Простившись со всеми своими милыми и добрыми кавказскими друзьями и взглянувши в последний раз на величавый Казбек, мы уселись в тарантас и отправились на родину. Путешествие наше было довольно продолжительно, так как мы ехали большой почтовой дорогой по берегу Волги, от разлива которой часто дорога местами была залита, и нам надо было объезжать на значительные расстояния. Были грозы, были ливни, иногда тоже задерживавшие нас, но все же мы подвигались к вожделенной цели и, конечно, были в самом приятном настроении; после 21 года ссылки мысль о родных, о свободе была очаровательна. Самара была местом нашего пристанища, там жила и имела свой дом старшая сестра наша, Екатерина Петровна, слывшая в петербургском свете за mademoiselle Blanche и бывшая замужем за доктором Францем Петровичем Паулером, но в это время уже овдовевшая; с нею жили две другие сестры, уже пожилые девицы. Накануне нашего приезда была страшная буря, так что перевозу через Волгу не было, но утром буря утихла, и мы с нашим тарантасом наконец перебрались на другую сторону, выйдя на Самарскую пристань Волги.
Был Троицын день 1846 года. Поднявшись на крутую гору, поворотив в первую улицу, называющуюся Дубровой, и проехав первый двухэтажный дом, мы увидели, что нас обогнал на паре, в линейке, какой-то господин во фраке и круглой шляпе. Это был Иван Андреевич Котляревский, который, раскланявшись с нами, проехал вперед. Мы были одеты в черкески, в папахи, и он, зная от сестер, что мы едем к ним в отпуск, тотчас узнал нас и поскакал известить их, что мы приехали. На этой же улице был и дом сестер. Предупрежденные им, они вышли на крыльцо, мы выскочили из тарантаса и заключены были в те горячие родственные объятия, которые провожали нас с лишком двадцать лет назад из Ершова в Петербург, в год катастрофы 14 декабря 1825 года. Тогда сестры были прелестными юными девицами, посреди их была незабвенная, кроткая, нежнейшая мать; теперь перед нами были пожилые, но все еще очень красивые женщины, а той, которая составляла нашу жизнь, наше счастье, - уже не было, но верю, что из того надзвездного мира, жилища духов, и ее душа приветствовала возвращение детей после тяжелых испытаний. Но как это был Троицын день и уже отблаговестили к обедне, то мы переоделись в свои военные сюртуки и все на дрогах отправились к обедне. Не говорю уже о том, с каким горячим чувством благодарности к милосердному Господу Богу вознесли мы наши Ему молитвы. Вот Его Божественным благим промыслом мы снова на родине, среди дорогих сердцу родных, и в тот самый момент, когда Дух Святый сходил на апостолов и действенно продолжает сходить на всех возрожденных верою и любовью, жаждущих этого источника воды живой!
После обедни, еще в храме, сестры представили нас своим знакомым и друзьям, из которых многие в этот же день посетили нас.
Самара, еще тогда уездный город Симбирской губернии, был торговым городом с пристанью, где грузилась пшеница-белотурка в количестве 5 миллионов пудов, был довольно красив, и хотя расположен на левом низменном берегу Волги, но стоял на горе, у подошвы которой протекала Волга. Он тогда имел не более трех церквей, Гостиный двор и все принадлежности большого уездного города. В конце улицы, где жили сестры, был большой тенистый сад по берегу Волги, где было публичное гуляние и устраивались на платформе танцы. Самарское общество того времени состояло из различных служащих лиц, но тут жили и многие из местного дворянства, а также многие съемщики земель из образованного класса, коммерчески занимавшиеся посевом пшеницы.
Много жило в Самаре богатых купцов, закупавших пшеницу и отправлявших ее на судах по Волге, - на пристани был целый город амбаров, доверху засыпанных. Тут, как всегда и, к несчастию, везде на Руси, были бесчисленные злоупотребления приказчиков богатых фирм, иногда в вопиющих размерах обмеривавших бедных тружеников, привозивших на продажу пшеницу. Стачки между торговцами, перехватывавшими подводы далеко за городом и понижавшими цену до невозможности, были делом обычным: это был целый заговор против бедняков, кровавым потом добывавших себе хлеб и обогащавших колоссальными капиталами своих притеснителей.
Что касается общества или так называемой интеллигенции, то я должен сказать, что Самара того времени могла гордиться им: так много было в нем прекрасного. Тут не было ни сплетен, столь обыкновенных в уездных городах, ни враждебных отношений, ни зависти, ни пересудов; все жили мирно, веселились в простоте сердца, не пытались представлять из себя дурных копий с губернских или столичных (а на самом же деле все же французских) оригиналов, но жили самостоятельной жизнью истинно образованных людей.
Самым выдающимся по многочисленному семейству и своему положению был дом управляющего удельным Самарским округом Н.А. Набокова, состоявший из 10 человек детей. Сам он был честнейший и добрейший человек в мире, большой оригинал, всегда тяжело вздыхавший, считавший часы в бессоннице и по виду казавшийся всегда огорченным, но на самом деле это был самый счастливый человек. За картами по вечерам вздохи его прекращались, и он становился веселым и любезным. Жена его, Анна Александровна Набокова, урожденная Назимова, была женщина большого ума, очень образованная, начитанная и с твердым характером. Она истинно была душой семьи. Все дети любили ее до обожания. Главною ее заботой было воспитание детей, для чего она не щадила ничего. Два старших сына ее были в школе правоведения, старший ее не окончил, быв исключен за дерзость перед инспектором, которого он в каком-то самозабвении схватил за ворот. Чтобы спасти его от лямки, добрейший принц Ольденбургский представил его сумасшедшим, посадил в сумасшедший дом, в особенную, впрочем, комнату, где он пробыл месяц, а потом исключил его из школы. Эта буйная головушка, приехав домой, стал проситься у матери на Кавказ, но она объявила ему, чтоб он шел в университет и окончил курс, и тогда только она даст ему свободу избрать свою карьеру. Ее слова были законом, и он вступил в Казанский университет, кончил кандидатом и потом, через несколько лет, был товарищем председателя уголовного суда в Симбирске.
Второй брат кончил курс в правоведении и в приезд наш был товарищем председателя, кажется, гражданского суда, когда старший был еще студентом. Оба они в то время были в Самаре. Оба были умные и образованные молодые люди. Старший был пылок, неукротим в порывах страсти, резок и дик. Второй же был кроток, скромен, деликатен, с чрезвычайно мягкими и приятными манерами в обращении и был любимцем прекрасного пола. Старший особенно привязался к нам как к декабристам. Почти каждый вечер проводил у нас в нашем семейном кругу. Сестры его очень любили. Кажется, он был и любимцем матери; выдающийся ум, смелость, а иногда и резкость его суждений действительно делали его интересным и привлекательным. Оба они были хороши собой, но красота их была разнохарактерна и носила на себе печать всей их последующей жизни. На первом видны были те грядущие порывы бурь и страстей, которые впоследствии и погубили его; а на втором, напротив, трезвое, спокойное и тихое самообладание труженика дела и долга. В то же время с Кавказа приехал брат Анны Александровны, наш товарищ по Кавказу и декабрист Михаил Александрович Назимов.
Сам отец Набоков был моим товарищем в Гвардейском экипаже, в котором он был батальонным адъютантом, когда я только что поступил в экипаж. Мы тогда еще были с ним в дружеских отношениях, потом он перешел в гвардейский Московский полк, а когда женился и вышел в отставку, мы с ним были в переписке. Таким образом, в этом доме мы жили и прошедшей, и настоящей жизнью. По вечерам занимались музыкой и пением среди дружеского и самого приятного общества. Мы привезли с Кавказа песню "Ноченька моя, ночка темная" с прекрасным мотивом, которая сделалась любимой песней Анны Александровны.
Итак, закончив, по-видимому, наши странствования, мы на родине нашли столько любви, радости, счастья, что если положить на весы все тяжелые минуты пережитого и с горечью перечувствованного, то настоящее счастье наше много перетянуло бы весы на свою сторону. Я долее остановился на этом родственном дружеском доме потому, во-первых, что мать этого семейства, Анна Александровна, удостаивала меня особенной симпатичной дружбой. Любовь к нам ее пылкого сына-первенца, которого она страстно любила, еще более связывала нас. Мы перечитывали с ней его письма из Казани, всегда откровенные и полные горячей любви к идеальной матери, до бесконечности любящей и нежной, но в то же время твердой и строгой. Разбирали его характер, стремления, разгадывая его будущее, но, к несчастью, эта чудная мать была недолговечна и вскоре скончалась от болезни спинного мозга, унеся благословение мужа, всех детей, друзей и всех знавших эту благородную и добродетельную женщину.
Ближайший сосед и друг нашей семьи был И.А. Котляревский, живший вдвоем с единственной дочерью-красавицей, Ольгой Ивановной. Сестры наши очень любили ее, равно и она их, а потому мы часто виделись. Она была превосходная музыкантша и прекрасно пела. Ум, прекрасное воспитание, серьезная образованность и, сверх того, красота делали ее очаровательной. Осененные длинными ресницами большие черные глаза, в которых светились ум и глубокое чувство; черные, как смоль, густые волосы, правильные, греческого типа черты - все пленяло в ней, несмотря на ее маленький рост, так что общество ее и ее благороднейшего отца стало для нас какой-то необходимостью. К несчастью, это чудное создание, имевшее в себе все, что могло бы осчастливить того, кто бы обладал им, носило в себе зачатки злейшей чахотки, от которой вскоре она и умерла. При нас еще болезнь стала усиливаться, и с грустью вспоминаю, как она однажды сказала: "Зачем мне не 25 и не 26 лет - тогда я могла бы еще жить, а может быть, и выздороветь". Ей еще не было 25 лет. С каким наслаждением мы слушали ее мастерскую игру на фортепиано - пение в это время ей уже было запрещено. Вот редкое молодое существо, сознававшее и говорившее без страха о своей страшной болезни, которая так часто обманывает обыкновенных смертных. После ее смерти отец ее переехал в Симбирск и там женился. Сын его, Андрей Иванович Котляревский, вышел из правоведения, как помнится, уже после ее смерти, а она так часто мечтала о том времени, когда они будут жить вместе с братом, которого она страстно любила.
После этого дома из дружеских домов сестер был дом Н., которого красой была его прелестная жена, Елизавета Андреевна. Вот опять, может быть, кто-нибудь заметит, что я в своих воспоминаниях всех хвалю или идеализирую и что дурных у меня нет, но это, может быть, потому, что дурное и дурные могли указать на меня самого, может быть, гораздо худшего дурных, а так как все мы внутренне имеем свое нехорошее, то зачем описывать дурное? Прекрасное же, возвышенное, изящное, встреченное мною на пути жизни, всегда производило на меня сильное и приятное впечатление, и потому оставалось живым в моей памяти. Итак, душа дома и семейства А. А. Н. и его краса была его жена, и не только дома, но и всякого изящного общества. Прекрасно воспитанная, грациозная, прекрасная собой, в которой доброта, кротость и нежность отражались во всех правильных, тонких и милых чертах. Доброта и нежность ее сердца были таковы, что она никогда не сердилась, но только огорчалась, и это правда без преувеличения. С приездом нашим она тотчас же посетила сестер, с которыми была очень дружна, и вот впечатление, какое она произвела и которое сохранилось в течении всего нашего многолетнего знакомства. Впоследствии, когда мы уже оставили Самару, она лишилась мужа (который не шел с нею в сравнение, хотя был ловкий и вполне приличный господин), а потом единственной дочери, страстно любимой. Дом их был самый гостеприимный и радушный, и у них всегда было много гостей, угощаемых даже до роскоши.
Из хороших и близких знакомых сестер было семейство С. Он был начальником инвалидной роты; жена его была немка, у них было две дочери, из коих одна была нехороша собой, но очень приятно пела; это была ученица моей сестры, сообщившей ей в пении очень хорошую методу. Другая была хороша собой, прелестная стройная блондинка. Обе были хорошо воспитаны, и младшая, кроме того, была прекрасная музыкантша. Она была невестой, хотя и не объявленной, одного молодого человека, служившего в удельной конторе, к которому она была равнодушна. С нашим приездом она стала показывать явное предпочтение брату моему, который тоже увлекся ею и готов был сделать ей предложение. Но тут вполне выразилась высокая честность, благородство и - скажу даже - великодушие наших сестер. Они знали, что намеченный жених ее был страстно влюблен в нее и даже до такой степени, что если бы брат мой воспользовался ее предпочтением, то он мог бы застрелиться, о чем уже и ходили слухи. Сестры же наши, несмотря на любовь к брату, самую нежную и даже самоотверженную, с твердостью восстали против этого, объявив ему прямо, что это было нечестно, и сильно отсоветовали ему взять на свою совесть несчастие человека. Он внял этим советам и, несмотря на то, что сердце его обливалось кровью, отказался от счастья обладать существом, полюбившим его, и это при пламенной и крепкой любви его к ней. Он уехал, а она вышла за своего прежнего жениха. Я их видел в С, когда он уже был управляющим удельной конторы. Это был человек очень образованный, с честными правилами; он кончил воспитание в Харьковском университете; был умен, хорош собой. Она имела детей и, по-видимому, была счастлива, да я думаю, что и не могло быть иначе с таким человеком, каким я знал А.Ф. Б. Жена его, слабость моего брата, вскоре умерла чахоткой. Теперь уже многих из действовавших в этой драме лиц нет в живых, но этот поступок моего благородного брата глубоко врезался в моей памяти. Потом и он женился, но, более потому, что и будущая его жена также влюбилась в него. Нет сомнения, что в эпизоде первой любви играло видную роль наше политическое положение как декабристов, возвратившихся из Сибири через Кавказ, что для юной, прелестной, романической девушки все же имело некоторое обаяние.
В Самаре по зимам жили многие богатые помещики, в том числе и два брата П., один - холостяк, очень умный человек, отставной гусар; другой - бывший предводитель дворянства, семейный человек. Потом Дмитрий Александрович Семенов, живший по другую сторону улицы, наш приятель, у которого мы с братом гащивали в его деревне, в 50 верстах от Самары, и объедались малиной со сливками. Он служил в конных пионерах, был славный, веселый, пылкий малый с благороднейшими правилами. Он был тогда еще холостяком и влюбленным в дочь самарского полициймейстера. Отец ее был отставной гусар, еще служивший в 1812 году, с прямым благороднейшим характером, всегда веселый, радушный, гостеприимный и, надо прибавить, строгой честности, всеми уважаемый человек. Он был вдовец, и у него было две дочери, очень хорошенькие и милые; старшая-то и была предметом Д.А. Семенова, но досталась не ему, а начальнику Самарской пристани, капитану инженеров путей сообщения А. И.Г. Младшая, лет 16, была очень мила и грациозна, особенно когда танцевала качучу с кастаньетами - тут она приводила в восторг. Это было тоже милое и приятное семейство, и мы с братом часто их посещали, всегда встречаемые самым задушевным радушием. Утром тотчас же являлась водка с закуской и непременно с малороссийским салом, которое он очень любил, как добрый хохол. Потом, когда уже нас не было в Самаре, отец переведен был в Симбирск, и мы уже не видались. Много времени спустя я встретил меньшую в Сызрани и, кажется, как помнится, она не была счастлива в замужестве, каковое счастье с нынешними нравами уже редко дается.
Еще в Самаре тогда жило семейство X. Сам Г. X. был отставным гусаром, жена его, Елизавета Николаевна, была прелестная молодая дама, принадлежавшая по роду и воспитанию к высшему кругу. Они были очень богаты, и дом их был один из самых приятных, где бывали танцевальные вечера. Помню также, как я любовался, когда во французской кадрили сам X. танцевал, и не так, как уже было принято танцевать по образу пешего хождения, а выделывая все па прежней кадрили. Он это делал для фарса, но так мило, так красиво, что можно было пожалеть, что изменили этот танец с его прежними грациозными па. Впрочем, и в нынешнем хождении требуется много ловкости и красоты в движениях, легкости и грации, и тогда только этот танец приятно и танцевать, и приятно смотреть на танцующих.
Жили также в Самаре самарские помещицы, две девицы Д., хорошо воспитанные и очень милые. Старшая, Надежда Андреевна, была цветущая здоровьем девушка и очень хорошенькая. Меньшая была болезненна, но также умна и мила. Они пополняли кружок милого тогдашнего общества Самары. Вот то милое самарское общество, приютившее нас, изгнанников.
В Самаре часто составлялись веселые пикники. Для этого нанимали большую волжскую лодку с гребцами, брали с собой различные вкусные яства: пироги, шоколад, чай, кофе, отправлялись на какой-нибудь остров и располагались где-нибудь в живописной местности у пчельника. Пока старшие готовили все для еды, охотники удить рыбу располагались по берегу с удочками, а все остальное общество, состоявшее из сонма молодых и, надо прибавить, прелестных девиц и молодых людей, уходило гулять по лесу. В этих лесных прогулках часто встречались большие препятствия в крутых оврагах или в поваленных деревьях, и тут наступало для молодых людей самое приятное наслаждение: спускать, поддерживать и вообще оказывать различные услуги, даже с риском сломать себе шею, милым спутницам. Прелестные эти спутницы с пылающими от волнения, усталости, опасных переходов лицами были еще прелестнее. Как приятны были эти гуляния!
Ольга Ивановна очень любила эти загородные прогулки по диким местам, еще не тронутым в красе своей природы, которую она страстно любила; все существо ее дышало жизнью, жаждало жизни и ее удовольствий, а потому и она не отставала от своих подруг, но как страшный недуг уже вселился в нее и уже у нее не было тех сил, какие имели другие с цветущим здоровьем, то мы с братом, как ближайшие из знакомых, при обратном шествии к стану обыкновенно сажали ее, изнемогавшую от усталости, на сцепленные наши руки и таким образом приносили на место. Возвращались домой обыкновенно с пением, и как все девицы самарские того времени были хорошие, а некоторые и очень даже хорошие, певицы, то пение выходило очень стройное, и все эти нежные милые голоса стройной гармонией далеко разносились по Волге и по окрестным лесам. Иногда случалось возвращаться в лунную ночь, тогда очарование было полное.
В то же лето случилось со мной происшествие, которого я никогда не забуду и не должен забыть, а всегда помнить и благодарить Бога за Его бесконечное милосердие ко мне, грешному. Мы с братом имели обыкновение по утрам ходить купаться на Волгу, раздеваясь обыкновенно на плотах, пригнанных с верховьев Волги. Плоты эти стояли у берега привязанные канатами, а один канат привязывался, сверх того, к дальнему концу плота, чтобы быстротой течения его не заворачивало. Накануне дня святой Ольги, 10 июля, мы тоже купались и плавали; брат поплыл прежде к дальней стороне плота, и я тоже располагал плыть туда же, но брат, видя мое направление и зная, что я плаваю хуже его, закричал мне: "Не плыви лучше туда, там очень быстро"; я послушался и направился к ближней стороне плота, и когда хотел влезть на него, руки мои поскользнулись, оборвались, и я погрузился в глубину; меня в ту же минуту затянуло под плот, и погибель моя, казалось, была решена. Я уже захлебнулся и, еще погружаясь, подумал: вот как люди тонут, но произнес мысленно молитву: "Господи Иисусе Христе, прости мои согрешения", - и в этот самый момент какая-то сила выбросила меня обратно в ту сторону, откуда я упал, и против быстрого течения вынесла меня из-под плота. Я уже почти без сознания, по инстинкту самосохранения, барахтаясь руками, схватился за переплет, связывавший бревна древесными ветвями лозы, и уже судорожно зацепился за нее. Тут подбежал по плоту брат с мальчиком и вытащил меня. Придя домой и застав сестер, поджидавших нас за кофе, мы рассказали, что случилось и как чудесно милосердие Божие спасло меня. Конечно, я тотчас отслужил благодарственный молебен Господу и не перестаю воспоминать в молитве это чудо и прославлять Господа.
В тот же вечер, сидя в саду за чаем, слышим на дворе конский топот, затем входит человек от Е.Н. Хар., подает газету, и мы читаем, что получили отставку. Если б я утонул - как бы много это чтение усугубило печаль добрых, самоотверженных сестер!
Чтоб не быть праздными, мы с братом стали также скупать пшеницу, чтобы при повышении цены продавать с барышом. Конечно, это было маленькое дело, но все же дело. Но вот приходит первый еще тогда пароход "Волги" (первого пароходного общества на Волге); мы решились покончить эту операцию и устремили все свои мысли на пароходное дело. Мы с братом, когда еще плыли по Волге в Астрахань и на Кавказ, мечтали, как бы устроить на Волге какое-нибудь усовершенствованное судно, могшее заменить неуклюжую первобытную расшиву. Когда пришел пароход и на нем главный инженер и управляющий пароходным обществом господин Ренхен, мы, конечно, тотчас познакомились с ним, и все беседы наши были посвящены нашей идее. Для правильности движения грузов никакое парусное судно не могло удовлетворять потребностям торговли по уклончивости течения, и потому мы придумывали, какое бы судно можно было устроить для этого. Господин Ренхен подал нам мысль устроить грузовое судно-пароход, которое бы при паровом двигателе вмещало бы и груз. Так как он познакомился со всем самарским обществом, то об этом нашем предприятии пошли толки во всех домах, и наконец вызвались желающие составить товарищество, к ним присоединились другие, но решались они на это с тем, что бы кто-нибудь из нас, братьев Беляевых, взялся за дело устройства всего предприятия и его ведения.
Я до сих пор не могу себе разрешить загадки: каким образом люди, знавшие нас какой-нибудь месяц, могли возыметь и оказать такое доверие людям, которых вся заслуга и все счастье состояло в том, что они просидели в тюрьме семь лет, на поселении в Сибири семь лет и на Кавказе семь лет. Правда, все знали, что мы были когда-то моряками, но это в юности, и этому прошло больше 20 лет. Это действительно загадка, которая, однако ж, разрешилась фактом. Самарские богатые люди начали складчину, набрали капитала, кажется, до 30000 рублей с надеждой, что еще можно будет набрать охотников: господин Ренхен брался тотчас выписать из Роттердама план судну-пароходу, получил нужные задатки, прокатил все самарское общество и отплыл. Главное общество пароходства по Волге устроило около Рыбинска род верфи, мастерские, машины, и там-то он предложил строить и нам пароход, но когда пришел план из Роттердама, то тамошние инженеры, а также и Ренхен, и мы с братом поняли и убедились, что такого рода судно будет неудобно, потому что пшеница будет страшно нагреваться от котла, и необходимо было обратиться к обыкновенному буксирному пароходу небольшой силы лошадей в 80 и одного верхнего давления, что соответственно небольшому капиталу. Итак, выписали план буксирного парохода. Начав уже дело так неожиданно и так необыкновенно, мы, для усиления средств, написали ко многим нашим прежним знакомым, хотя это и была дерзость с нашей стороны. Мы только что возвратились из ссылки, кто нас мог знать теперь, исчезнувших 20 лет назад? Кто решится отправить к нам свои кровные деньги на какое-то пароходное предприятие? Тогда и пароходы заграничные едва были знакомы русским.
И что же, какой ответ, какой отпор получила эта дерзость? Господин Нестеров, с которым мы познакомились только на Кавказе - он был и начальником Владикавказского округа - посылает 5000 рублей, В. В. Недоброво посылает 5000 рублей, князь Юрий С. Хованский дает 10 000 или 15 000 рублей и еще некоторые по 1000 и по 2000 рублей. Так что капитал составился значительный и дело пошло в ход. Ожидали нового плана и паровой машины высокого давления, которая была выписана сначала, но теперь к ней прибавили и низкого давления, так что полная машина была в 160 сил.