Слѣдующая встрѣча наша произошла въ 1884 году при совершенно иной обстановкѣ. За эти 6 лѣтъ для насъ обоихъ много утекло воды; не только въ судьбѣ графа, но и въ моей случилась капитальная перемѣна, для объясненія которой я долженъ, несмотря на нежеланіе занимать своей особой, сказать нѣсколько словъ о самомъ себѣ. Занимаясь не въ мѣру т.-е. не по своимъ силамъ, практикою въ Петербургѣ, я, къ концу 26-ти лѣтія своей медицинской дѣятельности, вдругъ, что называется, надорвался, почувствовалъ ясные признаки мозгового переутомленія и лѣтомъ 1879 года выѣхалъ за границу съ надеждою, что одного года отдыха отъ утомительной практики вполнѣ будетъ достаточно, чтобы меня освѣжить и снова подвинтить на работу. Я очень скучалъ отъ этого продолжительнаго перерыва въ привычныхъ занятіяхъ, и насилу дождавшись окончанія срока, положеннаго на праздношатаніе, увѣрилъ себя, что я совсѣмъ отдохнулъ и къ сентябрю 1880 года вернулся въ Петербургъ; но едва только принялся за практику, какъ тотчасъ же долженъ былъ убѣдиться, что моя пѣсня, какъ медицинскаго работника, была спѣта и что я безвозвратно утерялъ то нравственное равновѣсіе, которое необходимо врачу для добросовѣстнаго исполненія его обязанностей; всякій пустякъ меня не только волновалъ, но и злилъ, и я съ отчаяніемъ видѣлъ, какъ изъ невозмутимаго и очень терпѣливаго человѣка я становлюсь нервнымъ и раздражительнымъ и не въ состояніи силою воли справляться съ этимъ превращеніемъ. Когда для меня стало ясно, какъ дважды два, что долѣе я практиковать не могу, я рѣшился на радикальную мѣру и весной 1881 года выѣхалъ на безсрочное время въ заграницу, находя, что отказаться отъ практики и вмѣстѣ съ тѣмъ не покидать Россіи, было бы задачей неразрѣшимой при моемъ "характерѣ; не умѣя ни отказывать больнымъ, ни вести дѣла, спустя рукава, я заблагоразсудилъ совсѣмъ удалиться, спасая не только себя, но и моихъ многочисленныхъ паціентовъ отъ врача, утратившаго вѣру въ самого себя. Многіе могутъ найти мой поступокъ эгоистичнымъ, мнѣ же онъ представляется совсѣмъ не такимъ, но оправдываться не буду, да и притомъ здѣсь рѣчь идетъ не обо мнѣ.
Перемѣна, постигшая графа Лориса за эти шесть лѣтъ, была еще несравненно разительнѣе, и имѣя въ виду, что она болѣе или менѣе всѣмъ извѣстна, излагать ее было бы излишне. Онъ тоже съ 1881 года былъ не у дѣлъ и тоже съ расшатанными силами мыкался по лицу западной Европы, ища возстановленія ихъ. Никакъ нельзя сказать про него, чтобы онъ переносилъ охотно и легко свое выселеніе изъ Россіи и не старался избѣжать его; такъ, зиму 1888--1884 года онъ всю провелъ въ Петербургѣ, но уже въ началѣ ея, а именно въ декабрѣ, схватилъ какую-то лихорадочную инфекціонную болѣзнь, то-ли тифъ, то-ли возвратную горячку, и къ которой, какъ осложненіе, присоединилось подострое воспаленіе верхушки лѣваго легкаго, такъ что съ декабря по 20-ыя числа апрѣля пролежалъ въ постели и съ наступленіемъ первыхъ весеннихъ дней, по совѣту проф. Боткина, прямо съ кровати былъ перевезенъ въ вагонъ варшавской желѣзной дороги и отправленъ въ Висбаденъ съ тѣмъ, чтобы на зиму переѣхать въ Ниццу. Привожу этотъ фактъ, какъ доказательство, что графъ проживалъ за границей вслѣдствіе своего разстроеннаго здоровья, а никакъ не по доброй волѣ, какъ это утверждали многіе, упрекавшіе его въ абсентеизмѣ -- и почти навѣрное можно сказать, что только благодатный климатъ юга позволилъ ему протянуть свою жизнь на нѣсколько лишнихъ лѣтъ, а оставайся онъ въ Петербургѣ -- его раньте не было бы въ живыхъ.
Вотъ послѣ этого то его выѣзда въ 1684 году изъ Петербурга, я съ женой, въ іюнѣ, тоже попалъ въ Висбаденъ съ тѣмъ, чтобы прожить тамъ лѣто и начало осени до переселенія въ Ментону, мѣсто моей тогдашней зимовки. Просматривая однажды листокъ для пріѣзжихъ, я увидѣлъ въ числѣ русскихъ фамилій - фамилію графа Лориса и зашелъ къ нему, чтобы возобновить наше знакомство. Жилъ онъ далеко отъ меня, на противоположномъ концѣ города, занимая небольшую меблированную квартиру, содержимую петербургской нѣмкой Франкъ, и отъ нея же пользовался столомъ; вся обстановка жизни была на холостую ногу; при немъ находился только его русскій лакей, а вся семья проводила лѣто въ Гомбургѣ, въ полутора часахъ ѣзды по желѣзной дорогѣ отъ Висбадена, и графиня съ дочерьми изрѣдка пріѣзжала навѣстить мужа. Принялъ онъ меня очень привѣтливо, какъ стараго знакомаго, и съ этого же свиданія между нами установились сразу самыя искреннія и дружескія отношенія, чему, вѣроятно, не мало способствовало нѣкоторое сходство въ нашемъ подневольномъ скитаніи вдали отъ родины, хотя я и чувствую очевидное преувеличеніе, приравнивая мою скромную дѣятельность и незамѣтное существованіе къ такому видному кораблю, какимъ былъ гр. Лорисъ. Помню, что онъ меня встрѣтилъ словами: "Я слышалъ, что вы очень скучаете, а тоже; давайте, составимъ, какъ говоритъ Шекспиръ, одно горе: вдвоемъ намъ и скучать будетъ веселѣе". И затѣмъ съ устъ его полилась такая искренняя, скорбная рѣчь о своей безцѣльной, праздной жизни въ настоящемъ, такая откровенная исповѣдь своихъ промаховъ и ошибокъ въ прошломъ, что разстояніе, отдѣлявшее насъ, тотчасъ же рушилось, и я увидѣлъ передъ собой не царедворца, не важную персону, а обыкновеннаго человѣка, безъ всякой драпировки и фразъ, въ его неподдѣльной натурѣ, близко родственной мнѣ по духу, и почувствовалъ къ нему неодолимое влеченіе. Теперь, когда графа уже нѣтъ въ живыхъ, и я не разъ задавалъ себѣ вопросъ, какъ могла завязаться такая дружеская короткость, полная молодого увлеченія, между двумя пожилыми людьми съ столь противоположными темпераментами, между графомъ съ его южной, живой и экспансивной натурой и мною, сыномъ ледяной Сибири, замкнутымъ и несообщительнымъ, между веселымъ и остроумнымъ аѳиняниномъ и суровымъ аскетическимъ спартанцемъ?-- я долженъ признать безъ всякаго самоуничиженія, что въ данномъ случаѣ Кавказъ покорилъ Сибирь" а не на оборотъ, и что весь дѣятельный починъ въ установкѣ правды и естественности между нами долженъ быть цѣликомъ ^отнесенъ къ графу. Не могу знать, чѣмъ онъ дорожилъ во мнѣ; я же въ немъ, помимо разносторонняго и пріятнаго ума, высоко цѣнилъ его человѣчность, его горячую вѣру въ прогрессъ, его простоту и честность въ отношеніяхъ. Не смотря на его типичную армянскую внѣшность, въ внутреннемъ его складѣ не было ничего инородческаго; говорилъ онъ превосходнымъ русскимъ языкомъ съ печатью литературной обработки, хотя нерѣдко уснащивалъ его разными простонародными поговорками, въ родѣ, наприм., "тара бара, крута гора", "мели, Емеля, твоя недѣля", и т. п., за русской литературой онъ слѣдилъ съ большою любовью, до послѣдняго времени удерживалъ въ памяти множество стиховъ Пушкина, Лермонтова, Некрасова и др. и нерѣдко цитировалъ ихъ въ разговорѣ, любилъ также приводить остроумныя изреченія Салтыкова, котораго былъ большимъ поклонникомъ. Хотя онъ и горячо любилъ свою кавказскую родину, но любовь эта была отодвинута на второй планъ въ его сердцѣ, первое же мѣсто въ немъ занимала Россія, какъ цѣлое, и графа смѣло можно было назвать русскимъ патріотомъ въ лучшемъ значеніи слова. Ничѣмъ не отличаясь отъ русскаго образованнаго человѣка, онъ лишенъ былъ одного изъ крупныхъ національныхъ недостатковъ его, а именно, въ немъ не было того мелочнаго самолюбія, которое безпрестанно у насъ приводитъ къ тому, что умные и въ сущности совсѣмъ единомышленные люди легко готовы изъ-за самаго пустого слова или ничтожнаго пререкательства разсориться, сдѣлаться чуть не вѣчными и непримиримыми врагами и пожертвовать, такимъ образомъ, интересами коллективнаго блага -- пустой личной обидѣ, самому мелкому недоразумѣнію. Графъ же отличался, напротивъ, терпимостью къ чужимъ мнѣніямъ, не былъ мелочно обидчивъ и, не считая себя непогрѣшимымъ, всегда спокойно и внимательно выслушивалъ возраженія; это, вѣроятно, и дало поводъ обвинять его характеръ въ чрезмѣрной гибкости, податливости и даже въ азіатской хитрости что было, по моему мнѣнію, совершенно несправедливо, ибо" охотно выслушивая всякія мнѣнія, онъ оставался на рѣдкость устойчивъ въ своихъ основныхъ убѣжденіяхъ и его нельзя было сбить съ нихъ. Терпимость же къ постороннимъ и часто враждебнымъ ему взглядамъ, напротивъ, служила лучшимъ признакомъ той ширины ума, которая и дѣлала изъ него истиннаго государственнаго человѣка, преслѣдующаго главную намѣченную имъ государственную цѣль, не позволяя отвлекать себя отъ нея никакими второстепенными препятствіями и меньше всего уколами личнаго самолюбія. По политическимъ своимъ убѣжденіямъ это былъ умѣренный постепеновецъ, который не мечталъ ни о какихъ коренныхъ переворотахъ въ государственномъ строѣ и признавалъ ихъ положительно пагубными въ неподготовленныхъ обществахъ, во, непоколебимо вѣруя въ прогрессъ человѣчества и въ необходимость для Россіи примкнуть къ его благамъ, крѣпко стоялъ на томъ, что правительству необходимо самому поощрять постепенное развитіе общества и руководить имъ въ этомъ направленіи. Поэтому онъ былъ за возможно широкое распространеніе народнаго образованія, за нестѣсняемость науки, за расширеніе и большую самостоятельность самоуправленія и за привлеченіе выборныхъ отъ общества къ обсужденію законодательныхъ вопросовъ въ качествѣ совѣщательныхъ членовъ. Дальше этого его реформативные идеалы не шли и они, съ точки зрѣнія западнаго европейца, едва ли могутъ быть названы иначе, какъ весьма скромными и узкими; у насъ же реакціонная печать нашла ихъ чуть не революціонными и, окрестивъ ихъ названіемъ лже-либеральныхъ, осыпала графа глумленіемъ, стараясь выставить его чуть не врагомъ отечества. Нельзя не добавить, что ко всѣмъ этимъ преслѣдованіямъ и клеветамъ самъ онъ относился очень благодушно и незлобиво и однажды выразился по этому поводу такъ: "Далась же имъ эта диктатура сердца! И неужели Катковъ серьезно думаетъ меня уязвить такой лестной кличкой, которою, на самомъ дѣлѣ, я могу лишь гордиться и особенно въ такое жесткое и злобствующее время, какъ наше? Да вѣдь я бы почелъ для себя самой величайшей почестью и наградой, если бы на моемъ могильномъ памятникѣ, вмѣсто всякихъ эпитафій, помѣстили только одну эту кличку".
Черезъ день послѣ моего перваго посѣщенія графъ заѣхалъ ко мнѣ на квартиру, познакомился съ моей женой и высказалъ снова такое искреннее желаніе сойтись покороче, что мы стали видаться довольно часто. Въ это лѣто себя онъ чувствовалъ настолько порядочно, что всякій день выѣзжалъ и, обыкновенно выйдя изъ экипажа, прохаживался нѣкоторое пространство пѣшкомъ. Положеніе его тогда было еще не выяснено и трудно было считать его окончательно сошедшимъ со сцены, а потому знакомствомъ его дорожили, и онъ рѣдко бывалъ дома одинъ; въ Висбаденѣ проживало много русскихъ, и большинство изъ нихъ, время отъ времени, извѣщало его, а изъ старыхъ знакомыхъ не мало было такихъ, которые заѣзжали въ Висбаденъ нарочно для свиданія съ нимъ. Лечившіеся въ этотъ сезонъ въ Висбаденѣ датскій и греческій короли и пріѣзжавшій къ нимъ въ гости принцъ Уэльскій также побывали у него; не разъ встрѣчалъ явь его кабинетѣ принца нассаускаго Николая и супругу его -- графиню Моренбергъ, дочь поэта Пушкина. Я, какъ человѣкъ мало общественный, не особенно охотно заходилъ къ графу, зная, что у него неизбѣжно наткнешься на какое; нибудь новое знакомство, а потому тѣмъ болѣе бывалъ радъ, когда его ландо подъѣзжало подъ балконъ моей квартиры, и онъ вызывалъ меня, чтобы узнать, дома ли я и можно ли съ часокъ поболтать?-- тогда можно было съ нимъ бесѣдовать по душѣ, не стѣсняясь присутствіемъ незнакомыхъ лицъ.
Къ осени мы такъ сдружились, что когда подошло время разставаться и перекочевывать на наши зимнія стоянки, графъ сталъ поговаривать о томъ, что онъ хочетъ измѣнить Ниццѣ и поселиться у насъ въ Ментонѣ, и очень огорчился, когда я возсталъ противъ этого плана на томъ основаніи, что онъ въ Ментонѣ навѣрное скоро соскучится. Между образомъ жизни Ниццы и Ментоны разница огромная; первая -- большой, оживленный городъ, нѣчто въ родѣ обширнаго международнаго каравансарая, вѣчно кишащаго не столько трудными больными, сколько или туристами, или страстными игроками въ рулетку, или, наконецъ, богатыми и праздными людьми, ищущими теплаго солнца и вѣчнаго лѣта въ роскошной рамкѣ живописной природы и при всевозможныхъ удобствахъ и развлеченіяхъ большого города; тогда какъ Ментона есть скорѣе ничто иное, какъ госпиталь, переполненный тяжелыми и по чти исключительно чахоточными больными, дни которыхъ болѣе или менѣе сочтены, и все вниманіе, какъ ихъ -самихъ, такъ и сопровождающихъ ихъ больныхъ, поглощено леченіемъ и наблюданіемъ за уходомъ. Покуда воздухъ нагрѣвается горячимъ солнцемъ, всѣ эти изможденные болѣзнью страдальцы, изъ которыхъ 3/4 приговорено къ близкой смерти, бродятъ, какъ дантовскія тѣни, по улицамъ или набережной городка, или сидятъ на скамейкахъ общественнаго сада, или даже посѣщаютъ другъ друга, но какъ только солнце начинаетъ приближаться къ закату, они спѣшатъ закупориться въ своихъ квартирахъ и отеляхъ, и зимой Ментона съ 4-хъ часовъ вечера превращается въ совершенно пустынный и мертвый городъ. Мнѣ, при моихъ наклонностяхъ, такая жизнь была совсѣмъ по вкусу, но оказалось болѣе чѣмъ сомнительнымъ, чтобы графъ, съ его живымъ и общительнымъ нравомъ могъ удовлетвориться такой меланхолической и однообразной обстановкой и самъ не впасть въ хандру. И онъ убѣдился резонностью этихъ доводовъ, и мы разъѣхались по своимъ зимнимъ станціямъ, условившись, что будемъ навѣщать другъ друга, такъ какъ разстояніе между Ниццой и Ментоной составляетъ немного болѣе часа ѣзды по желѣзной дорогѣ.
Я такъ и устроился, что всю зиму разъ или два въ мѣсяцъ забирался въ Ниццу, обыкновенно съ женой, на полдня, успѣвалъ сдѣлать нѣсколько визитовъ, и затѣмъ мы обѣдали у графа и проводили съ нимъ 3--4 часа. Семья его на эту зиму уѣзжала въ Петербургъ, а потому онъ жилъ одинъ въ небольшой, но очень удобной квартирѣ, съ неизмѣннымъ своимъ лакеемъ Осипомъ, а завтракъ и обѣдъ ему приносили отъ хорошаго повара со стороны. Хозяинъ онъ былъ весьма радушный и хлѣбосольный и угощалъ на славу; самъ же ѣлъ очень умѣренно и пилъ исключительно свое родное Кахетинское вино, которое выписывалъ съ Кавказа и возилъ съ собою повсюду въ путешествіяхъ. Здоровье его шло довольно сносно, и хотя онъ продолжалъ жаловаться на него и сильно кашлять, однако, старался выѣзжать и пользоваться воздухомъ и только къ намъ въ Ментону такъ-таки и не рискнулъ пріѣхать ни разу, изъ боязни простудиться дорогой въ вагонѣ. Но какъ онъ ни бодрился духомъ и ни старался встрѣчать насъ весело, но ужъ самая радость эта показывала, какъ онъ сильно скучаетъ безъ семьи и безъ всякой дѣятельности. Кто-то довольно остроумно сравнилъ его пребываніе въ Ниццѣ съ положеніемъ Прометея, прикованнаго къ скалѣ и терзаемаго, но не коршунами, а воронами и сороками. Знакомыхъ у него въ Ниццѣ было много, даже черезчуръ много, потому что большинство ихъ принадлежало къ тому разряду пустыхъ и безпринципныхъ русскихъ туристовъ, наводняющихъ Ниццу, для которыхъ весь житейскій интересъ сосредоточивается на переносѣ изъ дома въ домъ разныхъ сплетенъ и новостей изъ хроники монтекарлійской рулетки; графъ очень тяготился посѣтителями этого рода, а между тѣмъ отказать имъ въ пріемѣ у него не хватало мужества. Но въ числѣ его гостей бывали и такіе, приходу которыхъ онъ искренно радовался, ибо изъ бесѣдъ съ ними онъ извлекалъ много для себя новаго и поучительнаго -- и къ такимъ знакомствамъ въ описываемую зиму слѣдуетъ отнести французскаго сенатора Рено, извѣстнаго прусскаго магната графа Генкель фонъ-Доннерсмарка и еще нѣсколькихъ отдѣльныхъ личностей. Большую же часть дня графъ проводилъ за чтеніемъ; газетъ, какъ русскихъ, такъ и французскихъ, онъ читалъ много и, слѣдя съ увлеченіемъ за текущею политикою, онъ почти не пропускалъ ни одного выдающагося сочиненія по политическимъ и политико-экономическимъ наукамъ, любилъ всегда потолковать по поводу прочитаннаго, потому что, ничего не беря на вѣру, относился ко всякой книгѣ критически, пропуская ея содержимое, такъ сказать, черезъ фильтръ собственнаго всегда дѣятельнаго, всегда работающаго мышленія.