визирь. -- Его немилость. -- Хозреф-паша. -- Его наружность. -- Его жизнь. -- Средство восстанавливать репутацию. -- Полицейская мера. -- Любезность Хозрефа. -- Его страсти. -- Старинная хитрость. -- Киоск. -- Ахмет-паша. -- Вьюк шуб и кафтанов. -- Халиль-паша. -- Его мундир. -- Капитан-паша. -- Казнь жены. -- Вооружение флота. -- Репа и капуста. -- Земля и море. -- Американский инженер. -- Неудача английских офицеров. -- Презрение к ним турок. -- Забавные черты морской тактики. -- Колдовство. -- Флоты турецкий и египетский. -- Регулярное войско. -- Кавалерия. -- Затруднение седел и стремян. -- Стамбульские денди, прежние и нынешние. -- Чины. -- Телесные наказания офицеров и пашей. -- Артиллерия. -- Учение в долине Пресных Вод. -- Лошади. -- Утопленница.
Я имел случай навестить некоторые из замечательнейших лиц Махмудова двора.
Теперь нет Верховного визиря; последний Верховный визирь Кютахи несколько лет имел главное управление Македонии и Албании, приводил в устройство эти области после продолжительной анархии, причиненной войною Али-Паши и делами Греции, и бесплодно силился образовать регулярное войско из воинственных албанцев. Усердный исполнитель планов[195] своего султана, турок старого покроя и храбрый по призванию, он ничего не смыслит в преобразованиях, и принужденный вести войну для искоренения старой системы, он не находил однако чем ее заменить, и должен был сам ей следовать в войне с ее приверженцами.
Когда регулярное войско султана было разбито Ибрагим-Пашею, Кютахи был призван со своими албанцами, и получил главное начальство над действующей армией. Несчастие Иконийской битвы было приписано его необдуманной храбрости; победа клонилась на его сторону, когда он решился ускорить ее; и с отборным отрядом ворвался в неприятельские линии; он был окружен, схвачен; Ибрагим обошелся ласково со своим пленным, сделал ему, как уверяют, самые блистательные предложения, чтобы заманить его на службу своего отца, напомнил ему судьбу ожидающую обыкновенно в Стамбуле побежденных пашей, но храбрый визирь лучше согласился предстать пред лице разгневанного султана, нежели изменить ему. Он теперь в немилости, но[196] живега спокойно в своем доме на азиатском берегу Босфора.
Первое лице между вельможами Махмуда -- сераскир Хозреф-Паша. Ему за восемьдесят лет; но красный нос, и яркий румянец на морщинах его лица, беспокойная живость взгляда, и борода торчащая остроконечным клочком, производить самое неприятное впечатление при взгляде на него. Он хромает, ужасно неловко держится на лошади, и на разводы обыкновенно ездит в кочи, турецкой карете, нерессорной, обитой снаружи красным сукном, и в которой обыкновенно садятся только женщины.
Сказывают, что он приносит обильным возлияния Вакху, и это подтверждается цветом его лица. Он--грузин; рожден в христианском законе; был в молодости серальским невольником вместе с славным Гуссеином, и сдружился с ним. Когда Гуссеин был сделан капитан-пашею, вспомнил старого товарища, и взял его к себе в секретари.
За сорок слишком лет пред сим он занимал египетский пашалык; потом[197] постоянно удержался в высоких должностях, и был всегда любим Двором, при всех его переворотах. Этим он заслужил репутацию глубокомысленного политика. При Махмуде он был шесть лет капитан-пашею; к счастью его пред самым открытием Греческой войны интриги недругов лишили его этого опасного места, в котором, может быть, он бы взлетел на воздух от брандеров Канариса. Он впал в немилость, но и в немилости получил требизондский пашалык.
Махмуд в начале преобразований окружил свой престоле людьми известными по опытности и по уму; Хозреф был вновь сделан капитан-пашею. Славная для греческих моряков Самосская битва должна была, казалось, омрачить его военную славу; но Хозреф придумал средство восстановить свою репутацию; остановился с флотом в Дарданеллах, и стал вводить во флот строгую дисциплину; каждый день засекали до смерти, душили и топили народ; этим до того напугал он турок, что все провозгласили его отличным адмиралом. Дальновидный Хозреф предчувствовал следствия Лондонского[198] трактата при упрямстве Махмуда, и в 1827 году упросил султана уволить его от этой должности, по слабости здоровья и старости лет. Турки, имея, как мы сказали, самое высокое понятие о военных дарованиях Хозрефа, приписали Наваринское несчастие тому, что не он командовал флотом.
С того времени, как его сделали сераскиром, или военным губернатором столицы и главно-начальствующим регулярными войсками, он показал себя одним из тех людей, в коих деятельность растет с летами. Он славится гениальными мыслями, которые рождаются в его голове при самых затруднительных обстоятельствах. Чернь роптала в Константинополе, и Диван опасался бунта янычарской партии. Сераскир послал чаушей обнародовать, что он собирается наказать нарушителей общественного спокойствия; а за чаушами показался немедленно сам, объехал улицы Стамбула, схватил до трех сот человек, которых физиономии показались ему подозрительными, и без всякого разбора велел их душить в пример другим. Не знаю каково покажется это любителям правосудия, но[199] если спросите Хозрефа, он скажет вам, что таким образом сохранено спокойствие, и не пострадали жители столицы от грозившего им возмущения черни. Сердце сераскира окаменело от лет, он стал совершенно равнодушен к крови; впрочем он не проливает ее с свирепой жаждою, отличающей многих пашей, а только тогда когда это нужно его расчетам.
Говорят, что он любезностью своего нрава и остроумным разговором приобрел особенную благосклонность Махмуда; в частной беседе с ним Махмуд снимает бронзовую маску султанской суровости, и свободно шутит со стариком сераскиром. Но он ценит его ум, его преданность, ревность его к преобразованиям, и еще более кажется высокое о нем мнение турок, которые жалеют, что не всегда в Диване следуют мнению Хозрефа.
Хозреф питает закоренелую, непримиримую ненависть к Мехмед-Алию и к Ибрагиму, и эта ненависть еще боле привязывает его к султану, и удваивает его деятельность в теперешних обстоятельствах. Уверяют, что он несколько раз и давно уже имел поручение отделаться от Мехмеда средством подобным тому, какое употребил он с Смириским Муселимом Киатиб-Оглу (См. Архипелаг и Греция. Ч, I. гл. IV.); но это ему не удавалось, потому что Мехмед-Али был всегда на стороже при дружеских его посещениях.
Главная страсть сераскира, которая еще усилилась с летами--непомерная скупость. Султан, зная это, сделал ему недавно вещь весьма забавную; он подарил ему прекрасный дом на Босфоре, давно конфискованный у одного армянина и весьма запущенный. Сераскир отделал его и убрал с роскошью и со вкусом; открыл в горе новые террасы для садов, провел воды, устроил бани и фонтаны, и когда все было кончено, пригласил султана, чтобы показать ему, как высоко ценит его подарок, и что ничего не пожалел для него. Султан до такой степени был восхищен этими улучшениями, что отдавая полную справедливость вкусу старого скряги, взял себе обратно этот дом.[201]
Сераскир принял нас в другом своем босфорском киоске; я ожидал, что он употребит старинную хитрость турок, и войдет в комнату после нас, чтобы не привстать неверным гостям; но сераскир прихрамывая вышел к нам на встречу; вместо важного турецкого вельможи увидели мы веселого, радушного старика, которого разговор был оживлен беспрестанными шутками.
Киоск его отделан в особом вкусе; вдоль окон, под коими шумит Босфор, и в которые влетают иногда свежие брызги волне, поставлен покойный турецкий диван во всю ширину комнаты; по бокам европейские канапе, кресла и стулья; с двух сторон дверей вделаны в стене ниши, убранные цветами; египетская циновка покрывает пол; потолок расписан цветами и арабесками; на стенах обои и зеркала; везде смесь азиатского с европейским.
После сераскира посетили мы Ахмет-Пашу, который теперь пользуется особым благоволением султана, недавно сделан генерал-адъютантом, и слывет первым поборником нововведений, особенно по отрасли[202] промышленности и сельского хозяйства; он намеревался выписать из Южной России овец мериносов. Он был украшен брильянтовыми знаками на груди, которые заменили у турецких вельмож кинжалы и шубы, жалуемые султаном, как в старину в России почетные кафтаны. Турецкие султаны даже в знак благоволения надевали на своих вельмож иногда по пяти и по тести шуб, одну на другую; все эти щедроты обходились недорого; первая опала возвращала шубы в султанский гардероб.
С Халиль-Пашею мы виделись еще в Средиземном море, когда он командовал флотом, посланным против Мехмед-Алия. Неудача компании много повредила репутации этого любимца; он лишился звания капитан-паши, и был сделан главным начальником артиллерии; он удержался, как говорили, от старого сараскира, которого он называет своим отцом, потому что лет двадцать пять назад тому, Халиль привезенный из Грузии для продажи в Стамбул, был куплен Хозрефом, которому понравилась наружность молодого невольника, получил при нем некоторое воспитание, сделался его секретарем, и таким[203] образом дослужился до первых звании султанской службы. Он считается весьма образованным вельможей; к природном ловкости, и любезности его весьма пристало свободное европейское обхождение, для перенятия коего делают столько сметных усилий тяжелые османлы. Его достоинства обратили на него внимание Махмуда, и после Адрианопольского мира Халилю было вверено посольство в Петербург. Когда он возвратился в Константинополь красивое шитье и покрой мундиров и мундирных сюртуков, сделанных им в Петербурге, были предметом всех разговоров и служили образцами для придворных щеголей и для самого султана.
Халиль-паша принял нас в своем отделении в артиллерийских казармах; никакой пышности не было у него; все весьма просто, даже усилено просто; он хочет казаться хорошим солдатом.
Новый капитан-паша, Тагир-Паша, тот самый, который познакомился с нашим флотом в Наварине, стоял в это время с флотом на Босфоре; он известен в турецкой службе, как храбрый офицер, опытный моряк и самый строгий из начальников; и в[204] доме своем, как на флоте, он содержит строгую дисциплину; он собственноручно отрубил голову одной из своих жен, за то что она, неосторожная в своем кокетстве, показала свое лице у окна босфорского киоска проезжавшим франкам.
Со времени принятия им начальства над флотом работы в адмиралтействе производятся с большей деятельностью, и он решился улучить вверенную ему часть. Каждый день было учение на кораблях, а на турецком флоте водится учить матрос у пушек только пред встречей с неприятелем. Но ничего нет забавнее способа вооружать флот пред отправлением в поход. Когда корабли вытянутся на рейд, партии калионджи, флотских солдат, обходят несколько дней улицы Стамбула и Галаты, и набирают команду, по собственному усмотрению, из всех народов подвластных Порте, кроме евреев, которых спасает презрение к ним турок. Бедные лавочники, ремесленники, служители и промышленники всех родов ловятся наборщиками как звери среди Стамбула, и если не могут выручиться деньгами или протекцией какого[205] нибудь вельможи, никакие просьбы, ни самая явная их неспособность к морской службе, не могут их избавить; им связывают руки и посылают на корабли. По окончании ком-паши они возвращаются к прежним занятиям. Можно вообразить себе какое живописное зрелище представляет экипаж военного корабля при необыкновенной пестроте костюмов и физиономий, при смеси стольких языков. Притом турецкие корабли должны иметь команды вдвое против обыкновенного, чтобы в случае чумы, а она почти постоянно свирепствует на флоте, все таки оставалось довольно народа. Стопушечный адмиральский корабль, на коем нас принял капитан-Паша, имел до 2300 человек команды.
Об отправлении корабельной службы и говорить нечего; обыкновенно первые уроки начинаются на рейде тем, что офицеры, разделив толпу по мачтам, и послав на ванты тех, которые имели уже случай получить практику в прежних походах, привешивают ко всякой веревке на палубе разные овощи и фрукты, и когда например нужно скомандовать: м арса-фал отдай, фока-шкот крепи, они[206] кричат в рупор, капусту отдай, репу крепи, и т. д. толпа узнает по знакомым вывескам каждую веревку, и унтер-офицеры только заняты тем, чтобы одушевлять ее рвение, и придавать более жизни и деятельности этой картине обильным градом палочных ударов. После этого нельзя упрекать капитан-пашей, что они имеют обыкновение в последнюю четверть луны, и в известные эпохи бурных ветров заходить в Порты, и совершают свое обычное годовое плавание от Босфора до Циклад в три месяца.
В прежние годы Идра и Специя, находясь в подданстве Порты, были обязаны вместо пошлины посылать ежегодно в Стамбул известное число моряков, для службы на султанском флоте, и они-то были боцманами и распоряжались маневрами; когда их не стало, флот нашелся в самом затруднительном положении; беспрерывные его несчастие не дали образоваться матросам, и правоверные флота плавали по воле Аллаха, истреблялись огнем брандеров, и разбивались точно так как было написано в книге предопределения.
Турки еще в блистательнейшую эпоху их[207] оружия, после Лепантской битвы, поняли что Пророк, даровав им землю, оставил море для неверных. Но видя в истории беспрерывные их бедствия на море, нельзя не удивляться постоянным усилиям султанов для сооружения флота, и средствам, которые находили они в своей Империя. И теперь, после четырех несчастных экспедиций против греков, после совершенного истребления Наваринского флота, при расстройстве финансов, грозная армада носит флаги трех адмиралов; наружная ее опрятность и стройность, блеск бронзовых орудий, на коих играет солнце, и бесконечно широкие алые флаги с огненным отражением в волнах, производят самый живописный эффект на Босфоре.
Красивая форма турецких кораблей, и особенно одного корвета и 130-пушечного корабля Махмудиэ, на коем развивается флаг генерал-адмирала, приводят в удивление европейских морских офицеров. Корвет построен в Америке, а Махмудиэ и лучшие корабли в Стамбуле, под руководством французских, английских и американских инженеров. Американец, занятый теперь постройками в[208] адмиралтействе с особенным удовольствием показывал нам свои новые работы; он строит теперь 130-пушечный корабль, в три палубы, 74-пушечный фрегат, первый в мире по своим колоссальным размерам, готовится на постройку корабля в 150 пушек, и не может нахвалиться морским управлением Турции, потому что, получив однажды к нему доверенность, позволяют ему теперь строить, что хочет и как он хочет, и приводить в исполнение все свои проекты, ни сколько не входя в разбор его чертежей.
Несколько английских офицеров определились в последние годы в морскую службу султана. Они выторговали весьма выгодные условия, хотя сперва турецкое правительство, легко соглашаясь признать их в каких они хотели чинах, затруднялось однако на счет требуемого ими жалованья. Они принялись было учить турок морскому искусству, и вводить в их флот преобразование, соответствующее преобразованию сухопутных войск; но у них не стало терпения, м кажется теперь ни одного нет на флоте, кроме тех, которые необходимы на пароходах. Они более[209] всего жаловались на презрение, которое последний османлы считал себя вправе оказывать им и их науке, вместо подчиненности, и которого они не могли избавиться, даже приняв его костюм. Заметим здесь, что уважая народные предрассудки, Махмуд не мог вверить европейским офицерам непосредственного начальства ни во флоте ни в войске; он дал им только места образователей и обучателей; ни один правоверный не захотел бы сражаться под начальством гяура.
Может быть досада после неудачи заставляет европейских офицеров, бывших на флоте, рассказывать, что обыкновенно пред всяким сигналом с адмиральского корабля дается словесно знать какое будет приказание, потому что наука сигналов еще далеко не усовершенствована на флоте, и тому подобные забавные черты морской тактики. Но я за верное слышал в Стамбуле, что когда во время последней войны были поставлены телеграфы для флота по Босфору, несколько раз в адмиралтействе офицеры ломали голову чтобы понять телеграфические известия, переданные из[210] Буюкдере, а чаще всего посылали требовать словесного объяснения.
Что касается до пароходов, то это изобретение весьма понравилось туркам, потому что избавляло их от труда лавировать при противном ветре; но с того дня, как первый купленный у американцев пароход проплыл Босфор против ветра и течения, народ стамбульский решил, что в нем должна быть нечистая сила, которая повинуется гяуру. Султан назначил десять более надежных Османлы для постоянного пребывания на пароходе и обучения управлять машиной; они целых шесть месяцев сидели на палубе, курили преспокойно трубку, и не решались спуститься вниз, осмотреть поближе эти заколдованные колеса. Подозревают впрочем, что сами англичане, управляющие машинами, стараются подкрепить эту боязнь турок к тайнам паров, потому что она совершенно согласна с их расчетом, и делает их навсегда необходимыми султану. Я рассказал знакомому мне турецкому морскому офицеру Гомерову повесть о чудесных кораблях Феакийского царя Алкиноя, которые владели[211] науукой сами плавать без помощи ветрил и без ухищрений мореплавательной науки. Этот эпизод Одиссеи совершенно в Восточном вкусе, и привел в восторг турецкого моряка. Он надеется что волшебники нового света, которые доставляют султану заколдованные машины пароходов, согласятся за хорошую плату выдумать и такие корабли.
В это лето султанский флот не выходил в Архипелаг для совершения своего обычного годового плавания; готовилась только небольшая экспедиция для покорения Самоса, который доселе не хотел признать над собою власти султана.
В прошедшее лето турецкий флот был вдвое сильнее египетского, но жалкое его состояние заставило Халиль-Пашу укрыться в безопасный порт Мармарисси, против Родоса, между тем как египетский адмирал Османь-Бей крейсировал в море и ожидал его. Прежде того встретились как-то два флота, но турецкий, будучи на ветре, уклонился от битвы. Египтяне захватили корвет и несколько других судов меньшего ранга, и может быть, осторожность Халиль-Паши спасла турецкий[212] флот от совершенного поражения; ибо Египетский был несравненно лучше устроен.
Сухопутные войска пришли в совершенное расстройство после Иконийской битвы; регулярный корпус и гвардия, коими так усердно занимался султан после войны с Россией, и которые вместе простирались до 40,000 войска, весьма пострадали, и мы не имели удовольствия видеть в этом году их маневры. Только местами в живописных долинах Босфора небольшие отряды занижались учением, или пикетами шли по набережной сменять караулы.
Любимым войском султана была кавалерия его гвардии; она состояла из нескольких эскадронов улан и гусар. Ее образовал Наполеоновский офицер Калоссо; обыкновенно сам султан командовал ею в маневрах, и она отличалась опрятностью и красотою костюма, и даже роскошью в сравнении с полубосыми пехотинцами. Она одета в синие куртки с желтыми шелковыми шнурками; на голове тот же красный фес с синей кистью, но который не защитит кавалериста ни от сабельного удара, ни от солнца, и не придает фронту никакого вида.[213]
Сформирование кавалерия по европейскому образцу стоило султану несравненно больших усилий, нежели пехотное войско; нужно было заставить турок ездить на низких стременах, с вытянутой ногою, между тем как они привыкли сгибать колена на прежних высоких седлах, что так согласовалось с их привычкой вечно сидеть поджавши ноги, как сидят наши портные. Самая форма европейского седла казалась им сатанинским изобретением, годным только для того, чтобы скользили и не удерживались на нем азиатские наездники, привыкшие сидеть на седле как на дрожках. И теперь еще новообразованные кавалеристы не упускают случая тайком укорачивать свои стремена; европейская езда будет, кажется, для них принужденной, доколе не отучат их сидеть в казармах на полу, на коврах по прежнему.
Эта кавалерия составляет цвет турецкого войска, и самые видные из рекрут поступают в нее; а офицерами служат в кавалерии одни стамбульские денди. Золотое шитье пристало их азиатскому щегольству, и они с особенным удовольствием бренчат[214] саблями по мостовой. Иные из них выучились по нескольку французских приветствий, пробуют шаркать и кланяться по-европейски, и слывут образцами хорошего тона. Вообще они радушны и приветливы, особенно к европейским офицерам, стараясь перенять их манеры и непринужденность. Этим ограничивается все их образование; от них не требуют никаких познаний, ни другого экзамена кроме верховой езды; по крайней мере и то приятно, что они наружностью походят на европейских офицеров, и одеты опрятно и со вкусом. Если оставим в стороне некоторые смешные черты их полуобразованности, нельзя не порадоваться тому, что эти молодые люди, кроткие и приветливые, заменяют охотою образоваться прежнее отвратительное молодечество какого-нибудь полудикого Дели, которое считалось непременным характером военной молодежи в Турции.
В пехоте часто один только значок на груди, которым узнаются чины, отличает офицера от солдата; при коротком, смятом воротнике шея совершенно открыта, и нередко нагая нога неучтиво показывается в[215] промежутке панталон и изодранного башмака. Летняя, белая полотняная, обмундировка особенно неопрятна, а покрой панталон имеет что-то странное и неуклюжее: до колене они сохраняют еще честолюбивый размер старинных шароваров, под коленами стянуты и обращаются в штиблеты.
Вот чины турецкой армии по новому ее образованию, и в сравнении с нашими: после садр-азама или Верховного визиря, и сераскира или главнокомандующего, следуют --
Мир-мирам, (который всегда должен быть трехбунчужный паша) дивизионный генерал.
Каймакам, наместник, начальник штаба при мир-мираме и бригадный командир.
Мир-аллай, полковой командир.
Каймакам при нем, подполковник.
Бин-баши, тысячник, батальонный командир.
Юз-баши, сотник, ротный командир или капитан.
Каймакам, поручик. Баш-чауш, прапорщик. Чауш, фельдфебель.[218]
Он-баши, десятник, унтер-офицер.
Фети, победитель, так называются рядовые.
Заметим здесь, что нет определенной границы между офицерами и нижними чинами; а что еще страннее и трудно соглашается с общей системой преобразований, это телесные наказания, которых варварство простирается до того, что секут розгами по груди; вероятно для того, чтобы победоносные Магометовы войска привыкли получать раны на груди; а не на спине. По новому положению о регулярных войсках и офицеры, до майорского чина, подвержены телесным наказаниям; в этом мы должны видеть великое улучшение, ибо прежде и паши были им подвержены; были случаи что, после проигранного сражения на море, все капитаны сзывались на адмиральский корабль или на берег, и получали палки по пяткам; Верховные визири в полном заседании Дивана немилосердно секли бейлербеев и пашей, которые с пухлыми пятами продолжали заседать в этом правительствующем совете.
Полевая артиллерия в Турции была всегда и лучшем устройстве, нежели остальные[219] войека. Корпус топчи и кумбараджи (канониров в бомбардиров), вверенный теперь Халиль-Паше, стоял лагерем в долине Пресных вод, и каждый день его учение привлекало толпу любопытных; я был там когда султан делал смотр этому войску, командовал сам маневрами и остался доволен Халиль-Пашею. Зрелище было великолепное: живописно расположенные кругом холмы и покатость гор были уставлены группами турчанок в белых покрывалах; белые палатки фантастическими пятнами лежали на долине, которой влажность еще сохраняла яркую зелень, сжигаемую обыкновенно в летние месяцы южным солнцем; в стороне, среди садов и цветников, оставались в уединении великолепные киоски, пред коими прозрачные и недвижные, как зеркала, лежали широкие пруды в мраморных рамах; от них без шуму скользила светлая струя Варвизеса, чтобы голубой лентою протянуться среди полян и береговых камышей, опоясать несколько низменных островов, обласкать стаю чаек и гондол стамбульских, и заблудиться потом в мутном заливе золотого рога. Артиллерийские отряды одушевляли[220] внутренность долины; то змеями ползали по траве, с чешуйчатым блеском оружия, то как драконы восточной мифологии брызгали искрами и пламенем, то закутанные дымом отдыхали, как ленивые облака на горах Фракии.
Это восхитительное место названо европейцами Пресными водами от вод двух рек Варвизеса и Кидара (Турецкие их названия: Али-бей-сою и Кеат-хане-сою.), которые здесь льются в залив, и турками -- Кеат-хане, от бывшей здесь при Селиме бумажной фабрики; оно составляет любимую прогулку городских жителей. Ахмет III удержал плотиною воды Варвизеса, составил из них пруды и фонтаны, и украсил все это мрамором; по которому золотые турецкие надписи вьются как арабески. Среди этих очарований Востока приютились легкие здания; китайский шпиц вылетает из среди их, и поддерживает золотой шар, исписанный какими-то непонятными знаками.
Здесь стекаются мусульмане по пятницам и в Байрам, а христиане по воскресеньям и в праздники; каждое семейство располагается на ковре под деревом, на берегу пруда или[221] речки; одни приносят свой обед, другие пьют кофе и курят трубки; цыгане музыканты и жиды скоморохи забавляют народ; песни, пляски, порою веселый круг с бокалом, восточная беззаботность на всех лицах, заставят вас подумать, что подданные султана --счастливейший в мире народ.
Но в весенние месяцы гуляние у Пресных вод запрещено; в день св. Георгия выводят лошадей из султанских конюшен на подножный корм в жирные пажити Кеат-хане. Болгары-пастухи, живущие в гористой Фракии, приходят на эту пору в Стамбул хранить дорогих коней султана. Они, как все племена горные и пастушеские, имеют природное расположение к музыке, и их пребывание в Константинополе составляет продолжительный аркадский праздник; они обходят улицы с волынками, и играют под окнами за несколько пар (Нынешняя пара равняется одной деяежке.).
В прежние годы выход лошадей в Кеат-хане был одним из первых церемониалов турецкого двора; многочисленные чины[222] шталмейстерской и егермейстерской части, множество других офицеров Сераля в богатых парадных костюмах, серальские шуты в чудных своих нарядах, и лошади в золотых попонах и с головами убранными перьями, стразами и блестками, составляли бесконечно пестрое и живописное шествие; лошадей было до 2,000; те, которые служили собственно для султана, были отправляемы ночью, чтобы не подвергнуться огласке.
Не знаю, соблюдается ли еще этот церемониал, напоминающий Двор Персидских царей; я видел его в 1821 году.
Долина Пресных вод сделалась теперь Марсовым полем для Махмуда, но она оставила ему горькие воспоминания. Лет за пятнадцать пред сим любимая одалыка, предмет сильнейшей его страсти, играла на шлюпке в одном из прудов, гребла со своими подругами, шалила, и шлюпка опрокинулась, и она потонула в пруде. Султан был глубоко тронут; кто бы подумал, что нежные страсти имеют такую власть на сердце истребителя янычар? Уверяют, что они долго был безутешен, и получил отвращение к долине[223] Пресных вод, в которую после того он перестал ездить.
Теперь опустел красивый дворец этой долины, и открыть взорам любопытных. Алые бархатные диваны, золотые бахромы, парчовые занавеси, живые восточные краски, прихотливая позолота и резьба -- вся эта прежняя пышность осталась в нем запыленная и бледная, и среди ее носится трогательное воспоминание серальских дев и утопленницы.